– В тайге.
– Одна? Ночью? Все три дня?
– Это не страшно... – И она опять стала смотреть вдаль, поверх горных хребтов, леса, в сторону юга.
– Куда ты смотришь?
Она оживилась:
– Если очень пристально смотреть, то можно увидеть его. Ты скажи ему, что я его видела. Он был очень далеко от меня, но я смотрела ему в глаза.
Я понимал, что она говорит о Костомарове, и все же спросил. «Про кого ты говоришь?», потому что это было за пределами разума.
– Про Кирилла...
– Ты нездорова.
Она ничего не ответила. Я вернулся домой и наказал Тасе, чтобы она пошла к Ирине. Это было в час дня, а и четыре ее не стало.
Тася рассказывала так.
– «Ты, может, есть хочешь?» – спросила я ее.
«Я даже запахи не могу выносить. Мне тяжело от них. Я ни чего не могу есть», – ответила Ирина.
«Ты в положении? Я слыхала, так бывает...»
«Откуда я знаю?.. Но у меня очень болит голова и тошнит».
«Ты, наверное, в положении».
«Очень прошу, помолчи».
Я молчала долго и хотела уже уйти, как Ирина заговорила:
«Во всем виновата только я. Ты не знаешь, что для него значит скальный вариант».
«Но работа почти кончена, так что скальный вариант сделан, – сказала я, – и волноваться не стоит...»
«Когда он уезжал, очень просил Олега Александровича защищать скальный...»
«Тем более...»
«Никто, кроме Кирилла, не может защитить скальный...»
«Ты зря так расстраиваешься. Приедешь в Ленинград, и все будет хорошо... Ты так изменилась, даже глаза запали...»
«У меня очень болит голова», – как‑то безнадежно устало опять сказала Ирина.
«Надо тебе отдохнуть. Поспи...»
«Я много ходила... Я все время ходила, даже ночью...»
«Какие у тебя громадные валенки...»
«Это не мои. Соснин какие‑то дал... Свои я прожгла у костра. А эти неуклюжие. Я натерла ногу. Еле дошла. Она помолчала и смущенно сказала: – И в паху болит».
«Еще бы, столько ходила... И простыла, наверно. Хочешь, баню затоплю?»
«Лучше завтра...»
Потом она негромко сказала:
«Иным счастье дается на всю жизнь, иным на час, но его так много, что хватает до смерти. Мне хватило».
Я удивленно поглядела на нее: о какой смерти она может говорить? Но ничего не сказала. Ушла.
Вернулась через час, принесла чай.
«Ну как?» – спросила я ее.
Она посмотрела на меня. Но какой это был взгляд! Словно она о чем‑то просила, умоляла спасти и в то же время понимала, что это невозможно. Глаза у нее стали большие и какие‑то далекие‑далекие, будто и видели меня и не видели. И тут я поняла, что она тяжело больна, что она даже может умереть, и побежала к радисту
«Я передам, – выслушав меня, сказал Лукин, – но вы должны знать, что врачу не так‑то легко добраться до нас. Посадочной площадки для самолета нет, а на лошадях и оленях недели две ехать, не меньше».
«Это не ваше дело, как врач будет добираться. Передавайте».
Он связал меня со штабом экспедиции. Подошел врач, стал спрашивать. Я отвечала. Но объективные данные оказались не очень серьезными: головная боль, тошнота, утренняя температура тридцать семь и три. Что он подумал, я не знаю, но предписал постельный режим, диету и грелку к ногам... А в четыре часа Ирина умерла.
...Говорят, если не видишь человека мертвым, то не веришь в его смерть и думаешь, что он жив. Я не видел Ирину мертвой. Я не мог, не хотел видеть ее такой. Только и разговоров у нас было о ее смерти. Но я не хотел слушать этих разговоров, уходил. Не знаю, но я почему‑то думал, что во многом виноват сам, – я должен был оберегать Ирину. Она была одна, и поэтому все так получилось. Будь я с нею в эти тяжелые для нее дни, ничего бы не произошло. Я не знаю, откуда у меня такая уверенность, но я убежден в этом. Правда, я был далеко, я ничего не знал, но все равно это не оправдывает меня. Я слишком был занят своим маленьким счастьем.
