– Прямая два километра не так уж плохо для косогора, – сказал он, ни к кому не обращаясь, – к тому же будет площадка.
– Много скальных работ, – сказал Покотилов.
– Ну и что? – как мне показалось, со злостью, спросил Костомаров. – Чего вы боитесь скальных работ? Неужели вы считаете более выгодным осушать мари, делать насыпи, нежели взорвать породу?
– Непривычно... Слишком уж много скальных работ.
– Заладили: много, много... Столько, сколько надо. Зато какая опора будет! Нет, нет, это вариант единственный, правда, сложный, но самый экономичный.
Вошел Батурин.
– Почту принес, – сказал он и положил на стол кучу газет и писем.
Кирилл Владимирович сразу же отобрал изо всего принесенного большой квадратный пакет. Вскрыл его.
– Где патефон? – весело спросил он.
Я нагнулся к его кровати и достал голубой ящичек. Все, кто был в землянке, смотрели на Костомарова с удивлением.
– Говорящее письмо. Голос сына, – пояснил он, ставя пластинку. Игла зашипела, и вдруг в землянку ворвался звонкий мальчишеский голос. Было даже такое ощущение, будто он оттуда, где весна, солнце, веселые ручьи, голубые лужи...
– «Здравствуй, папа! Папа, я учусь хорошо...» (Кирилл Владимирович смущенно и мягко улыбался, как бы позволяя себе эту слабость.)
– «...Не хвастайся, будь скромным», – раздался женский голос. Он был холоден и сух.
Кирилл Владимирович глухо сказал:
– Это жена.
– «Папа, я учусь, – уже невесело сказал мальчик. – Я дружу с хорошим мальчиком. Его зовут Вова. Папа, я тебя очень люблю! Очень, очень люблю!»
– «Ты, конечно, понимаешь, Кирилл, он преувеличивает, – раздался опять голос жены. – Он просто любит тебя».
Скрипнула дверь, отошел полог, и на пороге встала Ирина. Костомаров не заметил ее, сидел, подперев крутолобую голову ладонью. Ирина встревоженно перевела взгляд с патефона на него и опять на патефон.
«Я тебя просто люблю...» – тихо и грустно сказал мальчик.
Потом наступило молчание, только шипела пластинка.
– «Кирилл, ты не должен обижаться на меня, – раздался спокойный голос жены, – я пишу редко, потому что часто писать нет необходимости...»
Кирилл Владимирович хотел было снять пластинку, но убрал руку и неловко улыбнулся.
– «...Просьбу твою, как видишь, выполнила – голос Женика записан. Теперь ты можешь слушать его. Целуем тебя. Желаем здоровья и, главное, успеха в работе. Твоя жена Вера и сын Евгений».
Это была очень грустная пластинка, и той радости, какую Кирилл Владимирович ждал от нее, он не получил. Он остановил патефон и только тут увидел Ирину.
Она подошла к нему. Они встретились глазами и улыбнулись друг другу.
– Голос сынишки записан, – сказал он.
– Ты рад?
– Да. Я скучаю по нем. – Он убрал пластинку и, будто только теперь заметив меня, Покотилова, Колю Николаевича, нахмурил брови.
– Здравствуй, Ирина, – сказал я. Мне хотелось, чтобы она посмотрела мне в глаза, хотелось найти хоть малое смятение.
– Здравствуй, – без внимания ко мне ответила она.
Нет, чего я ждал, не было. И никакой вины она за собой не знала. И вряд ли даже думала о том, что я люблю ее. Да и у меня уже в этот час почему‑то любовь к ней стала не такой, как раньше, и мне почему‑то не было жаль, что ее любит Костомаров, что она навсегда уходит от меня. Той Ирины, прежней, в этой Ирине я не видел, а мне была дорога именно та.
Я быстро нанес ситуацию на профиль и, так как за день изрядно устал, завалился спать. Уснул быстро, сколько спал, не знаю, но когда проснулся, в зимовке было темно и лишь красноватые отсветы и блики падали на землю от печки. Я бы тут же, наверно, и уснул, если бы до меня не донесся разговор. У печки сидели Костомаров и Ирина.
