Отпустил шар. Скинулся через левое плечо, сбрасывая обличье жука и вновь превращаясь в человека, — в успешного политического деятеля, в лидера патриотов и любимца церкви, только что совершившего блестящую политическую комбинацию, открывавшую путь к вершинам успеха.
Стоял, глядя на сферу, в которой что-то дышало, трепетало, увеличивалось в размерах. Это взрастала его будущая слава. Просыпалась Изида его успеха. Нарождалась богиня его преуспевания. Тихо улыбался, напоминая себе изображение фараона на стене пирамиды в Долине Мертвых.
Глава двадцать вторая
Занимаясь разгромом КПРФ и уничтожением Дышлова, Стрижайло не просто зарабатывал большие деньги. Не только наслаждался умопомрачительными комбинациями и упоительным творчеством, в которых ему не было равных. Он испытывал мессианское чувство. Сладкое и ужасное знание, что его деяниями руководит демиург истории. Что воля его — есть проявление гегелевского Духа, который посещает человечество, облекаясь в грандиозные свершения, кромешные войны, географические и научные открытия, а потом покидает землю, улетучиваясь в таинственный звездный туман, унося с собой страсти, мечты и слезы исчезнувших поколений.
Он был садовником, явившимся в сад коммунизма не в пору его белоснежного весеннего цветения, не в осенние дни золотого плодоношения, а в пору позднего листопада и холодного инея. Сметал опавшую листву в бесформенные прелые кучи, поджигал и смотрел, как в голых стволах в предзимнюю синь улетает дым испепеленного коммунизма.
Эта миссия пугала и вдохновляла его. Он являлся орудием рока, инструментом исторического фатума. Коммунизм, явившийся в мир в виде воздушного бестелесного призрака, превратил континенты в вулканы и землетрясения, сделал человечество орудием божественной воли, которое усилиями миллионов страдающих, ненавидящих, верящих в чудо людей, строило новую землю и новое небо. Когда постройка казалась законченной, вместила в себя победоносный огнедышащий Дух, этот Дух стал слабеть и меркнуть, покидая великолепные хоромы. Так выглядит опустевшая раковина, из которых исчез моллюск. Так выглядит сталинское метро, существуя без Сталина.
Стрижайло ощущал себя тем, кто пришел в обезлюдившее помещение, где еще держалась тень прежнего владельца. Перед тем, как впустить в дом другого жильца, открыл форточку, изгоняя затхлый воздух. Он проветривал помещение. Был уборщиком, сгребавшим в совок оставшийся мусор. Был милосердным врачом, явившимся в хоспис, где страдал безнадежный больной, чтобы совершить милосердный акт эвтаназии.
Борясь с остатками бездеятельного, почти бездыханного коммунизма, он, быть может, был последним коммунистом земли. Завершал великую синусоиду, начинавшую свое восхождение от Сен-Симона и Маркса, достигшего в своей амплитуде сталинских светоносных высот, на ниспадающем склоне отмеченную уродством Горбачева и Ельцина. Теперь, исчезая навек, синусоида коммунизма вспыхнула на осциллографе истории его, Стрижайло, жизнью.
Это было восхитительно и ужасно. Делало его подобным Богу, в период, когда Бог умирает.
Издалека, не приближаясь к Дышлову, он следил за тем, как тот погибает. После «катакомбного съезда», о котором издевательски писали газеты, после вымарывания из списка олигархических ставленников, Дышлов напоминал несчастного пса, попавшего под колеса трейлера. Отброшенный, с перебитым хребтом, лежал на обочине, глядя тоскливо, как мимо проносятся дымные громады.
Через несколько дней после злополучного съезда к нему в кабинет явился представительный господин с холеным, надменным лицом, в галстуке от Сен-Лорана, с золотым портсигаром, из которого он извлек и, не испросив позволения, закурил сигарету.
— Очень сожалею, товарищ Дышлов, что наш альянс не состоялся, и мы не смогли быть друг другу полезны. Как говорится, Бог располагает… — Дышлов узнал в посетителе одного из злосчастных олигархических претендентов, директора банка, который в одежде бомжа, в грязной засаленной кепке выступал на партийном съезде. — Что ж, придется отложить проект до лучших времен и держать наши партбилеты в бронированных сейфах. Однако чтобы все выглядело по-джентльменски, и мы расстались друзьями, вам придется вернуть тридцать миллионов долларов, что поступили от «Глюкоса» и других корпораций в вашу партийную кассу. Сделка не состоялась, и деньги нужно вернуть.
— Боюсь, что это невозможно, — сурово, оттопырив губу, произнес Дышлов, вспоминая, как сидящий перед ним господин, с плохо выбритым лицом, в поношенном пиджаке на голом теле, в растоптанных башмаках, снимал кепку и клал ее на край сцены, призывая делать пожертвования. — Деньги ушли на предвыборные нужды партии. Теперь их едва ли удастся извлечь из наших разветвленных партийных организаций. Они стали оружием нашей будущей победы на выборах.
