Пушкин-лирик проделал быструю эволюцию. Опираясь на классицистическую систему жанров (первые пушкинские сборники строились по жанровому принципу), сочиняя оды в духе классицизма («Воспоминания в Царском Селе», 1814; «Вольность», 1817), быстро освоив жанры карамзинской легкой поэзии (элегии, послания, эпиграммы), Пушкин уже в начале 1820-х годов становится первым поэтом русского романтизма, быстро и органично усвоив опыт европейской поэзии, прежде всего — Байрона.
Открывающее южный период творчества Пушкина стихотворение «Погасло дневное светило...» (1820) поэт предполагал сопроводить эпиграфом из Байрона, давая, таким образом, ориентир для его понимания.
Стихи были написаны в ночь с 18-го на 19 августа 1820 года по пути из Феодосии в Гурзуф. Но реальный факт своей биографии Пушкин превращает в жанровый образец: романтическую элегию.
Элегия воспроизводит целый комплекс распространенных романтических тем и мотивов. Она начинается с пейзажного четверостишия-заставки:
Погасло дневное светило;
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Первое двустишие повторяется еще дважды, организуя композицию стихотворения и образуя композиционное эмоциональное кольцо.
Ночной морской пейзаж здесь лишен конкретности. Мы не знаем, по какому морю плывет лирический герой, в четвертом стихе оно даже превращается в «угрюмый океан». Но перифразы (солнце — днеvвное светило, парус — послушное ветрило) и эмоциональные эпитеты (море синее, угрюмый океан) создают представление о загадочном, таинственном месте, хронотопе, который можно воспринимать и символически (море житейское). Второй стих элегии представляет парафраз известной народной песни: «Уж как пал туман во сине море, А злодей-тоска в ретиво сердце». Этой скрытой цитатой начинается разработка основного мотива стихотворения:
Я вижу берег отдаленный,
Земли полуденной волшебные края;
С волненьем и тоской туда стремлюся я,
Воспоминаньем упоенный...
И чувствую: в очах родились слезы вновь;
Душа кипит и замирает…
Поводы воспоминаний, реализованные во множестве метафор и перифрастических конструкций, сводятся к двум главным темам: любви («Я вспомнил прежних лет безумную любовь», «И вы, наперсницы порочных заблуждений, / Которым без любви я жертвовал собой») и искусству («Где музы нежные мне тайно улыбались»).
Прошлое при этом предстает в ореоле счастья и надежд, сменившихся быстрыми разочарованиями («Желаний и надежд томительный обман»; «Где рано в бурях отцвела / Моя потерянная младость, / Где легкокрылая мне изменила радость / И сердце хладное страданью предала»). И эта печаль связывается не только с прошлым, но и с «брегами печальными родины моей».
Так возникает еще одно противопоставление: печальная родина — земли полуденной волшебные края, в которые стремится герой. Охваченный воспоминаниями герой оказывается на корабле между покинутой печальной родиной и волшебной чужбиной.
Но прежних сердца ран,
Глубоких ран любви, ничто не излечило...
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан...
Не забыть прошлое, но забыться на какое-то время позволяют лишь море и движение корабля. В последний раз повторенные пейзажные детали приобретают новый смысл. Обращение к стихии теперь наполняется горькой памятью о прошлом. Основная тема элегии приобретает окончательное разрешение.
Романтический характер имеют и многие другие пушкинские стихотворения 1820-х годов. Романтики много странствовали не только в пространстве, но и во времени. Историзм, как и психологизм, был одним из главных романти-ческих открытий. В «Подражаниях Корану» (1923) Пушкин пытается воспроизвести своеобразие восточного, мусульманского мировосприятия: фатализм, отношение к женщине, понимание природы и мира. Пятое стихотворение цикла начинается с энергичного космологического утверждения:
Земля недвижна — неба своды,
Творец, поддержаны тобой,
Да не падут на сушь и воды
И не подавят нас собой.
К этому четверостишию Пушкин делает примечание: «Плохая физика, но какая смелая поэзия!».