26 января
Снег твердый, хрустящий. Он легко выдерживает человека. Он визжит, когда идешь. Сорокапятиградусные морозы. Я все время прикрываю лицо рукавицей. Нам осталось доснять кусок косогора, и тогда, в Байгантай. Живем мы в палатке. Спим не раздеваясь, и от этого все тело измучено. Меня часто ругает Коля Николаевич за то, что я скис. Это верно, меня ничто не радует.
– Ты бы хоть пожалел Тасю, – говорит он.
– Да, конечно, Тасю надо жалеть...
Но у меня никак не укладывается в голове смерть Ирины. Этого не может быть, чтобы она умерла! Я не верю... Нет, стоит мне только прийти в Байгантай, и я увижу ее. В эти дни я много думаю о смерти. Она разная, эта смерть. Хорошо, когда человек умирает от старости. Он постепенно гаснет. Гаснет его сознание, и вместе с сознанием гаснут желания, мечты, зовы. Мир умирает для старого раньше, чем умрет он сам. Но как больно, когда человек должен умереть в полном сознании!
– Рейку качай! – кричит Коля Николаевич.
И Мишка Пугачев качает репку. Он стоит на вершине косогора. Маленький, не больше муравья. Того и гляди, оттуда его сдунет ветром. Коля Николаевич прячет нос в рукавицу. Называет расстояние, угол. Я записываю. Чтобы карандаш был мягче, я держу его во рту... Не верю в смерть Ирины. Неужели никогда я не услышу ее смеха, ее голоса?..
«Ты что, Алеша, так на меня смотришь?» – Она смеется и грозит мне пальцем.
«Мечта и судьба, как это разно, – думаю я. – Не знаю, бывает ли так, что мечта воплощается в судьбу? У меня этого нет и теперь никогда не будет».
«Алеша, почему ты меня не спас?»
«Я хотел, но он успел раньше...»
Она горько усмехнулась и стала смотреть на реку...
«Тогда я не спас ее и теперь не спас», – думал я.
– Слушай, ты будешь работать? – Коля Николаевич трясет меня за плечо. – Ты спишь, что ли?!
Я записываю углы и расстояния от теодолита до рейки.
«Ха‑ха‑ха‑ха, – заливается Ирина. – Я так рада, что всех вас вижу. Я буду еще громче говорить, а то вы давно меня не слышали...»
Я каждую минуту слышу ее голос. Я с ума сойду!
– Давай, давай, записывай! Хватит тебе задумываться, – кричит Коля Николаевич. – Думают только индюки...
Я записываю. Но самое нелепое – это то, что врач все‑таки едет. Едет на вскрытие. К живой не ехал, к мертвой едет. Хоронить ее запретили. Вот уже шесть дней она лежит мертвая.
– Да это же издевательство! – кричу я.
– Слушай, я тебе серьезно говорю, кончай думать. Легче будет.
– А зачем мне легче?
– Ну, понес... Давай записывай... Рейку качай!
Удивительно, что за все эти дни я ни разу не вспомнил о Тасе. Будто для меня ее никогда не было.
30 января
Сегодня сбежал Резанчик.
1 февраля
Вместе с врачом приехал Градов.
– Что тут у вас творится? – строго спросил он, сбрасывая на пол тяжелый тулуп.
– Умерла Ирина Николаевна... – вздохнув, ответил Мозгалевский.