— Видите ли, товарищ Дышлов, в бизнес-сообществе это называют «кидаловом». Такого рода действия наносят не столько материальный ущерб, сколько подрывают сам дух и букву сообщества. Превращают его в сборище криминальных ханыг. Быть может, вам не известно, но такого рода деяния пресекаются в нашем сообществе самым решительным образом.
— Что вы имеете в виду?
— Кидалу в начале предупреждают, а потом, если он оказывается глух к предупреждению, его ставят на счетчик.
— Что значит, «ставят на счетчик»?
— Ему говорят, что времени на раздумье у него остается ровно три дня. Через три дня, если деньги не будут возвращены, может появиться снайпер.
— Вы мне угрожаете?
— Ни Боже мой. Поскольку вы теперь становитесь очень богатым человеком и входите в наше сообщество, я посвящаю вас в тонкости нашего уклада, без учета которых уклад распадется.
— Повторяю, деньги ушли в организации и там уже потрачены на агитационные цели. Давайте я вам расскажу анекдот…
— Видите ли, организации, которые мы представляем, — это очень солидные фирмы с очень солидными людьми. Не все дожили до наших дней. Некоторые, самые алчные, кто забыл о тонкостях уклада, были поставлены на счетчик, и счетчик сработал, — господин поднял руку, обнажил запястье с массивным золотым браслетом и часами под хрустальным стеклом с несколькими циферблатами. — Время пошло, товарищ Дышлов. Через три дня мы ждем возвращение денег.
— Я вынужден буду позвонить в ФСБ…
— И еще. Среди ваших делегатов затесалась довольно гнусная старушенция, которая сперла кепку с драгоценностями. Поверьте, эти вещи достались нам не даром, а добывались в великих трудах. Пусть бабуся вернет драгоценности, а кепку возьмет себе.
Господин поднялся и, дымя сигаретой, покинул кабинет, оставив Дышлова с нерассказанным анекдотом в душе, что было невыносимо.
После ухода гонца Дышлов потребовал к себе Креса. Но «кассир партии» Крес пропал еще за несколько дней до съезда и с тех пор не объявлялся. Его искали в роскошной московской квартире, на великолепной даче в Барвихе, в доме любовницы на берегу Клязьменского водохранилища, в испанской резиденции в окрестностях Малаги, на излюбленных курортах Франции и Швейцарии, в оффшорном банке на Кипре. Безрезультатно. Деньги, которые поступили на его зарубежный счет от Верхарна и Маковского, по свидетельству доверенного источника, бесследно исчезли, а сам банк перестал существовать. Московская квартира, дача в Барвихе, испанская резиденция были проданы, и фамилия «Крес» в многочисленных акционерных обществах и дочерних фирмах больше не значилась. Как не значились тридцать миллионов долларов, поступивших от олигархов.
Это известие ужаснуло Дышлова. Страшная догадка посетила его. Крес, верный соратник, преданный друг, трудолюбивый и экономный банкир партии, украл деньги. Порвал с политической борьбой, «отвязался». Сделал пластическую операцию, удалив с подбородка и щек пласты жира. Сел на диету, сбросив десятка два килограммов. Обрел иную внешность, сменил фамилию, навсегда растворился в финансовых потоках мира. Где-нибудь на Копакабане греется в дивных лучах нежаркого солнца. Лежа в шезлонге, пьет легкий бразильский коктейль, глядя, как, играя пышными бедрами, вываливая из лифчика смуглые шары, шествует по пляжу белозубая креолка, отстукивая на мокром песке ритмы самбо.
Через три дня после визита неприятного господина с золотым браслетом и несколькими циферблатами в хрустальных часах машина Дышлова, подъезжавшая к даче, попала под обстрел. Автоматчик скрывался в кустах на обочине. Умело пущенная очередь пришлась по колесам. Пробитые скаты спустили, и машина криво съехала в кювет. Охрана из «джипа» высыпала на асфальт, запоздало рассылая из пистолетов слепые выстрелы. Автоматчик, подготовив отходы, скрылся в подмосковных лесах, как он скрывался еще недавно в лесах Аргунского ущелья, выслеживая Масхадова и Басаева.
Выстрелы были предупредительными, но предупреждали о многом. Дышлов был потрясен. Втрое увеличил охрану. Перестал появляться на митингах и пресс-конференциях. Выезжая с дачи, ложился на дно представительского «мерседеса». Даже в рабочем кабинете не снимал бронежилет. Безнадежно набирал номер мобильного телефона, по которому еще недавно отзывался воркующий голос Креса. Теперь же партикулярный дамский голос извещал: «Набранный вами номер не зарегистрирован».
