– Ничего, переживем, – отозвалась она. – Основной горизонт я уже чувствую. А вот что вы будете делать со своим основным горизонтом? Где он?
Александр и сам не знал где. Казалось, приедет в Гоби и сразу бросится в юрту старого Дамдина, вернет ему кисет из шагреневой кожи. «Гурбан‑Сайхан» значит «Три красавицы». Три горы. Восточная оконечность Гобийского Алтая, хребет большой протяженности. Где стоит юрта Дамдина?.. Жив ли Дамдин?..
Откуда‑то вынырнул Цокто. Он совсем почернел от солнца и ветра, скалил белые зубы в широкой улыбке.
– Пушкарев приехал! Зачем? – И трудно было понять, обрадован он или раздосадован. – Угля в здешних местах нет – спрашивал у аратов. Какая погода в Улан‑Баторе?
– У Дамдина были?
– Пока нет. Не успел. Где алмаз, покажи?
– Нет алмаза, пропал.
Цокто лукаво прищурился.
– Хитрый ты, Пушкарев. Ладно. Приехал – хорошо. Вдвоем хорошо: ответственности меньше.
Автомашины с экспедиционным имуществом и сенокосилкой, которую Сандаг вез в аратское объединение, остановились у высоких сноповидных кустов дэриса. Члены экспедиции выбрались из кабин и кузовов и засмотрелись на открывшуюся их глазам картину: широкая долина уходила далеко на юг. Небо над головою было высокое‑высокое, и, быть может, поэтому юрты в голубовато‑серых просторах казались особенно маленькими, приземистыми. Вдали на северо‑западе маячили столбообразные каменные гряды, поднимались бледно‑сиреневые сопки. Там начинался величественный горный массив: отвесные черные скалы, острые утесы и бесконечные нагромождения камней. Ближе виднелись золоченые и черепичные крыши монастыря.
– Приехали!.. – негромко, но торжественно произнес Сандаг. Он снова был среди знакомых гор и степей и радовался этому.
Молодой начальник экспедиции распорядился, чтобы выгружали имущество, ставили юрты и палатки. Он сам указывал, где и кому расположиться.
А со стороны стойбища уже мчались на конях или просто бежали люди. Они окружили автомашины. Женщины с чайниками в руках угощали путников прохладным кумысом, парни помогали разгружать автомашины. Все наперебой приглашали к себе в гости. Гвалт, крик, ржание лошадей, звон железа…
Приезд экспедиции всколыхнул сонную жизнь стойбища, куда редко кто заглядывал из города. Если бы машины остановились всего на час, то и это было бы большим событием. И о нем рассказывали бы до следующего подобного случая. Но, по‑видимому, машины не собирались уезжать дальше, и араты сгорали от нетерпения узнать цель приезда гостей. Правду ли говорил Цокто о городе и госхозе? Или наврал? Однако гости все до единого были заняты выгрузкой. Каждый что‑нибудь делал, и оставалось только помогать им, отложив расспросы до более благоприятного времени.
Араты сгрудились вокруг сенокосилки. Задние напирали на стоящих впереди, взбирались на плечи друг другу. Зажатые со всех сторон верблюды брезгливо задирали узкие губастые морды, ревели, плевались, вызывая возмущение, взрывы хохота и визг девушек. Сверкали бусы, серьги, серебряные украшения. Дряхлые старухи, перебирая трясущимися руками четки, протискивались в передние ряды. О сенокосилке знали только понаслышке. И вот теперь она стояла на пригорке – совершенно новенькая, пахнущая краской. Всем хотелось получше разглядеть зубья, косу, взобраться на дырчатое железное сиденье, потрогать колеса.
Потом ставили юрты и палатки. Одни тащили решетчатые стенки – ханы, другие – кошмы, жерди, двери. Всеми командовал старик Лубсан, давний знакомый Сандага и Тимякова.
– Слушай, Чулун, или у тебя голова закружилась от кумыса? – ругал он неповоротливого парня в войлочной тюбетейке. – Кто же ставит весной юрту на бугре? Тащи‑ка решетки сюда! Ставь здесь, да нижнюю часть решетки раздвинь пошире – юрта будет устойчивее при ветрах. Молодость… учить вас некому, – сокрушенно качал он головой. Сам он двигался мало, только покрикивал. Сразу чувствовалось, что он здесь большой начальник.