– Да, неприятная история... Я получил письмо от жены Костомарова. Умоляла вернуть мужа, будто это я увел его от нее или по моему распоряжению. Судя по письму, это высокопорядочная женщина, к тому же мать. Я не мог оставаться равнодушным к ее просьбе, поэтому и отозвал Костомарова. – Тут Градов повысил голос. – Тем более что семья является, как вам всем известно, основой государства, и мы не имеем права тут профанировать. Я уж не говорю о том, что надо думать и об авторитете экспедиции. Или экспедиция, тайга – это место для свиданий, любовных интрижек и дуэлей с заключенными из‑за кухарки? – Он растопорщил свои круглые ноздри и пытливо посмотрел на меня, Мозгалевского, Колю Николаевича. – Так что же случилось с его пассией? – Он достал из кожаного чехольчика заварную ложечку и насыпал в нее чай.
– Почему вы так грубо говорите? – сказал я.
– Что? – Градов удивленно смотрел на меня.
– Почему вы так грубо говорите? – повторил я.
– Да потому, голубчик, что разврат я не терплю. Между прочим, где Лыков? – И, не ожидая от нас ответа, что‑то насвистывая веселое, опустил ложечку в стакан с кипятком.
– Я не совсем понимаю ваш тон, – медленно сказал Мозгалевский.
– Все в свое время поймете. Но не думаю, чтобы это принесло вам радость. Нет, не думаю...
Вошел Лыков.
– А‑а, Аркадий Васильевич, рад вас видеть. – Градов шагнул ему навстречу. – Прошу, прошу. Садитесь. Нам нужно с вами обстоятельно потолковать. Необходимо уточнить некоторые факты...
Лыков при этих словах быстро взглянул на меня и Колю Николаевича и потупился.
– Да, есть некоторые вещи, которые хотелось бы уточнить. Я попрошу вас, товарищи. Мне необходимо поговорить с Аркадием Васильевичем.
Мы вышли. Вышел и старик Мозгалевский.
– Черт, зря я грешил на радиста, – пробормотал Коля Николаевич. – Это вот кто сообщил в штаб. Гад!
Мы пошли к холодному дощанику. Там лежит Ирина. Там сейчас врач. Заплаканная, вышла из дощаника Тася. Вслед за нею, вытирая руки снегом, вышел врач.
– Сепсис, – сказал он, когда мы спросили, от чего умерла Ирина.
– Что это?
– Заражение крови.
– Заражение крови? Откуда оно? – растерянно сказал Коля Николаевич.
– Стерла ногу. Попала инфекция. Вот и все. Печально, но факт.
– Из‑за того, что стерла ногу... – недоверчиво сказал Коля Николаевич.
– Не только из‑за этого, – сказала Тася. – Она же ничего не знала, думала, Кирилл уезжает по делам... А когда все узнала, то ушла в тайгу. Она все время ходила, даже ночью...
– Бедняга, – сказал Коля Николаевич.
Мне было настолько тяжело, что я чуть не разревелся и, чтобы скрыть слезы, быстро ушел от дощаника, в котором лежала моя Ирина.
2 февраля
Похоронили мы ее на склоне горы Байгантай. Весной этот склон всех раньше оголяется от снега. Солнце в упор обогревает его. Он нежно дымится зелеными травами. С этого места видна Элгунь, виден и косогор, по которому будет проложена дорога, виден эвенкийский поселок...
Но ни Элгуни, ни поселка, ни косогора никогда не увидит Ирина. И поэтому не все ли равно, где она похоронена – на веселом ли склоне горы, на скучном ли? Все это нужно живым. Ей ничего не надо...
7 февраля
В тот же день, когда приехал Градов, к вечеру прибыли еще двое: начальник группы земляного полотна – маленький сухощавый блондин в пенсне, и главный геолог – тучный, с бледным грустным лицом человек.
Два дня они заседали, допустив к обсуждению одного только Мозгалевского, и вот сегодня стало известно, что скальный вариант забракован и назван «бросовым ходом».
Вызвали большие возражения скальные работы. Они очень дорого будут стоить. Вызвал недоумение обход Канго, на котором впритык двенадцать кривых с предельным радиусом. И поэтому Градов настоял на том, чтобы были проведены окончательные изыскания правобережного варианта.
– В конце концов можно даже согласиться на удлинение пути. Но этот путь пойдет по ровной местности, без цирковых выкрутасов, – сказал Градов.
