Но сначала я потащился в ванную: чтобы очистить зубы от тошнотных ошметков.
Потом пошел к себе в комнату, по дороге у меня опять в животе забурлило, но я сумел удержать тошнотину во рту и выплюнуть ее в мусорную корзину.
Пришлось поворачивать назад, обходить гадость на площадке, заходить в ванную и снова чистить зубы.
От этой ходьбы туда-сюда я страшно вспотел. Голова закружилась еще сильней, мне срочно нужно было лечь. Я положил на раковину зубную щетку, всю в голубой пене от зубной пасты.
Я настолько отупел, что забыл про тошнотину у лестницы и наступил прямо в середину. Поскользнулся и шлепнулся на задницу. Вся левая сторона пижамных штанов оказалась в тошнотной гадости.
Я встал. Тошнотина еще больше расползлась по ковру, а прямо в центре отпечатался след ноги
Я вернулся в ванную, снял пижамные штаны, бросил их в ванну и налил немного воды. Голова кружилась сильней.
На этот раз я смотрел на тошнотину внимательно и обошел ее.
Я забрался в постель. Словно в уютную норку. Мишка лежал рядом. Но мне стало хуже. Головокружение превращалось в головоболь. Голова глухо гудела.
Сколько я ни метался, сколько ни ерзал, найти удобное положение мне не удалось.
Меня вдруг словно огнем опалило, поэтому я сбросил тонкое оранжевое одеяло. А потом вроде как мороз ударил, поэтому я натянул одеяло обратно.
Боль в голове нарастала: как будто у меня в черепе орудовали паяльной лампой.
Начала цепенеть шея. Правда, я сперва решил, что отлежал ее.
Хотя я два раза почистил зубы, изо рта несло тошнотной гнилью. Мне снова захотелось вырвать.
Я встал, чтобы пойти в ванную. Голова болела так сильно, что я едва мог переставлять ноги. Теперь заболели и другие органы: локти и лодыжки.
Я обошел озерцо тошнотины. Свет в ванной резал глаза.
Я опустился на колени перед унитазом и попытался заставить себя вытошниться. Коленям было холодно от кафельных плиток на полу. Но из живота ничего не вытошнилось, кроме какой-то полупрозрачной липкой сопли.
Мне захотелось ненадолго прилечь на полу и набраться сил. Но свет был слишком ярким, поэтому я решил вернуться в постель.
Я выдавил в рот немного пасты, чтобы избавиться от гадостного вкуса.
Я старался не смотреть в ванну, чтобы от вида пижамы меня снова не затошнило.
Я переступил через озерцо тошнотины.
В комнате я поплотнее задернул шторы. Но все равно было светло. Шторы белые и в паровозиках. Их подбирали к обоям, на которых «Летучий шотландец»[4]и другие поезда.
Я натянул простыню на глаза и сложил ее пару раз, чтобы получилась плотная повязка. Мишка лежал рядом. Я хотел пить.
Голова болела так сильно, что я закричал от боли.
— Хватит! — сказал я. — Хватит.
Единственная приятная вещь заключалась в том, что мне снова захотелось спать.
Я заснул, и мне приснился странный сон: со всех сторон на меня нападали всякие разные боли, но я был как генерал-майор, который разглядывает карту крупного сражения из безопасного места вдалеке от передовой.
Меня там не было. Я чувствовал спокойствие, я контролировал ситуацию — как генерал-майор.
Бабушка с дедушкой скоро вернутся.
На самом деле они вернулись даже раньше.
Симптомы (теперь я знаю, что это так называется) стали хуже. Теперь в моем теле болела каждая косточка. Я ощущал каждый сустав в пальцах ног. Или мне казалось, будто я ощущаю. Головная боль то стихала, то разыгрывалась по новой — в зависимости от того, насколько я погружался в дрему.
Но сквозь всю эту боль я продолжал думать о главном: станет ли сегодняшний день тем днем, когда мать Питера разрешит нам увидеться с ним?