– Ты не можешь думать плохо о нашей любви, – говорил он, – так должно было случиться, что мы встретились... Ты не должна никого слушать.
– Я не слушаю...
– Жена меня не любит. А мы любим друг друга, мы нужны друг другу.
– Я слышала голос твоего сына...
– Я так и понял, что это тебя расстроило...
– Да, мне жаль его...
Я больше не мог быть невольным свидетелем этого разговора и нарочно заворочался, стал кашлять и закурил. Они еще посидели недолго у печки, потом вышли из землянки.
23 ноября
...Никогда не думал, что мне будет так приятно встретиться с Тасей. Даже Шуренка заметила и сказала:
– Стосковались, голубчики.
24 ноября
Выполняем приказ Костомарова. Уже порядочный кусок косогора отснят. Я работаю то записатором, то пикетажистом. Порой мерзну, порой потею, но во всех случаях жизнью доволен, и теперь уже твердо знаю: изыскания – мой путь. Да и что может быть интереснее путешествий по неизведанным краям, что может быть замечательнее прокладки трассы новой железнодорожной магистрали? Для изыскателя нет расстояний. Все у него под рукой: и север, и юг, и восток, и запад. И тундра, и горы, и тайга, и пустыни. Он везде нужен...
В десять утра прибыли рабочие с четырьмя нартами. Мы собираемся в обратный путь, в Жалдаб, к покинутым палаткам, треногам, просеке. Парты нагружены сверх меры, и все же рабочие их тянут легко. Оленей потому нет, что еще забереги узки и путь на них опасен, могут испугаться и прыгнуть в реку.
Идем быстро. Получается как‑то так, что теперь уже с Мозгалевским ходит Коля Николаевич, а я иду то один, то с Тасей. Сейчас мы идем с Тасей по левому берегу. Наледь слабая, не выдерживает, и мы бредем по воде. Так преодолеваем метров семьсот. Ног уже не чувствуем. От воды подымается пар и оседает махровым инеем на прибрежные камни. Солнце, затянутое серой мглой, тускло освещает реку, лес, берега,
– Замерзла?
– Ничего, Алешенька...
– Может, костер разведем?
– Ну что ты, дойдем до зимовки...
Зимовка. В ней пусто и люто холодно. Тася дважды падала в воду, и теперь ее валенки, ватные штаны, телогрейка обледенели. Надо хотя бы обогреться. Собрали сушняк, и вот уже из двери тянется на свежий воздух густой дым. Сидим рядом, смотрим на костер, говорим, что взбредет в голову. Я гляжу на Тасю, вижу ее чуть вздернутый нос, тонкие брови, смуглый румянец и, словно непреднамеренно, кладу руку на ее колено. Она взглядывает на меня быстро и строго. Я делаю вид, будто мне и ни к чему, что я положил ей на колено руку. Но она все же снимает ее. Проходит несколько минут, и я снова кладу ей на колено руку. Тася очень быстро и строго смотрит на меня.
Тетрадь двадцать пятая
– Сейчас же сними! – говорит она тихо, но сердито. Но я сжимаю пальцы. – Сними, или я ударю тебя!
– Странно, целоваться можно, а на колено руку положить нельзя...
– Конечно, нельзя... Не ожидала от тебя, – совершенно серьезно сказала Тася.
– Ну извини, – сказал я и крепко поцеловал ее в губы.
– Что ты делаешь? – Она вырвалась.
– Целую. Разве нельзя?
– Можно... – не сразу и как‑то растерянно ответила она. – Только не надо так сильно...
Я еле касаюсь ее губ своими губами.
– Ты все нарочно делаешь, – сердится Тася, – лучше никак не надо.
– Ладно...
– Ты сердишься?
В открытую дверь зимовки видно мглистое, с золотыми просветами небо. Доносятся голоса.
Согнувшись, вошел Костомаров.
– Кто есть жив человек, откликайтесь! – сказал он басом.