– Петли у верхних жердей сделай короче! – кричал он другому. – Наружную кошму попортишь, мангус бестолковый…
Старик следил, чтобы юрты ставили на ровном месте, где нет нор и кладовых мышей‑полевок, чтобы не перекручивались пояса юрт, чтобы войлоки не слишком свисали на землю.
Лубсану нравилось распоряжаться. На его добродушную брань никто не обижался, и все его приказания выполняли охотно.
Хотя у Лубсана и был грозный, неприступный вид, Чимид обратился прямо к нему, признав в нем главного.
– Кто ты такой и чего тебе нужно? – сурово спросил Лубсан. – Болтаетесь здесь без дела!
– У меня сестра умирает… врача нужно, – запинаясь, выдавил из себя Чимид. – Мне сказали – поможет.
Лицо старика смягчилось. Он всмотрелся в Чимида.
– Уж не Доржиев ли ты сын?
– Он самый и есть, – обрадовался Чимид. – Мой отец три года назад умер.
– Знаю, знаю. Как‑то вместе с ним кочевали.
– Я вас помню, дедушка Лубсан.
Старик крякнул, вынул из‑за голенища трубку и набил ее табаком.
– Какой же я дедушка, – обиделся он. – Я твоему отцу ровесник, пустая голова! Вон видишь – русская девушка. Валя. Иди к ней, она посоветует, что нужно делать. Скажи: товарищ Лубсан, сторож экспедиции, послал. – И он отвернулся от Чимида, занятый своим делом. Лубсан рассудил правильно: больной девушкой должна заниматься здоровая девушка. Если Долгор в самом деле умирает, ее отвезут в Дунду к врачу. На машине быстро можно добраться.
Чимид несмело подошел к Басмановой. Он не верил, что эта девушка, такая молодая, не старше Долгор, сможет вылечить ее.
Валя долго не могла понять, чего от нее хочет этот монгольский парень с печальными глазами. Он куда‑то звал ее. В конце концов, махнув безнадежно рукой и дав себе клятву заняться языком, она сказала:
– Явна[22], нохор[23], пошли. Посмотрю на твою Долгор, хоть и не врач я. Аптечка у нас есть…
Перед закатом солнца все сидели у костра. Пили чай. По верховью урочища проходил караван. Тих был весенний вечер, окрашенный в багряные тона. Мелодичный перезвон ботал каравана, мерно шагающие в багряную даль тяжело нагруженные верблюды создавали величественную картину. За беспокойной линией гор Тимякову чудились и снеговые громады Тянь‑Шаня, и кипучая полоса Ганьсу с ледниками Нань‑Шаня за ней, и знойная Алашаньская пустыня.
У палаток и юрт на земле расселись кочевники из ближайших селений. Покуривали трубочки, иногда задавали вопросы. Вдали чернели обрывы скал. Рядом стояли оседланные и стреноженные кони, уже который час терпеливо поджидающие своих хозяев. Радист Май‑дар подошел к небольшому движку на колесах, крутнул два раза ручку; раздалось тарахтенье, и неожиданно над лагерем вспыхнула электрическая лампочка, во всех юртах и палатках тоже зажглись огни.
Араты повскакали с мест, загалдели, окружили столб, на котором висела электролампа; они с изумлением и восторгом смотрели на этот первый электрический свет в безграничной степи. А потом из юрты, где была развернута радиостанция, хлынули звуки: музыка, разговор, песни. Казалось, лагерь экспедиции отделяют от большого мира не сотни километров, а всего лишь ближайшие сопки.
Пушкарев поселился в одной юрте с агрономом, исполнявшим также обязанности метеоролога, Дамба‑суреном и Цокто. За несколько часов в степи вырос целый городок из юрт и палаток – майханов. На высокой мачте радиостанции затрепыхался красный флажок. Даже успели развернуть метеостанцию.