Основная причина, почему я желал, чтобы вернулись бабушка с дедушкой, заключалась не в том, что мне хотелось сообщить им о своем ужасном состоянии (а хуже я в своей жизни себя не чувствовал), а в том, что мне хотелось попросить их передать о нем остальным.
Услышав, как машина («Моррис Трэвеллер») свернула на дорожку, я осознал, что слишком слаб, чтобы встать и открыть дверь бабушке с дедушкой. По дому было раскидано достаточно примет, чтобы они поняли, что происходит нечто необычное. Надеюсь, они не совсем уж мячистоголовые и хоть одну примету заметят.
За окном сиял ослепительно синий солнечный день.
Я услышал, как бабушка сказала на кухне:
— Взгляни, сколько кукурузных хлопьев он оставил. Я просто не понимаю.
Это была первая примета.
Дедушка подошел к подножию лестницы и крикнул:
— Мы купили «золотые крылышки». Ты не хочешь спуститься взглянуть, пока мы не посадили?
Молчат.
— Мэтью! — крикнул дедушка.
— Очень красивая! — крикнула бабушка.
Они всегда кричат одновременно.
— Мэтью? — проворковал дедушка.
Дедушка с бабушкой стараются не подниматься по лестнице, если можно этого не делать. Я всегда приношу им вещи из их спальни. Я знаю, где что лежит. Я даже приношу им лекарства из аптечки в ванной. (Миранда тоже приносит, но они предпочитают, чтобы это делал я. Я это точно знаю.) Ну уж теперь-то они наверняка догадались, что происходит что-то не то. Я почти видел, как они недоуменно, по-стариковски переглядываются.
— Может, он ушел, — с надеждой сказал дедушка.
— И оставил после себя грязную тарелку?
— Может, он торопился.
Бабушка поднялась наверх и увидела вторую примету.
— О господи, — сказала она.
Голос ее звучал испуганно, а не сердито.
— Что такое? — прокричал дедушка.
Так один альпинист окликает другого.
— Здесь все перепачкано. По-моему, его вырвало.
Бабушка ворвалась в мою комнату и раздернула шторы с паровозиками, впуская слишком яркий свет. Третью примету — пижамные штаны в ванне — она пропустила.
— Господи! — воскликнула она, увидев меня в постели. — Что с тобой?
— Не знаю, — ответил я.
Говорил я с трудом. Головная боль большим щетинистым пауком ворочалась внутри черепа. Иногда паук прижимался к лицу, острыми лапками впиваясь в глаза, нос, зубы. Иногда паук уползал в темный уголок, где-то в самом низу шеи.
— Тебя тошнит? — задала глупый вопрос бабушка.
— Я не смог удержаться, — ответил я. И затем высказал свою самую животрепещущую просьбу. — Ты можешь позвонить матери Эндрю и попросить ее сказать Эндрю, что я заболел и не смогу прийти?
Бабушка прижала к моему лбу прохладную и гладкую ладонь.
— У тебя жар.
— У меня все болит, — подтвердил я. — И голова кружится.
(Видите: я сказал все, что должен был. Просто бабушка слишком тупая, чтобы понять, как много это значит. Если бы она поняла, все могло бы выйти иначе.)
— У тебя, наверное, желудочная инфекция, — сказала бабушка. — Или грипп. Летний грипп. Кто-нибудь из твоих друзей болел гриппом?
— Нет, — ответил я, словно оправдываясь.
Мы никогда не болели. Навещая Питера, мы впервые оказались в больнице — со дня нашего рождения.
— С ним все в порядке? — крикнул дедушка.
— По-моему, у него грипп, — крикнула в ответ бабушка.
— Что? — завопил он. — Ничего не слышу.
— Грипп!
— А-а, — заорал дедушка. — Я чайник поставлю.
Какие же они бестолковые. И несообразительные. Как динозавры.