Сразу же вслед за ним ввалилось человек восемь, и в землянке стало шумно и тесно.
Утром чуть свет тронулись дальше. Кирилл Владимирович тропит. Мне и Тасе он поручил идти впереди всех и разведывать путь. День солнечный. Нетронутый снег искрится. Все в торжественном покое. Тася пытается заговорить со мной, но я упорно молчу.
– Ты сердишься?
Я молчу.
– Ну почему ты такой?
Я молчу.
– Ну скажи. Может, я что сделала не так? Может, обидела тебя?
Я молчу. Тогда она начинает плакать. Слезы у нее сразу же налипают на ресницы льдинками и вспыхивают в лучах солнца.
– Видишь ли, – говорю я, – то, что происходит между нами, может очень далеко завести, а между тем я не уверен в твоих чувствах. Ты как‑то говорила о замужестве, о том, что тебе трудно представить себя моей женой: наверно, так оно и есть, – Тася слушает затаив дыхание, не отрывая взгляда от моих глаз. – Поэтому лучше нам быть подальше друг от друга...
– Алеша, зачем ты так говоришь? Я люблю тебя, мне хорошо с тобой. Вот я рядом, и больше мне ничего не надо.
– Ну, а мне этого мало, – резко говорю я и быстро ухожу от нее.
Она бежит за мной. Отстала.
Казалось бы, после такого разговора все должно стать ясным. Но когда стало ясным, я понял, что мне без Таси скучно, что я не могу дальше без нее идти. Это было целое открытие! Я оглянулся и увидел Тасю шагах в ста от себя. Она шла с опущенной головой. Тогда я остановился. Она подошла. На щеках у нее слезы.. Брови изломанно сдвинуты, нижняя губа закушена. Она смотрит на меня и улыбается:
– Я, наверно, глупая... Я же ничего не знаю. Я даже, наверно, и целоваться не умею... Да?
Я беру ее руку, и мы идем. Идем молча, и впервые молчание не связывает меня.
Палатки. Они прогнулись под тяжестью снега. Ни одного следа нет вокруг. В нашей палатке холодная печь, груда вещей и большой лист бумаги – опись оставленного.
28 ноября
Здорово достается. С двадцать четвертого ни одного часа не было для записи. Такой бешеной гонки я не видел. Четыре тысячи триста метров за день, а при Мозгалевском проходили от силы полторы‑две тысячи.
– Надо быстрей. Тайга уважает натиск. Тогда она уступает. Чтобы ее победить, надо быть сильнее ее, – любит в нужных случаях говорить Кирилл Владимирович.
Рубщики за день выматываются так, что еле плетутся домой. На другой день четыре тысячи метров. Мы прокладываем трассу в распадках. Кирилл Владимирович сказал мне:
– Вы должны успевать не только записывать ситуации, делать промер, но и устанавливать теодолит, пока я исследую местность.
– Я согласен, но дело в том, что я не умею устанавливать теодолит.
– Не умеете? Тогда должны уметь, черт возьми! Иначе какой же вы техник! Смотрите. – И он стал объяснять.
Через десять минут я уже без его помощи устанавливал теодолит.
Распадок это как бы седловина меж сопок. Таких мест на левом берегу несколько. Самые большие здесь, их и взял на себя Костомаров, чтобы поскорее проскочить, а там опять пойдут съемки косогора. В распадке протекает ручей. Он подо льдом, но если прислушаться, оттуда доносится приглушенный сердитый ропот закованной силы. Мне уже надоело наносить в пикетажную книжку десятки безымянных ручьев, И, вспомнив разговор с Мозгалевским о том, что неплохо бы называть станции в честь изыскателей, я назвал этот ручей именем Костомарова – ручьем Кирилла. И сообщил об этом своим рабочим. Юрку и Баландюку.
– Схвачено, ручей Кирилла! – сказал с удовлетворением Юрок.
Я уже не раз замечал, и не только у него, а у многих заключенных, почтительное отношение к Костомарову. Видимо, сила везде в почете.