Мозгалевский попытался было сказать, что там много марей, но Градов снисходительно посмотрел на него и сказал, что это он и имел в виду, когда говорил о некотором удлинении пути.
Вечером Олег Александрович сообщил нам, что работа наша признана неудачной и что организуется новый отряд для проведения изысканий на правом берегу.
– Но как же Лавров? Ведь он согласился с Кириллом Владимировичем? – спросил я.
– К сожалению, Лавров не оставил письменного заключения. А словам, – кто же словам в таких случаях верит?
– Но почему же Градов молчал? Он ведь знал, что мы ведем изыскания но косогору? – спросил я.
– А это вы его спросите.
В тот же день вечером
– Это что же, выходит, мы зря работали? Зря голодовали, мерзли? – наступая на Мозгалевского, говорил Перваков. – Зря Ирина Николаевна померла? Как же выходит такое дело?
За спиной Первакова стояли рабочие, и вольные и заключенные, и все хмуро и требовательно смотрели на Олега Александровича.
– А собственно, в чем дело? – спросил Градов. Он стоял тут же, с удовольствием покуривая толстую папиросу. – Вы получали зарплату за свою работу, и не ваше дело вмешиваться в инженерные соображения.
– Как это не наше дело? – зло сказал Перваков. – Год жизни нашей здесь! Я тут околевал. У меня кости мозжат от земли да от воды. Что мне деньги? Деньги я везде заработаю. Но я не хочу работать зря. Я работал как надо, а выходит, все полетело как псу под хвост? Кто ж виноват в этом браке?
– Виноватых нет, – с горечью ответил Мозгалевский. – Никто до нас этим путем не шел. Никто нам не прокладывал готовой трассы...
Градов посмотрел на Первакова и округлил ноздри:
– Да, да, мы первооткрыватели, и у нас могут быть ошибки. Не исключены и жертвы. Но в чем я могу вас всех заверить, – твердо сказал он, – это в том, что мы, несмотря на ошибки, промахи, жертвы, все равно придем к намеченной цели. Это неизбежные потери в большом новом деле.
– Я не это имел в виду... – торопливо сказал Мозгалевский, но его перебил Градов:
– Это, именно это!
– А кто же вам дал право идти с жертвами да ошибками? – подступая к Градову, гневно спросил Перваков. – Нету такого права. Никто вам его не давал. Если не можешь руководить как надо, так другому уступай место. С жертвами! А ты сам пожертвуйся! А то больно прыткий на чужой‑то счет!
– Так, – ледяным голосом сказал Градов. – Вы мне совершенно ясны. Однажды я вас уволил, но вы почему‑то оказались здесь. Странно... Тем хуже для вас.
– А ты не пугай! – уже кричал на него Перваков. – Свою правду я где хошь в глаза скажу. Ишь ты, с жертвами!
Градов побледнел и, сузив глаза, осуждающе посмотрел на Мозгалевского:
– Вот какую реакцию вызвала ваша поправка. Вы этого хотели? Либерализм никому и никогда не приносил пользы. – Он круто повернулся и ушел.
Рабочие несколько минут молча стояли, потом Баженов вздохнул и сказал:
– Чего толмить зря‑то, надо робить.
– А по мне, и так хорошо, и так хорошо, – сказал Баландюк. – Хотя нет, нет. Или да, да. День да ночь – сутки прочь. Срок идет, а больше ничего и не надо. Хотя что я, вот дурак! Хотя да, да...
Перваков посмотрел на них и, ни слова не сказав, пошел в сторону.
– Значит, так, Алексей Павлыч, по новой начнем, – сказал Юрок.
Я ничего не ответил. Вернее, не успел ответить, потому что меня вызвал Градов.
Он сидел за столом. Его помощники лежали на постелях. Мозгалевский что‑то перебирал во вьючном ящике.