— Что-нибудь тебе принести? — спросила бабушка.
Я знал, что вчера на почту привезли новый выпуск «Битвы». Может, воспользовавшись болезнью, заставить ее купить журнал? Но я понимал, что он просто будет лежать рядом со мной в темноте. Глаза болели. Если до завтра не поправлюсь, то обязательно попрошу.
— Нет, — ответил я.
Мне хотелось быть храбрым и не плакать, Миранда на моем месте уже давно ревела бы в сто ручьев. Но что же такое с головой? Как больно. Я ждал, когда бабушка выйдет из комнаты, чтобы пару раз застонать, уткнувшись в подушку из гусиного пуха.
— Ты считаешь, что меня нужно показать врачу? — спросил я.
Скрюченными пальцами бабушка откинула мне волосы. Я уловил сладковатый запах пудры. В горле стало щекотно. Я знал, что если кашляну, то меня снова вытошнит. А во мне не осталось ничего, что можно было бы вытошнить.
— Не будем беспокоить его без особой причины, — ответила бабушка.
Бабушка с дедушкой всегда так говорят. Дедушка ждал шесть месяцев, прежде чем решил, что его Большое Ры достаточно серьезно, чтобы побеспокоить врачей. Бабушка с дедушкой считают, что врачей зовут, только когда нужно удостоверить, что дела совсем плохи. Понятно, если тянуть целую вечность, то дела непременно будут плохи. Меня это всегда раздражало. Именно поэтому дедушка теперь умирает. И он это заслужил, подумал я.
— Нет, — сказала бабушка. — Я приготовлю тебе хорошую чашку чаю с медом.
Боль напала с новой силой, я не смог удержаться от стона.
— О господи, — вздохнула бабушка. — Добавлю в чай капельку парацетамола.
Она вновь дотронулась до моего лба.
— О-о, — сказал я, поскольку меня опять пронзила боль. — Очень больно.
Бабушка встала. Она выглядела больше и сильнее обычного.
— Пойду принесу тебе парацетамол.
Она ушла.
Я слышал, как они с дедушкой шепчутся на кухне. До них дошло, что им придется подниматься и спускаться по лестнице с опасными для жизни подносами. Что они могут споткнуться и упасть.
Черный паук у меня в голове принялся плести паутину. Боль прекратила перекатываться из стороны в сторону. Черным лаком она покрыла меня всего — изнутри и снаружи.
Вернулась бабушка с чаем. Она заставила меня привстать и проглотить две таблетки, а затем выпить полстакана воды.
Я откинулся на подушку и попытался заснуть. В ноздри ударил больничный запах дезинфицирующего средства, которым бабушка чистила ковер на лестничной площадке.
Около одиннадцати я услышал дверной звонок Эндрю пришел узнать, что со мной стряслось и почему я не появился. Остальные ждали снаружи, на велосипедах. Я был настолько слаб, что не мог пошевелиться. Под левой рукой лежал мишка. Я слышал, как бабушка говорит, что, вероятно, завтра мне станет лучше.
Время от времени бабушка входила ко мне в комнату, приносила чай с медом, который я не пил, потому что ненавидел его и ненавидел бабушку за то, что она мне его таскает. Мне до смерти хотелось апельсинового сока.
Будучи полной тупицей, бабушка продолжала таскать мне чай «Эрл Грей», вкус которого всегда казался мне похожим на старушечью мочу. Бабушка знала, что я терпеть его не могу. Она точно знала. Но она продолжала таскать мне этот вонючий чай. Наверное, потому, что считала старушечью мочу самым полезным лекарством.
Я вспотел. У меня пересохло во рту. У меня кружилась голова. У меня не было сил.
— Лучше чувствуешь себя, дорогой? — спрашивала бабушка.
Я что-то стонал в ответ.
Она снова и снова клала ладонь мне на лоб.
— Худшее скоро будет позади, — говорила бабушка.