Не успели мы пройти ручей, как к нам подошли эвенки‑охотники. Они принесли мясо.
– Твоя что делай? – спросил один из них, самый молодой.
– Ручей Кирилла меряю, – ответил я.
– Ручей Кирилла, – повторил медленно охотник, словно прислушиваясь к звукам, и улыбнулся, показав ровные крупные зубы.
Мы разошлись. Ручей нас подзадержал, и надо было торопиться. Но просеки готовой оказалось мало.
– Почему медленно рубитесь? – строго спросил Кирилл Владимирович рубщиков. Он только что пришел с рекогносцировки.
– Лес густой да мерзлый, – сказал Перваков.
– Мерзлый? – удивился Кирилл Владимирович. – Дайте топор.
Я никогда не видел, чтобы так рубили дерево. Быстрые, сильные, точные удары один за другим посыпались на лиственницу. Они были похожи на выстрелы. От ствола летели щенки невиданной величины. И вот уже большое дерево с глухим стоном валится, сокрушая все на своем мути. И только снег, взбудораженный падением дерева, медленно осыпается. А удары – короткие и сильные – падают уже на другое дерево. Костомаров рубит третье, четвертое. Рубщики, глядя на него, жмут вовсю. Стоном наполняется тайга. Он отдает топор, гонит Якова с вешками далеко от себя. Ровная просека уходит вперед.
Уже темнеет. Но Костомаров работает до тех пор, пока видно в теодолит вешку. А потом во тьме шагает домой. Ему не нужны ни компас, ни буссоль, ни приметы – идет, будто всю жизнь ходил этой дорогой, и безошибочно выводит нас к палаткам.
Я как‑то спросил его:
– Кирилл Владимирович, как вы узнаете путь?
– А чего узнавать, иду, и все. Вот так у нас лагерь, вот так мы шли, прокладывая трассу, так надо возвращаться по гипотенузе. Тут все очень просто.
По‑моему, он не понимает своей силы и своих способностей. Он очень скромен. В этом я убедился сегодня. Он попросил у меня пикетажную книжку. Стал ее листать и натолкнулся на ручей Кирилла.
– Что такое?.. – Он даже, как мне показалось, в первую минуту не сообразил, что так ручей назвал я,он, наверно, подумал, что так называется ручей по‑местному. По потом понял, что эвенки не могли этого сделать, и тогда уже спросил строго и громко:
– Что это такое?
Я ответил.
– Какое же вы имели право так называть? Знаете ли вы, что имена присваиваются только за большие заслуги человека! Вы что, подхалим?
Я погибал под его взглядом. Лучше было раствориться, исчезнуть, чем слушать такое.
– Зачем вам это нужно? Отвечайте!
– Ну назвал, и все... Назвал потому, что вы как человек нравитесь мне. – Это прозвучало чуть ли не объяснением в любви. Я совсем смешался, он это заметил и, видимо, поверил, что я плохого не хотел.
– Сейчас же сотрите. И чтобы подобного никогда не было.
29 ноября
Резанчик лежит в палатке. Голова у него обмотана полотенцем. Оно в крови. Он лежит и ни на кого не смотрит. Наверно, еще никогда не чувствовал он себя таким униженным, как в этот раз. Костомаров принес его на руках. Соснин влил ему глоток спирта, и Резанчик пришел в себя. Он застонал, но тут же, видимо вспомнив все, что с ним произошло, стиснул зубы и закрыл глаза. Оказывается, даже и у таких матерых бывает чувство стыда.
Рядом в своей палатке в голос плачет Шуренка. Яков поколотил ее, хотя она ни в чем не виновата. Она пошла на реку полоскать белье. (Мы остановились лагерем метрах в ста от Элгуни, потому что весь берег в густущем кустарнике и поблизости ни полена дров.) Шуренка полоскала белье, когда сзади на нее напал Резанчик. Она закричала, но он зажал ей рот рукой и потащил в кусты. Он бы, наверно, сделал гнусное дело, но, к счастью, поблизости оказался Костомаров. Он услышал крик, быстро сориентировался и поспел вовремя. Схватив одной рукой Резанчика за шею, другой за штаны, он поднял его и бросил в сторону. Успокоил перепуганную насмерть Шуренку и пошел было к лагерю, но посмотрел на Резанчика. Тот недвижимо лежал лицом вниз. Костомаров перевернул его. Поперек всего лба у Резанчика багровела рассечина. Из нее, пенясь, текла на обомшелый валун кровь.