Это была первая ночь на новом месте, где Пушкареву и другим предстояло жить, возможно, до зимних холодов, а то и до будущей весны – все зависит от того, как пойдут дела.
Ночью все спали плохо, ворочались. Пушкарев видел в открытое верхнее отверстие юрты черное небо с крупными стрельчатыми звездами и думал о Вале Басмановой, и от этих дум сладко ныло внутри, горела голова. Есть в этой девушке что‑то притягательное. Основной горизонт… У каждого человека должен быть основной горизонт – глубина его чувств, его отношение к миру, к людям. Но основной горизонт чаще всего бывает прикрыт осадками из внешней среды, «верховодкой». И «верховодка» у каждого бывает своя: то ли деланное бодрячество, то ли юмор, которым иногда хочется прикрыть нечто серьезное – скажем, любовь…
В некую мгновенную любовь Пушкарев как‑то не верил, но почему‑то лежал с открытыми глазами и ждал, когда же займется утро, чтобы увидеть Валю. Если бы шагреневая кожа, из которой сделан кисет Дамдина, могла исполнять желания, как в романе Бальзака, Пушкарев пожелал бы… Чего? Он понял, что пока не в состоянии ответить на такой вопрос.
– Я пожелал бы найти алмазы! – сказал он вслух, но должен был признаться себе – думает не об алмазах, а только о встрече с Валей.
…Цокто терзали другие заботы.
Он почему‑то не думал, что экспедиция приедет из Улан‑Батора так быстро.
Сегодня вечером Бадзар задержал его в своей юрте.
Бадзар сам услужливо наливал водку в чашки Цокто, Накамуры и Очира.
– Совсем богатырем стал, – приговаривал Бадзар, окидывая Цокто взглядом. – А я помню тебя вот таким – ноги до стремени не доставали. Но ты и тогда был резвый и умный не по годам. А теперь – ученый. А покойный отец твой, будь бакши‑борхон[24]к его душе милостив, прочил тебя в военные. Род ваш знатный, от великого Мунку‑хана, потомка Чингисхана, берет начало. Да только разорили изверги ваше гнездышко, а отца твоего казнили ни за что ни про что. Вот видишь – багана, – он указал на опорный столб юрты. – Твой отец тоже был багана – на нем держалось наше государство.
Цокто морщился: разговор был ему неприятен.
Накамура благожелательно улыбался. В его глазах было что‑то такое, что одновременно и притягивало и отталкивало Цокто.
Пока говорил только Бадзар. А когда захмелели, разговор сделался общим. Цокто осмелел. Теперь он уже дружески похлопывал Накамуру по плечу.
– Я потомок великого Мунку‑хана и должен выслуживаться перед каким‑то Сандагом, стараться угодить ему! – выкрикивал он.
Японец сидел с открытым по‑рыбьи ртом и внимательно прислушивался к каждому его слову. Он лишь одобрительно кивал головой.
«Этот пригодится», – думал Накамура про себя.
Поразмыслив, он отстегнул свой нож в деревянном чехле и протянул Цокто.
– Возьми. Будем братьями. Мой род такой же древний, как и твой… – Однако Накамура не сказал, из какого рода он происходит.
Но Цокто даже не заметил этого. Он передал японцу свой нож.
– Я сразу понял, что ты наш, – пьяно бормотал он. – Этот нож – все, что мне осталось от отца.
– Я помогу тебе, брат, – ласково говорил Накамура. – Если ты будешь умным и сообразительным, то вернешь назад все богатства своего родителя. Как ты убедился, ты не один недоволен новой властью. Скоро начнем действовать.
– Нужно начать с Аюрзана, с артели, а уж потом доберемся и до Сандага и до этого русского, – вставил свое слово Бадзар. – Подкараулить… Ты возьмешь на себя Сандага и Тимякова. Вот тебе револьвер…
Цокто сразу протрезвел. Он выпученными глазами смотрел то на японца, то на Бадзара. Ему почему‑то сделалось очень страшно и захотелось уйти.
И он понял. Вот в какое дело хочет втянуть его старый Бадзар: в убийство. Уже начинается. Убить Аюрзана, а потом уничтожить экспедицию!