Вот в этом она была права.
Она выходила и заходила.
Однажды, когда она была внизу, у меня случился очередной приступ боли. Прошло уже больше трех часов с того времени, как меня вытошнило. И мне становилось все хуже.
Мое тело меня больше не интересовало. Я думал, что если смогу избавиться от боли, то будет классно избавиться заодно и от дурацкой жизни, которая приносит такую боль.
Нет смысла описывать, какую именно я чувствовал боль, потому что, как только я перестану ее описывать, вы перестанете ее чувствовать и даже о ней думать перестанете. Вот почему мне не нравятся слова: они не могут передать то, что всегда с тобой. А если и пытаются, то оказываются обычной глупостью. («О-о, — сказал я. — Жуть какая».) Потому что такой сильной боли у меня не было, никогда не было, никогда.
Около шести часов случился совсем уж нестерпимый приступ, и я вырубился.
Бабушка внизу слушала «Арчеров»[5]и потому поднялась лишь через пятнадцать минут.
Разбудить она меня не смогла, даже с помощью криков и шлепков, и тогда до нее дошло, что пора побеспокоить доктора.
Вид у меня был такой, словно я уже умер. Волосы прилипли к стянутому от сухости лбу. Кожа стала серой, дряблой и холодной.
Бабушка знала, что если человек выглядит так, будто скоро умрет, то доктор не против, если его побеспокоят.
Минут десять бабушка с дедушкой горячо спорили.
Дедушка сказал, что, по его мнению, местный медпункт уже закрыт. (Было семь двадцать вечера.) Дедушка считал, что надо подождать до утра и посмотреть, как я себя буду чувствовать.
А бабушка повторяла как заведенная:
— Мне кажется, дело серьезное.
После того как она произнесла эту фразу около ста миллионов раз, до дедушки дошло, что дело серьезное.
Дедушка отыскал номер в местном телефонном справочнике, набрал его, попал не туда, извинился, повесил трубку, вновь набрал, услышал сигнал «занято», повесил трубку, снова набрал, дозвонился.
Когда на том конце провода стали расспрашивать о симптомах, дедушке все же пришлось передать трубку бабушке.
— Да, его тошнит. По всему ковру. Да, у него жар. Чтобы сбить температуру, я дала парацетамол. Да, сейчас он в постели, занавески задернуты. Ну, он жаловался, когда я включала свет, да. Я не знаю, он сказал, что больно. Я подумала, что, может, это из-за того, что он не так давно упал с дерева. Приступы? По-моему, у него их нет. Приступы? Вы говорите, приступы? Ну, кажется, он спит. По-моему, около часа. Да, я только что пыталась его разбудить. Нет, не проснулся. Что? Прямо сейчас?
Бабушка повесила трубку.
— Они едут, — сказала она. — Они считают, что дело серьезное.
С этого момента события развивались в ускоренном темпе.
Врач прибыл через десять минут.
Доктор вошел ко мне в комнату один. Ноздри его дернулись, ощутив кислый запах дезинфекции, исходящий от ковра.
Я с ним уже встречался — мне тогда делали прививки и давали сахарный кубик от полиомиелита.
Доктор вошел в комнату, когда у меня начался сильнейший приступ. Я походил на дрожащего пса.
Он включил лампу, чтобы лучше видеть. Я смог лишь зажмуриться, отвернуться от слепящего света не было сил.
Костяшками пальцев доктор коснулся моего лба, прослушал стетоскопом, как стучит мое сердце: бум-бум-бум-бум.
Потом вышел на лестничную площадку и авторитетно произнес:
— Я считаю, что нужно немедленно вызывать «неотложку».
Дедушка с бабушкой стояли у кухонной двери, уцепившись друг за друга, словно они находились на верхней палубе океанского лайнера, угодившего в болтанку.
— Что с ним? — спросила бабушка.
— Что с ним случилось? — спросил дедушка.