– Шура, дайте полотенце, – попросил Костомаров.
Шуренка, дрожа, подала ему мокрое, неотжатое полотенце. Он завязал Резанчику голову и понес в лагерь.
Через час к Кириллу Владимировичу явился Яков.
– Так что мы не желаем в таких условиях работать, – сказал он, держа шапку в руках. – Расчет просим.
Костомаров посмотрел на него внимательно и осуждающе:
– Я так и думал, что вы придете. Но я не отпущу вас. Вы нужны.
– Мало ль чего нужны, – сразу вскипятился Яков. – А такого, нам не надо, чтоб всякая сволочь изгилялась над бабой.
– Резанчика я отправлю под конвоем.
– Заместо его другой найдется. Хватает этой стервы. Нет уж, расчет извольте.
– Я вас не могу отпустить. Как вы этого не можете понять?
– Всё мы понимаем. А отпустить должон. Нет такого закона, чтоб против воли задерживать. Не заключенные мы. Расчет просим.
Костомаров задумался. О чем он думал, трудно сказать, но только достал чистый лист бумаги, что‑то написал и отдал Якову
– Идите к Мозгалевскому, в Байгантай. Он вас полностью рассчитает. – И, помолчав, добавил: – Конечно, вы не заключенные и имеете полное право работать там, где хотите. Но все же иногда думайте не только о себе.
– А о ком же еще думать? – недружелюбно пробурчал Яков.
– О стране, – ответил Костомаров. – Идите!
После ухода Якова несколько минут стояла тишина.
– Когда прикажете отправить Резанчика? – спросил Соснин.
– Когда кончим работу, – ответил Костомаров. – У нас каждый рабочий на учете.
...Яков с Шуренкой ушли, не простившись, в этот же вечер.
Сегодня, тридцатого, мы вышли к косогору. Здесь новая стоянка. Жить будем в маленькой, двухместной палатке. Я поначалу не представлял себе, как же мы расположимся. Но Костомаров нашел простой выход. Он решил, что мы с Тасей поженились, и отвел нам половину палатки но одну сторону печки, а сам лег на другой половине. Тася заупрямилась, стала подавать мне какие‑то сердитые знаки, но спать надо было, и она легла, уткнув нос в палатку. Кирилл Владимирович сидел долго, вычерчивал план трассы, проектировал и лег уже в первом часу. До этого времени сидел и я, не решаясь лечь рядом с Тасей.
Кирилл Владимирович уснул быстро. Я погасил свечу. Но в палатке не стало темно. Падали розовые отсветы из печной дверки. Осторожно, чтобы не обжечься о печку и не задеть Тасю, я прилег на постель. Кровать была узка. Печь стояла близко, и невольно я стал от нее отодвигаться к Тасе.
– Ты что? – не поворачиваясь, спросила она.
– Жарко...
– А мне холодно. Тут откуда‑то дует...
Я положил руку на ее плечо, прижался. Она отодвинула мою руку, но так нерешительно, словно боялась обидеть.
– Ты хороший? – спросила она.
Я услышал, как громко бьется ее сердце, по тут же понял – это билось мое.
– Тася...
– Спи, Алешенька...
Я поцеловал ее в щеку. Она плотнее прижалась к подушке.
– Алешенька, спи... не надо... Завтра стыдно будет, – с какой‑то детской беспомощностью сказала она.
Но я не слушал ее. Целовал. И тогда она повернулась ко мне, взяла мое лицо в руки и крепко поцеловала, потом оттолкнула и склонилась надо мной, освещенная красноватым светом огня. Никогда не видел ее такой красивой. Я понимал: что‑то сместилось в освещении, но таких глубоких, широко открытых глаз, такого лица, в котором были и счастье, и нежность, и стыдливость, и любовь, я никогда не видел.