Такую же смелую поэзию, игру уже не с пространством, а со временем, представляет последнее стихотворение цикла «И путник усталый на Бога роптал...». Усталый, бредущий по пустыне путник наконец обнаруживает оазис, утоляет жажду и сладко засыпает.
И лег, и заснул он близ верной ослицы —
И многие годы над ним протекли
По воле владыки небес и земли.
После пробуждения из диалога с неведомым голосом (это, конечно, Бог) выясняется, что он проспал не сутки, а целую жизнь.
Но голос: «О, путник, ты долее спал;
Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал;
Уж пальма истлела, а кладезь холодный
Иссяк и засохнул в пустыне безводной,
Давно занесенный песками степей;
И кости белеют ослицы твоей».
Но Бог отзывается на горе несчастного «мгновенного старика» (замечательный пушкинский оксюморон!) и свершает чудо: «Минувшее в новой красе оживилось». Путник возвращается в ту же самую точку пространства и времени и продолжает жизненный путь.
И чувствует путник и силу, и радость;
В крови заиграла воскресшая младость;
Святые восторги наполнили грудь:
И с Богом он дале пускается в путь.
Подобно тому, как «Погасло дневное светило...» представляет образцовую романтическую элегию, «И путник усталый на Бога роптал…» замечательно осуществляет жанр романтической баллады: в ней есть местный колорит, необычная фабула, элементы чудесного.
Семантический ореол этого размера (четырехстопный амфибрахий), структура строфы, конкретные детали восточного пейзажа отразились в балладе М. Ю. Лермонтова «Три пальмы».
Во второй половине 1820-х годов Пушкин уходит от романтизма. «Борис Годунов», работа над «Евгением Онегиным» были важными пушкинским шагами к поэзии действительности, к тому методу изображения, который позднее стали называть реализмом.
Аналогичные изменения происходят и в лирике. Прежние лирические жанры и формы наполняются иным содержанием. На смену экзотическому пейзажу южных поэм и романтических элегий приходят конкретные описания Михайловского или других мест, где оказывается поэт. Загадочный облик лирического героя проясняется, насыщается обстоятельствами личной жизни.
Усложняется и представление о жанре. Четкое жанровое мышление в творчестве Пушкина исчезает. С середины двадцатых годов поэт начинает располагать свои стихи в сборниках не по жанрам, а по хронологии, в большей степени, чем раньше, превращая стихи в лирический дневник, летопись жизни современного человека. Пушкин не обращается к «низкой» жизни, как посчитал бы какой-либо архаист-классицист. Он реабилитирует реальность во всех ее аспектах, в значительной степени отменяя противопоставление «высокого» и «низкого», открывая в окружающей реальности множество новых тем и предметов поэтического изображения.
О.Э. Мандельштам придумал такое определение: стихотворения-двойчатки. Это стихи, в которых совпадают не только тема, но даже отдельные строки, но, тем не менее, имеющие разный смысл. У Пушкина тоже можно обнаружить множество таких лирических двойчаток: обращаясь к прежнему жанру и к прежней лирической теме, поэт дает ее новое художественное решение.
Параллелью, двойчаткой к элегии «Погасло дневное светило…» стала «Элегия» 1830 года. Тема здесь остается прежней. Речь здесь снова идет о памяти, о сравнении прошлого и настоящего, о надежде на будущее. Но композиционная структура элегии, развитие поэтических мотивов становятся существенно иными. Прекрасный пейзаж и экзотические детали здесь исчезают. От романтического моря остается лишь метафора «грядущего волнуемое море». Элегия теперь представляет собой прямое размышление, рефлексию лирического героя.
Но главное в том, что в этой элегии принципиально меняется соотношение поэтических мотивов, связанных с эмоциональным миром автора. В прошлом лирического героя были веселье и печаль, но помнит и ценит, прежде всего, «печаль минувших дней». Свой путь он представляет полным труда и горя. Но на этом пути главным чувством все-таки оказывается не беспросветность, а надежда: «Но не хочу, о други, умирать; / Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». И связывается эта надежда с теми ценностями, «наслаждениями», в утрате которых лирический герой признавался в 1820 году:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть — на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Искусство, любовь, надежда на лучшее будущее — утверждению этих ценностей посвящена элегия. На место горькой памяти в элегии 1820 года приходит трезвая надежда.