— Точно не знаю, — ответил доктор, хотя на самом деле все он знал. — Но его нужно немедленно отвезти в больницу.
Дедушка принялся набирать номер, но раз за разом ошибался. Глаза его были затуманены девчачьими слезами, так что он практически ничего не видел.
От слова «больница» я очнулся, наполовину.
— Мне сделают укол? — спросил я.
— Об этом не беспокойся, — ответил доктор.
— Но мне сделают укол? — Я это повторял как попугай только лишь потому, что был очень болен.
— Попробуй задремать.
— Не хочу уколов, — сказал я и пошевелился. Голова полыхнула от боли и погрузилась в темноту, а я погрузился в нечто, похожее на сон.
— Мэтью? — позвал доктор.
Я не слышал.
— Черт, — сказал он, затем достал из чемоданчика какое-то лекарство и сделал мне укол в руку.
Бабушка крикнула снизу
— С ним все будет в порядке?
Доктор не ответил. Он изо всех сил пытался спасти мне жизнь.
Дедушка наконец дозвонился до службы спасения, назвал адрес и лишь потом сообщил, что ему нужна «скорая», а не пожарная охрана и не полиция.
Операторше пришлось его успокаивать, чтобы он немного пришел в себя.
— Поторопитесь! — крикнул он, словно телефонистка сама собиралась сесть за руль «скорой».
Бабушка поднялась по лестнице и теперь стояла в дверях спальни.
Доктор пытался заставить меня открыть глаза.
— Мэтью, очнись! — кричал он. — Мэтью, это очень важно, очнись, Мэтью!
Бабушка никогда прежде не слышала, чтобы доктора кричали. В реальной жизни не слышала. Только по телевизору. Но там ненастоящие доктора. Она была потрясена и в потрясении поняла, что я действительно могу умереть.
— С ним все будет в порядке?
И тогда доктор сказал нечто очень-очень важное для всего, что случилось потом.
Он сказал:
— Почему вы не позвонили раньше?
— Мы не хотели вас беспокоить.
— Сколько именно времени он находится в таком состоянии?
— Не знаю. Мы ездили в питомник за саженцами.
Бабушка съежилась в углу, словно ждала, что человек в белом халате ее ударит.
— Он серьезно болен, — сказал доктор. — Мы отвезем его в мидфордскую больницу. Там сделают все, что смогут.
— Нужно было позвонить раньше, да? — спросила бабушка.
Доктор был человеком воспитанным, а потому промолчал.
Если бы я мог, я бы на бабушку наорал. Я бы крикнул что-нибудь вроде «Это ты во всем виновата! Я умру, и ты будешь виновата. Ты меня убила, потому что ты дубье, дубье, дубье, дубье. Тебе не хотелось никого беспокоить. Тебе хотелось, чтобы все было по-тихому. Так вот, скоро я совсем затихну. Я не произнесу ни слова. Никогда. Я буду совсем мертвым!»
Приехала «скорая». Меня положили на носилки, совсем как Питера, и понесли вниз, дергая на каждом шагу. Мишка остался дома.
В голове, охваченный безумной паникой, сновал паук, оставляя в моем черепе рытвины острыми, как иглы, лапами.
Я стонал, но ничего не говорил. Я вырубился.
Наши соседи — семейство Поупов и семейство Дженкинсов — вышли из дома, чтобы выяснить, что там за шум.
Они думали, что на носилках лежит мой дедушка. Они были потрясены, увидев в сгущающемся сумраке, что это я на носилках лежу. Я — Мэтью. Похититель их молочных бутылок Разбиватель их окон. Подглядыватель за ними в бинокль с дерева. Ужас их домашних питомцев.
Меня погрузили в «скорую». Руки женщин метнулись к губам. Головы мужчин медленно качнулись.
Доктор настоял, чтобы бабушка с дедушкой ехали в отдельной машине. Он сказал, что есть небольшой риск заразиться.