– Таська, – негромко засмеялся я.
– Только не думай обо мне плохо, не надо, – шептала она.
– Тася...
– И смеяться надо мной не надо...
– Тасенька...
Как хорошо, что Костомаров лежал к нам спиной.
20 декабря
Двадцать дней не вел записей. Любил! Люблю и теперь, люблю больше, чем когда‑либо. И не понимаю, как я мог так долго жить без Таси? И смеюсь над самим собой – зачем я раньше бегал от нее? Двадцать дней сплошного счастья!
А работа? Часть пути отбита на земле, часть запроектирована на ватмане. Но мне надлежит соединить трассу распадка с участком, который я промерял у Кирилла Владимировича после нашего голодного похода.
Последний пикет я сам промерил с Юрком и, когда лента коснулась встречного сторожка, сказал ему, что он присутствует при знаменательном факте, при смычке. Юрок улыбнулся, хитро подмигнул мне и сказал:
– Надо бы литру распить.
– И не одну, – сказал я.
– Ну много – спились бы... А так, для радости.
Это меня удивило. Жулик, и такие рассуждения.
Десятого декабря из Байгантая пришло к нам в отряд сообщение о выборах, предлагалось быть двенадцатого, не позднее полудня, в стойбище. Расстояние от нас до Байгантая около сорока километров. Это известие принес нам от Костомарова Покенов. Он должен был отвезти на оленях Мозгалевского, но олени, испугавшись медведя‑шатуна, убежали.
– За два дня мне не дойти, – удрученно сказал Олег Александрович.
– Аваха! – сердито сказал Покенов.
– Что «аваха»?
– Однако медведь, аваха... Однако аваха, черт...
– Сам ты черт, – тихо обругал Мозгалевский Покенова. «И зачем его опять наняли на работу?» – Мне, друзья, не дойти...
– Мы налегке пойдем? – спросил Перваков. – А коли налегке, то возьмем нарты и за милую душу довезем вас до стойбища.
– Ну что же это будет такое... Как‑то неудобно. Впрочем, согласен. Если уж очень устану, тогда подвезете. Пошли!
В три часа дня ушли все. А мы с Тасей остались. Нам так хотелось остаться вдвоем. Наш отряд должен был пройти сорок километров в два дня, с ночевкой в землянке, где был картофель. Мы же решили выйти утром на другой день, идти без ночевки и за одни переход дойти до Байгантая.
И вот мы остались. Впервые одни. Какое это счастье! Время перестало существовать. Когда наступил вечер, когда пришла ночь, когда забрезжил рассвет, мы не заметили и очнулись, только когда в зимовку сквозь кальку проник неяркий свет.
Какое было большое солнце в этот день! Как оно светило! Все, что лежало и стояло на земле, все им освещалось. Смеясь, держа друг друга за руки, мы шли по замерзшей реке.
– Неужели все это правда, – чуть не плача от радости, говорила Тася, – неужели так может быть... Ах, если бы это никогда не кончилось. Даже не верится... Так хорошо.
Наверно, было холодно, потому что лед ухал, оседая от мороза, но мы не замечали холода. Мы забывали обо всем, останавливались, о чем‑то говорили, потом спохватывались, что надо идти, и быстро шагали. Но не проходило десяти минут, и снова остановка, и опять время пропадало для нас.
Когда солнце было над головой, то оказалось, что мы очень мало прошли, а времени прокатилось порядочно. Тут я вспомнил усмешливо сказанные Мозгалевским слова: «Думается, не быть вам в Байгантае не только за сутки, но и за пять суток...» Его отношение ко мне сильно изменилось. Ему не понравилось, что мы безо всякого загса стали жить.
– А чего ожидать, если сам начальник партии подает такой пример, – сказал Лыков. (Нас не было в зимовке, и узнал я про этот разговор от Леньки‑повара.)