Цокто затошнило от страха. Он едва успел выйти из юрты. Револьвер он оставил на столике. В ушах все еще звучали слова Бадзара.
«Хотят меня погубить. За такие дела не жалуют, – думал Цокто. – Вот пойду и расскажу все Сандагу». Он вернулся в юрту без кровинки в лице.
– Ну как, полегчало? – участливо спросил Бадзар.
– Совсем хорошо. Пойду просплюсь.
Его не стали удерживать.
– Смотри не проболтайся с пьяных глаз, – предупредил Бадзар, – а то быстро в «черный дом» угодишь. Ладно, револьвер завтра возьмешь, а то еще потеряешь спьяну.
Теперь Цокто лежал в палатке, ворочался с боку на бок и не мог уснуть. В свое время он много читал в газетах о заговорщиках, шпионах, но тогда все это казалось ему чем‑то далеким, неправдоподобным. А теперь его хотят втянуть в злое дело. Никогда бы он не подумал, что почтенный дядюшка Бадзар – тот самый заговорщик, о каких пишут в газетах. И почтенный Бадрах – тоже шпион. Любопытно, что за гербовые бумаги были в коричневом конверте, запечатанном сургучом, в том, который Бадрах наказал передать отцу? Для кого они предназначаются? Если он донесет на Бадзара, то и Бадрах не останется в долгу: он скажет обо всем, что знает про Цокто. Но разве Цокто обязан отвечать за дела своего отца? Почему он должен скрывать свое прошлое и прятаться всю жизнь? Пожалуй, если он раскроет этот заговор, то никто уже не сможет упрекнуть его в чем‑либо. Ведь отца он почти не помнит. И возможно даже, его сделают за эту заслугу старшим научным сотрудником. Зачем ему пастбища и богатства отца? Ведь он ничего не смыслит в хозяйстве, а тех денег, которые он получает в Ученом комитете, ему вполне хватает на жизнь. Главное же – никаких беспокойств…
В конце концов он все же забылся тяжелым сном.
А среди ночи налетел ураган.
Кажется, вчерашний закат предвещал хорошую погоду, а среди ночи ураган унес юрту агрометеорологической станции. Пушкарев, Дамбасурен и Цокто, оглушенные и ослепленные, ползали по земле, кричали что‑то друг другу, цеплялись за кусты караганы. Наконец агроном нащупал в темноте руку Пушкарева и крикнул ему в самое ухо:
– Все унесло: и сушильный шкаф и приборы!..
– Нужно было балласт навешать… балласт! – обливаясь холодным потом, орал Цокто.
– А, черт с ним, с балластом!.. Я штаны не могу найти…
Так они и просидели в кустах до утра. Агрометеорологическая станция была развернута на отшибе от лагеря, и все трое не отважились пробираться в лагерь ночью. Когда забрезжил мутный рассвет, они стали ползать по степи и собирать в кучу унесенное ветром имущество. Одежда, приборы, металлические цилиндры под образцы почв были раскиданы по всей степи. Юрта и брюки Пушкарева бесследно исчезли.
– Жертва стихийных сил природы! – хохотал агроном, оглядывая фигуру Пушкарева в изодранных подштанниках. – Мой чемодан не унесло: возьми праздничный халат.
Пушкареву волей‑неволей пришлось вырядиться в малиновый халат агронома. Цокто помог замотать кушак. Александр с грустью представил, как в этом наряде покажется Вале.
– Хорош гусь! – произнес он саркастически, путаясь в полах халата. – Куда же унесло мой чемодан? Там кисет Дамдина с пиропами…
– Зачем тебе пиропы? Куда по такой погоде поедешь? Никто все равно нас не отпустит, – возразил Цокто.
– Ну, не вечно же будет дуть этот ветер?
– Кто его знает! У большого котла и дно большое. А Гоби – большой котел. Эй, Дамбасурен, что показывают твои приборы? Ты главный дарга[25]над погодой, прогноз давай! А халат хороший – всегда хотел иметь такой! Красная одежда – красивая одежда. Надень, Пушкарев, шляпу и возьми мою трубку с агатовым мундштуком – отбоя от худонских девушек не будет. Уж поверь мне.