Он хотел знать, есть ли у меня друзья, с которыми я контактировал последние несколько недель.
У бабушки с дедушкой были телефоны Эндрю, Питера и Пола, записанные все в одном месте.
— А еще его сестра, — сообщил дедушка. — Но она уже шесть недель в Баден-Бадене.
— Тогда с ней все будет в порядке, — сказал доктор.
Санитар «скорой» воткнул мне в руку иголку, от которой тянулась трубочка к прозрачной бутылочке.
Я был вылитый мертвец: такой же серый, как и одеяла, в которые меня плотно закутали.
«Скорая» тронулась в путь, а дедушка с бабушкой смотрели ей вслед, пока она ехала по Коровьему проулку.
Доктор от нас позвонил остальным. Эндрю с Полом были в Стриженцах. Питер ушел к себе.
Думаю, водитель «скорой» знал, что я умираю. Он включил сирену, но, поскольку дороги были пусты, выключил, и большую часть пути мы ехали в тишине.
Мы приехали в мидфордскую больницу. Меня прямиком отвезли в отделение неотложной помощи, в инфекционную палату.
Сотрудники «скорой» пошли делать себе прививки.
Другие врачи измерили мне температуру, прослушали грудь, потрогали виски, покачали головой.
В ситуации вроде моей они мало что могли сделать. Слишком поздно.
Где-то через час, около девяти, приехали бабушка с дедушкой. Загоняя машину на стоянку, они поцарапали чей-то автомобиль, и им пришлось сходить за ручкой и бумагой, чтобы оставить пострадавшим записку.
Они стояли в коридоре и смотрели на меня через большое окно. Бабушка плакала, а у дедушки глаза влажно блестели. И в них мокрилось что-то навроде чувства вины.
— Что же мы наделали? — спросила бабушка у дедушки.
— С ним все будет в порядке, — соврал дедушка.
Когда кто-то выходил из палаты, они накидывались на него с вопросами. Наконец главный врач отвел их в маленький кабинет и попытался подготовить к худшему (то есть обрисовать весь ужас ситуации, чтобы они перестали досаждать всем вокруг). Он позволил им немного поплакать у себя в кабинете. На стене висел плакат беременной женщины с сигаретой в зубах. У бабушки с дедушкой слов не было, они просто плакали и плакали. Через два дня должна была вернуться Миранда из своего Баден-Бадена. Они думали, как же им сообщить ей ужасную новость.
Я умер в тот же вечер, в 21.27. Оставшееся время, по крайней мере внешне, прошло без особых событий.
Однако в мозгу, под стенками черепной коробки, продолжало происходить много чего.
Во многих смыслах я чувствовал себя лучше.
Я оглядываюсь на те минуты почти с ностальгией. Там, в больнице, царил полный покой. Я лежал тихий, таким тихим я никогда в жизни и не был.
В каком-то смысле я готовился, как делают многие умирающие, к тому, что мне предстоит после смерти.
Единственный критический момент наступил в самом конце, когда сердце перестало дергаться. В течение совсем недолгого времени врачи и медсестры пытались оживить меня с помощью электрошока. Но я уже плыл над головами.
Я умер.
Я летел.
Впрочем, полет — это из области мелодрамы.
В это мгновение я был в своем теле, а в следующее — уже нет.
Бабушка с дедушкой сидели рядом. Я не слышал, как они говорили мне «мы тебя любим», и «прости нас», и «жаль, что так получилось», и «Мэтью, прости нас». Я не чувствовал, как они сжимают мне руки (бабушка правую, дедушка левую), и целуют меня в лоб, и гладят по щеке. Покидая тело, я не прошел через их печальные сердца. Я ничего не чувствовал. Я уже находился вне. Я превратился в собственный прах И о том, где мой прах найдет пристанище, я думал не больше, чем о том, откуда он вообще взялся. Единственное, что я чувствовал, — нежелание прощать их, а еще желание, чтобы их не простили другие. Я отшвырнул их так же легко, как отшвыривают серый камешек на пляже, где нет ничего, кроме серых камешков.