– Вы уверены, что Кирилл Владимирович живет с Ириной Николаевной? – спросил Олег Александрович. – Это слишком ответственно, чтобы так говорить.
Бедняга всегда почему‑то узнавал все новости самым последним. Лыков невесело рассмеялся:
– Если вы мне не верите, спросите Костомарова. Он врать не будет.
– Это черт знает что такое! – воскликнул Олег Александрович. – Я непременно потребую ответа от Коренкова.
– Не только от техника, но и от начальника партии, – подзадоривал Лыков.
– Ну, начальник партии сам за себя отвечает, а вот за техника отвечаю я.
И когда я пришел, он спросил:
– Вы что, женились?
Я не знаю, чего он ждал, может, замешательства, но я посмотрел на Тасю и спокойно ответил:
– Да.
– Ага, гм... А как же регистрация?
– Но здесь нет загса.
– А если подождать до возвращения?
– Зачем же?
– Ну как же, для порядка. А так – что ж это такое? Если каждый вздумает жениться, что же тогда получится? – Он пошевелил усами.
– Я вас не понимаю.
– Ну, конечно, где же вам меня понять... Впрочем, вы могли хотя бы поставить меня в известность.
– Совершенно необязательно, – сказала Тася, – вы не поп!
Мозгалевский как‑то весь съежился от ее слов. Я понимал его, ему хотелось уважения. Да, загса тут нет, но есть он, и почему бы нам, молодым людям, не сказать ему о том, что мы поженимся. Я этого своевременно сделать не догадался, а Тася окончательно испортила старику настроение.
– Ну что ж, если так... Конечно, не поп... – Он еще больше ссутулился и стал что‑то перебирать во вьючном ящике.
– Зачем ты обидела его? – негромко сказал я Тасе.
– А пускай не лезет не в свое дело. Я бы отцу родному не позволила, не то что ему!
С этого дня Мозгалевский отдалил меня от себя. Он разговаривал со мной, но только о том, чего требовало дело, и голос его всегда был ровен, без малейшего оттенка расположения ко мне. Обиделся. И я никак не мог этого поправить, потому что это связано с Тасей, с женитьбой, со всем тем, что совершено и чего переделывать или изменять я не собирался.
– Идем быстрее, а то застанет ночь, – сказал я Тасе.
– Неужели может быть ночь?
– Смотри, где солнце.
– Не надо, ничего не говори о времени. Я пойду быстро, только ничего не говори о времени... – Но вместо того чтобы идти, мы стояли и целовались.
Тетрадь двадцать шестая
– Нет, нам никогда не дойти. Давай сделаем так: я пойду впереди, а ты догоняй меня. У каждой зимовки будем отдыхать. Пошли!
И вот я иду, а Тася спешит за мной. Идти тяжело. Ветер замел снегом тропу, которую проложили изыскатели, и сейчас приходится брести по целине. Но иногда снега нет – лед, и тогда мы бежим, катаемся, смеемся.
– Ты не устала? – кричу я Тасе.
– Нет...
Она уже намного отстала, но это единственный способ идти быстрей, и я ухожу от нее еще дальше. Она бежит, догоняет меня. Но я снова ухожу. Так мы идем до первой зимовки. Там отдыхаем минут пять, и снова в путь. Иногда, если она уж очень отстает, я бегу к ней. Целую. Она счастлива, смеется. И мы идем дальше.
К Байгантаю подходим вечером. Луны нет. Темнеет быстро. Куда идти? Хотя бы выйти на дорогу... Ноги еле передвигаются от усталости. Может быть, здесь и нет Байгантая, а просто схожее с описанием место? Но вот прорубь, какой‑то шорох... Мы подходим ближе. Олени. И с ними мальчуган.
– Байгантай далеко? – спросил я.
– Не...
– Сколько километров?
– Нет километров, – отвечал он.
Ну, слава богу! Обрадованные, мы пошли, позабыв про усталость. И вскоре увидели огни.