Дамбасурен измерил скорость ветра и безнадежно махнул рукой:
– Двадцать два метра в секунду! Теперь будет дуть недели две, пока мозги не выдует.
– Вот видишь, – словно бы обрадовался Цокто, – сидеть придется, ждать. Дней в году много, куда спешить? А пиропы твои далеко не унесет‑найдем.
Пушкарев забрал коробку под образцы, и они побрели к лагерю. Ветер поднимал в воздух пыль, выдергивал с корнем траву, подрезал ее, как ножом. Праздничный халат Дамбасурена из малинового сразу же превратился в серо‑буро‑малиновый. Пробираться приходилось больше ползком. Лица почернели. Легкие, казалось, вот‑вот лопнут от страшного напряжения. Но они все‑таки добрались до лагеря. Здесь уже все были на ногах. Кто укреплял юрты, кто разыскивал по степи коней и унесенные палатки, ставил мачты.
Валя не сразу признала Пушкарева, а когда разобралась, то даже не улыбнулась, только сказала серьезно:
– У вас на лице свежая царапина. Какой страшный ураган был ночью! Никто не спал. Умойтесь да присаживайтесь – смажу царапину йодом.
– Да что вы в самом деле, Валентина Васильевна, и так заживет!
– Умывайтесь, вам говорю.
Он не заставил себя упрашивать, умылся и уселся на раскладной табурет.
Валя навертела на палочку вату, обмакнула ее в пузырек с йодом и смазала царапину на лице геолога. Он взглянул в зеркальце и поморщился.
– Разделали вы меня под орех. На бенгальского тигра стал похож.
– До свадьбы заживет, – пошутила она, а он подумал, что пальцы у нее тонкие и пахнут степной полынью: горьковатый запах, волнующий, как далекое воспоминание детства…
В юрте было тепло и уютно. Уходить отсюда не хотелось, он даже забыл о том, что вид у него в малиновом халате, должно быть, нелепый.
На раскладной кровати под зеленым одеялом лежала монголка Долгор. Ее перенесли сюда по приказанию Вали. Басманова сразу же приняла горячее участие в судьбе больной. Ее страшно поразила грязь в юрте, где до этого больная лежала. Никакого ухода за Долгор там не было.
– Да в такой грязи и здоровый зачахнет! – возмутилась Валя. – Нужно немедленно организовать медпункт.
Сандаг согласился.
– Медпункт здесь скоро будет, – сказал он. – Аюрзан затребовал фельдшера из Улан‑Батора. Обещали прислать. Сейчас тяжелобольных возят в Дунду. Эту девушку также придется туда отправить с попутной машиной.
– Хорошо. А пока пусть находится у меня, я знаю, как лечить цингу, а то опять знахарь какой‑нибудь отравит. Ничего, поправится; агроному придется разориться: выдать ей из семенного фонда немного картошки.
– Этак вы меня совсем ограбите со своими больными, – возмутился агроном.
– Ну, а если я вас очень попрошу… – вкрадчиво сказала Валя.
– Эх, беда! Ну, что же делать. Придется. Для вас, Валентина Васильевна, двери агрометеорологической станции всегда открыты. Не могу равнодушно смотреть на русских девушек.
К вечеру батраки Бадзара принесли Пушкареву его побитый о камни, разодранный чемодан. Все вещи оказались на месте. Не было только кисета из шагреневой кожи.
– Уму непостижимо! – удивлялся Александр.
– Я же говорил, чемодан найдут!
– Пропал кисет с пиропами. Моя шагреневая кожа.
– Выходит, вывалился в щель. Не горюй, Пушкарев: поедем к Дамдину, еще попросим. А если тебе нужна шкура кулана, то подстрелим кулана – их тут много.
«Странное стечение обстоятельств, – подумал Пушкарев. – Но, может, я слишком подозрителен? Утихнет ветер – и сразу же поедем к Дамдину…»
КОТЛОВИНА ПЕЩЕР
Бадзар жестом пригласил Цокто в хоймор[26], усадив, на почетное место, учтиво справился, не болит ли голова и как спалось. Он даже налил Цокто из графина водки.