– Садитесь, Алексей Павлович, – любезно сказал мне Градов. – Я вас пригласил затем, чтобы сообщить радостную весть. Вы переводитесь из младших техников в техники. Соответственно и оклад вам увеличивается до тысячи рублей. Вы будете работать в отделе старшего инженера Покотилова. С вами будет работать инженер Стромилов. Вы обратили внимание, все получили повышение – и Покотилов и Стромилов. Лыков тоже получил повышение. Теперь он старший инженер. Вам надлежит провести изыскания на правом берегу реки Элгунь. На днях приедет новый начальник партии. Продовольствием обеспечим. Мне хотелось бы уточнить, каких рабочих вам оставить.
– Никаких. Я не останусь работать.
– То есть? – На меня с любопытством смотрели светлые выпуклые глаза.
– Не останусь, и все!
– Нет, так не бывает, тогда уж извольте объясниться.
– Я слабо разбираюсь в инженерном деле, но я много раз слушал Кирилла Владимировича, когда он говорил про скальный вариант, и, верю, он не ошибался...
– Смотрите, – насмешливо протянул Градов, – он, по собственному признанию, ничего не понимает в инженерном деле – и все же пытается быть адвокатом скального варианта.
– Ну, если он не понимает, то я понимаю, – сердито сказал Мозгалевский. – Я тоже за скальный вариант. И убежден в том, что он единственно правильный в этих условиях. В вас говорит уязвленное самолюбие, только поэтому вы и проводите правобережный вариант...
– Послушайте! – перебил его Градов. – Что вы несете! Вот перед вами кроме меня еще два крупных специалиста, и у всех у нас единое мнение, что скальный вариант – выдумка легкомысленного человека. Мы не можем бросить на ветер миллионы рублей. У нас еще многие живут в подвалах, нам предстоит построить тысячи заводов и шахт, чтобы обогнать передовые страны капитализма.
– При чем здесь это? – с горькой укоризной сказал Олег Александрович. – Громкие слова, а что за ними? Я‑то ведь понимаю.
– Ничего вы не понимаете, дорогой мой. Постарели. Стары стали. Да, стары. Пошли на поводу у молодого, безрассудного начальника.
– Можете обижать меня, но время покажет...
– А, да что с вами говорить. – Градов пренебрежительно махнул рукой и спросил меня: – Вы остаетесь или нет?
– Нет.
– Имейте в виду, я вас уволю, если вы не подчинитесь моему приказу.
– Увольняйте.
8 февраля
Странно, я не жалею, что я уволен. Если бы мне это сказали месяц назад, я бы, наверно, был в отчаянии. А теперь даже рад тому, что не заодно с теми, кто против Костомарова. Никакие доводы не могут меня убедить, что скальный вариант не годится. С ним связана жизнь Ирины, и я не могу и не хочу, чтобы ее жизнь была напрасной жертвой.
Сегодня я уезжаю. Мы с Тасей зашли в дом Ирины. Все ее вещи сложены. Их не много – рюкзак и вьючная сумка. Эти вещи я передам родным Ирины. Я вынес их. На улице оттепель. Капает с крыш. Солнце, разорвав тяжелые облака, припекает. Тася зачем‑то пошла к Соснину. Я сижу, курю.
Из домика радиста вышел Коля Николаевич. Насвистывая что‑то веселое, подошел ко мне.
– Дуришь, Алешка, – с укором сказал он.
Я ничего ему не ответил, и это, видимо, ободрило его.
– Надо ловить случай, как теодолитом отсчет на рейке. Раз, два – и в дамках! Вот я уже инженер, а ты как был, так и останешься младшим техником, да еще уволенным. Нашел с кем связываться – с начальником экспедиции.
– Если бы я с ним мог связаться, – с горечью ответил я.
– В том‑то и дело, что слабоват в коленках...
– Одни слабоват, а если бы все вместе...
– Не зарывайся, дурочка. Слушай, еще можно все поправить. Хочешь, я схожу к Градову?
– Скажи мне, – я поднялся, посмотрел в его зеленоватые лукавые глаза, – должно быть у человека что‑то заветное?