В самом большом доме наши. Тася только на минуту вошла, увидела в дыму множество лиц, и тут же вышла. Я остался. Кроме наших тут были изыскатели из соседней партии, но я мало кого знал и, побыв несколько минут, тоже ушел. Тася была в соседнем доме. Да, именно в доме, тут дома, срубленные из бревен, с крышами, похожие на наши деревенские избы. Кирилл Владимирович несколько домов арендовал для экспедиции.
Тася пила чай. Рядом с нею сидел Соснин. Увидя меня, он вытянулся во весь свой рост и, протянув руку лодочкой, гаркнул:
– Поздравляю вас с браком и желаю многих лет здоровья и счастья! Прицел точный!
– Он меня так же поздравил, смеясь, – сказала Тася.
– Да. Я рад, го‑го‑го‑го‑го, что вы поженились. Люблю, когда люди женятся.
– А вы семейный? – спросила его Тася.
– Естественно. У меня трое ребят, и все сыновья. Го‑го‑го‑го‑го! Еще двоим думаю дать жизнь. Это здорово, что я могу давать жизнь людям. И ненавижу тех, кто умерщвляет ребенка. Этих абортниц я бы на месте расстреливал, без суда и следствия. И не пожалел бы. Го‑го‑го‑го‑го! – Он хохочет и не замечает, что Тася смущена, что я тоже чувствую себя не особенно ловко. – Не сразу, но будут и у вас, как у всех нормальных людей, собственные дети.
Тася сжимает лицо руками и бежит из зимовки. Вслед за нею выхожу я. Мы стоим и смотрим друг на друга и уже забыли про Соснина. Мы ни минуты не можем быть в разлуке, нам надо обязательно держаться за руки, смотреть друг другу в глаза, медленно сближаться лицами и, тихо смеясь, целоваться. Какое это необъяснимое счастье – любить и быть любимым!
«Ты, наверно, думаешь, что самый красивый в мире...» – как‑то сказал мне Коля Николаевич. Я тогда не придал значения его словам, но теперь, вспомнив, подумал: «А почему бы мне и не быть самым красивым в мире? Если полюбила Тася, то я, наверное, самый красивый в мире!»
– Пойдем к Ирине, – неожиданно предлагает Тася.
– Зачем?
– Я хочу, чтобы она поздравила.
Ирину мы находим в маленькой комнате. Тут она живет с Костомаровым. На столе рулоны миллиметровки, планшеты, арифмометр, логарифмическая линейка. Тут же закопченный чайник, большой складной нож рядом с буханкой хлеба. Увидя нас, Ирина приветливо улыбнулась и протянула руки:
– Я же говорила тебе, Алеша, Тася – твоя судьба... Я рада... Ведь вы счастливы?
– Очень! – засмеялась Тася. – Вот и хорошо... – Она посмотрела на нас и улыбнулась: – Неужели это верно, что у счастливых глупые лица?
– А у нас глупые? – спросила Тася.
– Есть немного... Вон у Алеши глаза как пуговицы...
– Пуговицы? Ну как тебе не стыдно! Какие же у него пуговицы? Большие, ясные, глубокие, умные глаза!
– Ну конечно, умные, – прижимая к себе Тасю, сказала Ирина. – Это я нарочно, чтобы посмотреть, как ты будешь его защищать...
Громко хлопнув дверью, вошел Кирилл Владимирович:
– А, молодожены! Очень хочу, чтобы у вас хватило счастья на всю жизнь. – Он крепко жмет нам руки. – А вы молодцы, за один день без дороги – сорок километров. Это по‑изыскательски... Ничего, ничего, ребята, дело идет к концу. Думаю, в феврале закончим и – домой. – Он говорит уверенно, и это радует нас.
Выборы проходили в сельсовете. Единственную комнату перегородили простынями так, что получилось три. В одной выдавали бюллетени для голосования, во второй вкладывали их в конверты, в третьей опускали бюллетени в большой ящик. У ящика стояли маленькие ребята‑эвенки, мальчик и девочка. И каждому, кто опускал конверт в ящик, они говорили «спасибо».