– Хорошие ли новости, Цокто?
– Я уезжаю.
– Куда?
– С русским Пушкаревым едем в горы, образцы искать; у Дамдина‑гуая про красные камни‑гранаты расспрашивать будем.
– Погуляй, проведай Дамдина: одряхлел он, скоро помрет. Когда поедешь? – равнодушным голосом спросил Бадзар.
– Вот ветер утихнет, а то в пропасть вместе с конем столкнуть может. Зачем рисковать?
– Да. Я бы советовал подождать, – вкрадчиво произнес Бадзар. – Ну, денька три. Вдруг в тебе здесь нужда будет. По нашим делам.
Цокто угрюмо молчал. Наконец он твердо произнес:
– Я не хочу участвовать в заговоре. Мне не нужно никаких пастбищ.
Бадзар оторопело взглянул на Цокто и выронил из рук чашку. Накамура поднялся с постели и зловеще усмехнулся.
– Ты что же это… струсил? – процедил он сквозь зубы. – Потомок Мунку‑хана…
– Я никогда не был японским шпионом и не хочу быть им, – отвечал Цокто, смело глядя в лицо японцу.
Японец захохотал.
– По‑твоему, почтенный Бадзар, отец твоего учителя, – шпион?
– Если он замышляет такое дело…
– Ну что ж, Цокто. Иди, доноси. – Он вынул нож и поиграл им. – Только помни: за каждым твоим шагом будут следить десятки глаз, а потом тебя найдут наутро в твоей юрте с перерезанным горлом. Не забывай: нас много, а ты, предатель, один.
Глаза Цокто налились кровью, кулаки сжались.
– Я не предатель… и не собираюсь доносить. Просто хочу, чтобы меня оставили в покое.
– Ах, вот чего ты хочешь! Мы надеялись на тебя, доверили тебе тайну, а ты?.. Нет уж, Цокто, быть тебе с перерезанным горлом, – добавил японец почти добродушно.
Цокто задумался. Его страшил спокойный тон японца. А Бадзар, не повышая голоса, миролюбиво говорил:
– Ты подумай, Цокто, подумай. Никто тебя не торопит. Или тебе не хочется снова стать владетельным князем? Нам нужен не ты, а твое имя. Все остальное будет делаться руками других.
«А пожалуй, на их стороне сила, – размышлял Цокто. – Чего доброго, японцы войдут в Монголию, а я останусь ни при чем».
Остаться ни при чем Цокто не хотелось. Не простившись, он ушел из юрты Бадзара. Целый день все валилось у него из рук. «Не раскрою заговор – попаду в тюрьму, – думал он. – Откажусь участвовать в заговоре – горло перережут. А пожалуй, лучше оказаться в тюрьме».
В невеселом настроении вернулся Цокто к Бадзару. Тот уже приготовил водку и закуску. Приемные дочери развлекали японца игрой на хýре[27].
– Ну как, надумал? – бесцеремонно спросил Накамура.
– Приказывай, начальник, – сказал Цокто, залпом выпил поднесенную водку и грузно опустился на скатанные ковры.
– Мы поручаем тебе самое маленькое дело, – сказал Бадзар, сладко жмурясь, – задержи русского геолога в лагере на три дня. Можешь?
– Ну, такой пустяк сделаю. Да мне и делать ничего не придется: все зависит от вас.
– Почему, Цокто, от меня?
– У Лубсана справлялся: к старому Дамдину на автомашине проехать никак нельзя – на пути скалы. Только на лошадях можно.
– Лубсан сказал правду.
– В экспедиции коней нет. Много коней надо. Для гидрогеологов, для почвоведов, для начальства, для рекогносцировочных поездок. Бензин беречь надо. В артели купить хотят, у вас – тоже. Завтра Сандаг и Тимяков к вам придут покупать. Зачем сразу продавать? Ураган коней угнал. Вон артельщики свой скот по всей степи и в горах ищут. Кто коней сейчас продаст?