– А как же, – уверенно ответил Коля Николаевич, – я вот мечтаю быть начальником партии, а там, кто знает, – может, и дальше двину.
– Ты меня не понял, я говорил о том, что вот мы вместе работали, верили в скальный вариант, неужели так легко можно отказаться от всего, отвернуться?
– Э, философия! Тут, рви, пока дают. Градов – мужик ничего, с ним можно работать...
– Ну и иди к черту, работай! Предатель!
Коля Николаевич поглядел на меня с усмешкой и, уходя, без обиды сказал:
– Дурак!
И опять я сидел и курил.
– Ну что, вьюнош? – на меня с презрительной усмешкой смотрит Лыков. После приезда Градова он приободрился, сбросил свою куделю и опять играет в брет‑гартовского героя.
Я молча встаю. И со всей силой бью. В этот удар я вкладываю все: и ответ на его доносное письмо, и награду за то, что он мелкий, гадкий человечишко, бью за то, что он трус и, кто знает, может, повинен в смерти Ирины, и уж наверняка повинен в увольнении Костомарова, в провале скального варианта. Бью так, что он летит от меня метров на пять. Он вскакивает в крови, растерянный и еще более мерзкий, потому что опять струсил. Я иду на него со сжатыми кулаками. Но он не дожидается. Бежит. Ну и черт с ним! И опять я сижу. И курю.
– Алеша! – Это меня зовет Тася.
Значит, прибыли олени с нартами.
Всего две упряжки. На первой Мозгалевский с вещами. На второй Батурин.
«Вот и все, – думаю я, – вот и кончилась моя работа в тайге. Кончилась моя изыскательская жизнь».
– Ты знаешь, Прокошка сознался, – радостно говорит мне Батурин, укладывая мои и Тасины вещи на нарты. – Это он убил Витю Соколова. Витя не зря подозревал его. Правильно подозревал. Прокошка боялся его, вот и убил.
Я смотрю на Батурина и не понимаю, чего он веселится.
– Грустная история, и улыбаться тут нечему, – говорю я.
– История страшная. А радуюсь я тому, что пойман враг. Чем меньше будет врагов, тем легче будет жить.
И только теперь глубоко, со всей беспощадностью до меня доходит вся эта история со «скипочками», которые я взял у старухи, с Покеновым и Кононовым, с гибелью неизвестного мне Хаджиахметова, вся эта невыдуманная жизнь, рассказанная Витей Соколовым, которого я никогда не видел и не знал. Ведь это же все правда!
– Значит, Прокошка сознался! А где же Кононов? – спрашиваю я.
– Какой Кононов?
– Ну о котором рассказывал в своих тетрадях Соколов,
– Кононова нет. Есть один Покенов. У него Прокошка работал. С ним вместе бежал из колхоза. Никакого Кононова нет.
Опять какая‑то путаница. Но я уже понимаю, в чем дело. В рукописи Соколова, как и у всякого талантливого писателя, правда перемешивалась с вымыслом. Но от этого она не стала хуже. Осталась той же, единственной правдой, которая помогает честным людям бороться с врагом, строить свое счастье. Об этом я уже думаю, сидя на нартах.
Олени бегут быстро, и вскоре стойбище Байгантай остается далеко позади. Батурин то садится на нарты, то бежит рядом. Несколько раз бежал и я, но с непривычки быстро уставал. Так мы проехали километров пятнадцать, как вдруг позади показались олени. Они быстро нагоняли нас. Это ехал Градов со своими помощниками. Десять оленей, пять нарт, четыре человека. Это, конечно, не нам чета. Они нас догнали на протоке. Наши олени тяжело носят боками, храпят. Батурин, как только градовские упряжки поравнялись с нами, начал о чем‑то говорить с проводником, маленьким, широкоскулым парнем. Тот, видимо, согласился, потому что стал перегонять одну свободную упряжку Батурину.
– Что такое? – строго спросил Градов.
– Тяжело... Хочу взять у вас одну упряжку, – ответил Батурин.