Последний образ, который запечатлелся во мне, последняя картинка — это кровать, вид сверху, я сам, посмертные заботы обо мне, мое лицо, дряблое, серое.
Затем серый цвет превратился в белый, а белый во что-то совсем иное.
Глава шестая
ЭНДРЮ
Глядя на огонь, вы сказали мне:
Места лучше не видали и во сне.
Но судьба ответила вам: «Нет!»
Мы бежим-бежим, вы глядите вслед.
И глаза, которые так вбирают день,
Звездами зажгутся, когда ляжет тень.
Характерная черта невинных людей — им чудится, что они давно утратили невинность. Скажи вы мне накануне смерти Мэтью, что я невинен, я бы, наверное, запихал слова вам обратно в глотку. И все же именно тогда мы все наконец распрощались с детской невинностью. Мы были детьми, которые мечтали стать мужчинами; а теперь мы были мужчинами, пусть и весьма юными мужчинами, которые мечтали умереть. Усилия, чтобы мы не умерли, предпринимались невероятные, и очень эффективные усилия. В день, когда заболел Мэтью, нас всех забрали в мидфордскую больницу — каждого в отдельной «скорой». Там нас осмотрели, взяли кровь на анализ, расспросили и посадили на карантин. Врачи, которые нами занимались, были в резиновых перчатках и масках, закрывавших нос и рот. Казалось, они нас боятся. Но это не значит, что они нас слушали или отвечали на наши вопросы о том, что происходит.
Выяснилось, что только одному из нас, Питеру, грозит опасность заразиться болезнью, которая убила Мэтью. Несколько уколов антибиотика — и он был в безопасности. Но нам сказали, что нужно на сутки поместить всех троих «под наблюдение».
Наблюдали нас не особо пристально, потому что, как только в палатах погасили свет, мы, повинуясь одномоментному импульсу, вылезли из постелей и отправились на поиски друг друга. Первыми встретились мы с Полом — посреди тихого, тусклого коридора. А потом нашли и Питера — он пробрался в палату Пола. После чего мы укрылись в одной из женских уборных Мы знали, что там, даже если наше исчезновение обнаружится, никто искать нас не станет. Белый кафель холодил босые ноги. В углу кабинки стоял большой ящик с металлической крышкой — мы знали, что туда женщины бросают свои прокладки, когда они пропитываются кровью. Я поднял крышку и заглянул внутрь. Ящик заполняла вонючая синяя жидкость, а на ее поверхности пухлыми красными облаками плавали прокладки. Другое отличие между женским и мужским туалетом заключалось в отсутствии писсуаров и аммиачной вони.
— Вы видели Мэтью? — спросил я.
Никто не видел.
Тогда мы сравнили то, что услышали от врачей. Похоже, они говорили нам одно и то же, разве что на разные лады. Что дела у Мэтью идут на поправку. Что нет повода для беспокойства. Они, мол, делают для Мэтью все, что в их силах. Да, он тяжело болен, но шансы на полное и быстрое выздоровление достаточно велики. А поскольку они были в белых халатах, выше нас ростом, небриты и говорили проникновенными голосами, то мы всецело доверяли им. Особенно успокаивали нас белые халаты. В конце концов, именно эти доктора будут лечить нас, когда мы ранеными вернемся с полей сражений, отразив вторжение русских. Мы знали, что нашим родителям доверять нельзя. В медицине они ничего не смыслят. Но и докторам нельзя доверять — ведь достаточно разок на них взглянуть, чтобы стало ясно: штатские. И какой смысл говорить им правду?
Болтовне медсестер мы особого значения также не придавали. Они ведь всего лишь женщины.
Лишь позднее мы узнали, что даже через несколько часов после смерти Мэтью нам по-прежнему отвечали: «С ним все в порядке. Не беспокойтесь. Мы о нем заботимся». Они лгали нам. Как они могли? Они предали свои белые халаты.