– У тебя мудрая голова, Цокто, – похвалил Бадзар. – Хорошо, что предупредил о Сандаге и Тимякове. Коней им, пожалуй, продам. Почему не продать?
Когда он ушел, Бадзар сказал японцу:
– Мне потребуется на эти три дня твой Очир.
– Зачем?
Бадзар замялся, потом порылся в деревянном расписном сундуке, вынул из него кожаный мешочек.
– Это кисет того самого Дамдина, о котором упоминал тут Цокто. В степи сегодня утром мои люди нашли. Кисет не простой. Вот гляди! – И он высыпал на ладонь красные кристаллы. – Сын пишет: поезжай в юрту Дамдина и любой ценой узнай, где он достал красные камни. Там, где растут эти камни, растут и алмазы! Это здесь, совсем близко, в горах Гурбан‑Сайхан. Русский геолог Пушкарев нашел алмаз среди красных камней. Алмаз!
Накамура от неожиданности даже привскочил на войлоках. Лицо побледнело от сильного волнения.
– Алмазы?..
Он представил себе, как набивает карманы алмазами. Много алмазов. Сказочное богатство. И они здесь, совсем рядом… Даже если восстание потерпит крах, Накамура все равно останется в выигрыше.
– Я поеду с тобой! – заявил он решительно и встал. – Едем сейчас же! Мы должны опередить их…
Если они найдут гнездо алмазов… Сюда понаедет столько начальства и милиции, что о восстании нечего будет и думать.
Бадзар ласково потянул его за рукав.
– Сиди. Твоя доля от тебя не уйдет. Ты – японец, по лицу видно. А на нас с Очиром никто не обратит внимания: Бадзар со своим батраком разыскивает пропавший табун. Сейчас все ищут свой скот. Тут ведь главное, чтобы Пушкарев не встретился с Дамдином. А об этом я уж позабочусь. Хозяевами тайны алмазов будем мы. Только мы. Эта тайна должна умереть для других… А тебя в другую юрту спрятать нужно. Там, где Жадамба.
Как ни был возбужден Накамура, он все же вынужден был согласиться с тем, что Бадзар прав. Тут ведь самое главное – и сеть не порвать, и рыбу поймать…
– Разделяю ваше нетерпение быстрее проверить заявку старого Дамдина, – сказал Сандаг Пушкареву. – Если нам посчастливится найти хотя бы признаки алмазного месторождения, это будет огромный вклад в геологию Монголии. Некий авантюрист Карст, который незаконным образом немало выкачал из Монголии всякого добра, называет нашу страну драгоценной шкатулкой с золотым дном. А я думаю, чем быстрее мы овладеем сокровищами этой шкатулки, тем скорее наш народ перейдет к оседлой жизни. Отдаленное будущее Монголии мне и представляется как овладение нетронутыми сокровищами ее недр. А сейчас нам нужны верховые лошади, объезженные. А в табунах они почти все дикие. Придется идти на поклон к Бадзару. У него табунщики беспрестанно объезжают лошадок, а его агенты продают их на конском базаре в городе за большую цену. Да и за кордон, как установлено, он незаконно перегоняет лошадей. Ну ничего, придет время, араты схватят его за руку. А сейчас пойдем просить.
– А почему бы не купить сразу у артельщиков? – спросил Пушкарев.
– Артель пока маленькая – всего шестьдесят хозяйств, это бедняки. Они все отдадут нашей экспедиции, если попросим. Но нам нужны лучшие лошади. Стоит ли артельщиков на первых же порах лишать лучших лошадей? Да и весна в этом году никудышная, много лошадей у них пало от бескормицы. Конечно, наведаемся и к ним. Но сперва попытаем счастья у Бадзара. Не обеднеет!
– У Бадзара сын ученый, – подал голос Тимяков, – пусть старый нударган выручает науку.
– А что такое нударган? – поинтересовался Пушкарев.
Сандаг и Тимяков рассмеялись.
– Нударган? Кулак, значит. Не забывайте: в Монголии есть еще кулаки. И князья есть, хоть и без подданных.
Бадзар встретил гостей на пороге.
– Сайн байну, Бадзар‑гуай! – приветствовал его Тимяков.