В аналогичном отношении находятся еще две знаменитые элегии. Их тема: размышления о неизбежной смерти и о ценностях, которые человек может сохранить перед ее лицом. Элегия «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (1829) относится к концу романтической эпохи. Она, как и «Элегия» 1830 года, строится как прямое размышление лирического героя, включающее некоторые опорные элементы внешнего мира.
Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Вхожу ль во многолюдный храм,
Сижу ль меж юношей безумных,
Я предаюсь моим мечтам.
И город, и храм, и безумные юноши оказываются условными поэтическими деталями, поэтизмами, необходимыми для развития мысли... «Мы видим одинокого поэта в толпе прохожих. Однако в каком городе происходит действие — в русском или в иностранном? Какие в нем улицы — широкие или узкие? В какое время дня — утром или вечером? В дождь или в хорошую погоду?» — задавал по поводу этой пушкинской элегии безответные вопросы литературовед В. М. Жирмунский. И сам же отвечал на них: «Поэт выделяет только один признак — «улицы шумные». Большая конкретность или наглядность ему не нужна, даже противоречила бы существу его мысли: он хочет сказать — «в каких бы улицах я ни бродил», то есть вечером и утром, в дождь и в хорошую погоду. Те же замечания относятся и к образам из последующих стихов: «многолюдному храму» (какой храм?), «безумным юношам» (какие юноши?). В таком контексте и «дуб уединенный», «патриарх лесов»: оказывается не конкретным образом, а лишь примером, иллюстрацией общей мысли, «долгожительство природы в сравнении с человеческой жизнью».
Поэтика условных формул, связанная с романтической эпохой, особенно очевидна в использовании еще одного тропа, перифразы. «Мы все сойдем под вечны своды» означает «мы все умрем», и было бы неправильным представлять себе «образ»: длинное шествие, спускающееся под «вечные» каменные своды».
В стихотворении «…Вновь я посетил…» (1835) поэтический язык принципиально меняется. На смену поэтической условности и метафорической обобщенности приходит сугубая конкретность образа и поэтического размышления. «Уголок земли, где я провел / Изгнанником два года незаметных», «опальный домик», «холм лесистый», «озеро» и многие другие предметные и детали стихотворения абсолютно реальны, допускают биографический комментарий: это пейзаж окрестностей Михайловского, где Пушкин провел в ссылке два года.
Конечно, далеко не каждая изображенная поэтом деталь поддается проверке. Он, как и раньше, создает замечательный художественный образ. Но, подобно «Отрывкам из путешествия Онегина», этот образ рассчитан на непосредственное, в том числе и зрительное, восприятие и представление.
«Дуб уединенный» в стихотворении «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» — иллюстрация общей мысли. Три сосны, «младая роща», послужившая основой главной мысли элегии «…Вновь я посетил…», настолько убедительно вписаны в пейзаж окрестностей Михайловского, что их показывают туристам и через 150 лет после смерти поэта: словно эти сосны — вечны.
В романтической элегии, размышляя о возможной смерти, поэт выбирает близость к «милому пределу» и благословляет будущее: «И пусть у гробового входа / Младая будет жизнь играть, / И равнодушная природа / Красою вечною сиять». В более поздней «михайловской» элегии этот образ конкретизируется, вписывается в пейзаж, приобретает очень конкретный, семейный характер.
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.
Образ «младого племени» соединяет природу и человека. Это и молодая поросль сосен, и потомки поэта, которых еще нет. Она же, вечная и равнодушная природа с ее вечной красой, объединяет во взгляде на нее, в воспоминании, людей разных поколений. Сосны, которые видит поэт, увидит и его внук.
Поэтическая образность и метод пушкинской лирики меняются. Логика мысли, отношение к миру сохраняются. Светлая печаль прощания с жизнью и надежда на будущие поколения, благословение «младой жизни» становятся смыслом этих пушкинских элегий.