Бачки в женском туалете тихо журчали.
Мы говорили шепотом.
Я сказал:
— Какие вопросы задавали вам доктора?
— Мне совсем идиотские вопросы задавали, — ответил Питер.
— А именно? — спросил я.
— А именно: «Имел ли ты физические контакты с Мэтью?»
— И что ты ответил? — спросил Пол.
— «Конечно, нет!» — вот что я ответил. А они спросили, не целовался ли я с Мэтью. Они свиньи! — Питер почти кричал.
— Тсс, — сказал я. — Могут услышать.
Питер расстроенно посмотрел на меня.
— Но я же не целовался с Мэтью. Почему они так сказали?
— Наверное, проверяли, — сказал Пол с умным видом.
Я понимал, что Питера надо успокоить. В периоды особого волнения как никогда требуется твердая рука. Младший боевой состав надо было чем-то отвлечь.
— Давайте сбегаем на разведку, — предложил я.
Эта ребяческая фраза была у нас в ходу еще долго после того, как мы избавились от прочих слов Докомандной эпохи. Но пользовались мы ею редко, а потому Питер сразу понял, что я обращаюсь к самой преданной стороне его натуры. Разумеется, у меня уже сложился план. Но зачастую лучше, чтобы подчиненные считали, будто они сами догадались.
Мы выскользнули из женского туалета. В больнице стояла полная тишина, но это не значило, что все здесь спят. Нет, здесь далеко не все спали, а кое-кто даже ходил, только ходил очень-очень тихо. Мимо шуршали медсестры в обуви на мягкой подошве. Пациенты скрипели до туалета и обратно в новых тапочках на резиновой подметке. Из палат, мимо которых мы крались, доносился хрип и скрежет — дышали больные. Мы демонстрировали прекрасные навыки таиться и скрываться. Мы проползали под кроватями и ныряли под ширмы. Мы были беззвучны и неслышны. Если вдруг один из пилотов «Спитфайров» просыпался и выпучивался на нас, мы поднимали вверх большой палец. Он улыбался, тыкал в ответ свой большой палец, снова улыбался и засыпал. Я знал, куда мы направляемся. Я крался впереди. Если Пол жестом предлагал свернуть в какой-нибудь коридор, я качал головой. Мы направлялись в отделение, название которого было большими белыми буквами написано на зеленой стене: ПАТОЛОГИЯ. Я хотел кое-что выяснить, по сугубо личным причинам. А кроме того, нужно было узнать, достаточно ли храбры остальные, чтобы проникнуть туда.
Вот и нужный коридор. В конце его находилась открытая дверь, за которой сидел человек. Одет он был в зеленую хирургическую робу и резиновые сапоги. Мы решили, что это очередной врач. Человек сидел за столом, освещенный настольной лампой. Время от времени он переворачивал страницу. Скорее всего, докторский журнал.
— Давайте вернемся, — сказал Питер. Как обычно, первый струсил.
— По-моему, здесь есть места поинтереснее, — сказал Пол.
— Нет, — ответил я. — Мы должны пройти мимо него.
— Ладно, — Пол сдался.
— Нужен отвлекающий маневр, — сказал я.
Но едва я собрался изложить свой план, доктор встал, вышел из кабинета и направился в нашу сторону. Мы прятались под каталкой, стоявшей в нише. Белые резиновые сапоги доктора, не такие высокие, как обычные черные сапоги, скрипели по линолеуму. Один жуткий момент нам казалось, что доктор услышал наше дыхание и вот-вот заглянет под каталку. Но он прошел мимо, его ноги проскрипели в нескольких дюймах от наших лиц. Дойдя до конца коридора, он громко пукнул. Нам пришлось зажимать рты, чтобы не рассмеяться. После довольно долгой паузы сапоги доктора заскрипели дальше.