– Спасибо. Гостям всегда рады, – ответил по‑русски Бадзар. – Проходите, милости просим.
Им пришлось согнуться, чтобы пролезть в дверцу юрты. Тимякову и раньше много раз приходилось бывать в гостях у монголов. Налево от входа в юрту обычно висели уздечки, седла и другой инвентарь. Направо располагалась женская половина с домашней утварью. Но в юрте Бадзара не было ни седел, ни бурдюков с кумысом и кислым молоком. Всюду лежали дорогие ковры. В северной части стояли золоченые статуэтки бурханов, медные чашечки, налитые чаем с молоком, – жертвы богам, висели четки, бусы и другие принадлежности культа. Здесь же помещалась рамка с портретом Калинина, а также фотографии сына, Бадраха. На одной из них Бадрах сидел, обнявшись с американским палеонтологом Эндрюсом. На другой – в обнимку с известным шведским путешественником Свеном Гедином.
Заметив, что гости рассматривают фотографии, Бадзар улыбнулся и сказал:
– Мой сын, что верблюжья колючка – на вид невзрачен, а корни пустил глубоко. Ученый… Не в меня пошел. – Бадзар на минуту вышел из юрты. – Угощенья не отведав, длинных речей не заводят, – усмехнулся он, возвратясь.
Вошли две девушки в шелковых халатах. Меньшая держала поднос с серебряным кувшином и тремя чашками. У другой в руках был хур с грифом в виде конской головы.
– Мои приемные дочери, – пояснил Бадзар. – Старуху отправил на горячий аршан – лечить ревматизм, а они занимаются хозяйством.
Девушка с хуром уселась на войлок у ног гостей, тронула струны, и юрту наполнили тягучие, как скрип колес, звуки.
Гости терпеливо слушали музыку, ели жирную баранину, хотя им хотелось поскорее завести разговор о деле. Но Бадзар не спешил. После баранины принесли лапшу – гурельтэхол – и бутылку советского шампанского. Потом стали пить жирный соленый чай.
«Ну, теперь это чаепитие затянется часа на три, – недовольно подумал Сандаг. – Лениво живет, старый черт!» И, не выдержав, сказал:
– Мы к вам по делу. Для экспедиции нужны кони… за деньги, конечно. Уплатим не торгуясь.
Бадзар помолчал. Закурил трубку.
– Хорошо, – наконец проговорил он. – Через неделю поеду осматривать дальние табуны, приведу лошадок. Вам ведь нужны объезженные – так я понимаю?
– Нам нужно сейчас, сегодня же…
– Куда спешить? Дней в году много, – протянул Бадзар. – Зачем так быстро нужно?
– Разъезжать будем по маршрутам.
– Через неделю – не раньше, – твердо ответил старик.
– Ну, а если раньше? Заплатим больше.
Бадзар улыбнулся сквозь редкие усы.
– Зачем много денег? Здесь не конный базар. Вы – друзья моего сына. Друзей надо выручать. Эй, Жадамба, собачья блоха, завтра же отвези ученых людей к объездчику Яримпилю… ну, на дальнее пастбище, – пусть выберут таких коней, каких пожелают! Там у меня лучшие. Семь лошадок могу дать. Потом еще дам. Заходите чаще в гости; культурных людей здесь, кроме ветеринара, нет, совсем диким человеком стал, как алмас.
– Приятный старичок, хоть и нударган, – шепнул Пушкарев Тимякову.
Сандаг, не ожидавший от Бадзара такой покладистости, даже растерялся. Будут лошади – можно вовсю развернуть работу! Правда, семь коней – мало, но где взять?
Пожелав хозяину счастливых кочевок, они вышли.
– Семь коней! – проворчал Сандаг. – Для нас это – капля в море. На первый случай, конечно, обойдемся. Да и то… не будешь всякий раз гонять машину на буровую, жечь бензин. Агроному лошади нужны. Геологам тоже нужны. Микробиологу, почвоведу… Э‑э‑э, всем надо! Вот что, товарищи: раз у нас организационный период, то и займемся организацией – идем в артель Аюрзана! Он подскажет, где лошадок и верблюдов купить.