На интернет-сайте «Компромат. ру» появился перехват телефонного разговора двух анонимов, в котором говорилось, что «сука Дышлов спиздил тридцать миллионов долларов», и что его, «кидалу вонючего», приговорили к смерти, для чего уже нанят киллер, служивший снайпером в спецподразделении ГРУ.
Именно в это время к Стрижайло позвонил Веролей, — сине-зеленая водоросль в таинственном омуте ФСБ. Пригласил на встречу с Потрошковым.
Встреча состоялась в прелестном ампирном особнячке, каких немало в тесных переулках между Пречистенкой и Арбатом. Снаружи, изящно и со вкусом отреставрированный, с белыми колоннами, янтарным фасадом, чугунным черным балконом и фамильным гербом на фронтоне, внутри он был наполнен ультрасовременным дизайном, картинами андеграунда, японской электроникой и итальянской сантехникой. Такие особнячки, пережившие пожар Москвы, помнящие Грибоедова и Пушкина, были облюбованы ФСБ для своих многочисленных конспиративных резиденций. Почтительный служитель с деликатными глазами майора провел Стрижайло в комнату, где навстречу поднялся Потрошков. Одетый небрежно, как представитель богемы, в бархатном сюртуке с перламутровыми пуговицами, без галстука, но в шелковым артистическом шарфе, закрывавшем грудь и часть подбородка, Потрошков напоминал маркиза, каких рисовал на своих декадентских картинах художник Бенуа. Комната была без окон, с одной задрапированной стеной и с тремя другими, стерильно белыми, без отвлекающих изображений. Офисный стол и несколько простых и добротных стульев составляли убранство. На столе размещалась звукозаписывающая аппаратура, лежали фотокамеры, находилась раскрытая тетрадь для заметок и несколько ручек «Паркер».
— Вы прекрасно выглядите, — воскликнул Потрошков, беря Стрижайло за обе руки, как это делают друзья, радуясь долгожданной встрече. — Успех способствует превосходному самочувствию, а у вас оглушительный успех. Зрелище Дышлова, увлекшего коммунистов в карстовые пещеры, где они разглядывали изображение мамонта, — это само по себе заслуживает наскальных рисунков, — он хохотал, сжимая запястья Стрижайло горячими ладонями, и тот чувствовал себя уловленным, испытывал жжение, словно в запястья вливалась жаркая властная сила. — Поздравляю вас…
Подбородок Потрошкова был погружен в шелковый шарф, занавешен тонкой тканью, и было невозможно понять, как видоизменяется этот чувствительный орган, связывающий хозяина с таинственными проявлениями мироздания. Что-то слабо просвечивало, меркло и гасло сквозь полупрозрачную ткань, словно под ней бежала безостановочная электронная строка, насыщенная загадочными знаками, из тех, что украшали вход в супермаркет.
— Нет, я не ошибся в вас, мой друг, когда пригласил вас в помощники, а теперь, не боюсь сказать, и в соратники. Проект, который вы разработали и столь блистательно реализуете, лишь в малой степени политологический. Технологии, которые вы задействовали, лишь условно можно назвать политтехнологиями. Это высокая метафизика, утонченная магия, оккультная практика, без которых невозможны историческое творчество, перекодирование мира, завершение в истории грандиозной эры коммунизма. Вы — Харон, перевозящий Дышлова через Стикс в Долину Мертвых Рыб…
Стрижайло было лестно. Но как всегда, помимо обычных человеческих чувств, — почтения, повиновения, восхищения, он испытывал к Потрошкову мистическое благоговение, как к существу, имеющему одну с ним природу, но более совершенному, рафинированному, приобщенному к непостижимым тайнам, которые делали Потрошкова существом высшего порядка.
— Явление коммунизма — есть проблема высокой теологии, как и его увод из истории. Только религиозное сознание, мистическая проницательность и оккультная практика, воздействующая на историю в целом, пригодны в борьбе с коммунизмом. Вы обладаете этими свойствами и вам одному под силу совершить проводы коммунизма. Мы не враги коммунизма, мы служащие из бюро ритуальных услуг, которых наняла сама история. Совершая проводы коммунизма, мы сделаем это без кощунства, с уважением к великому покойнику…
Тонкая материя шарфа мерцала, словно под ней беззвучно летали прозрачные существа, какие собираются вечером на открытой веранде над абажуром горящей лампы.
— В первые минуты нашего с вами знакомства в гольф-клубе «Морской конек» вы произнесли гениальные слова. Вы предложили оторвать компартию от ее метафизической основы и лишить ее сакральных энергий. Предложили отменить религиозный коммунистический праздник 7-го ноября. Лишить коммунистов их священных мощей, убрав из мавзолея прах Ленина. Устранить каббалистические символы коммунизма, рубиновые красные пентаграммы, что и поныне светят над Москвой. Теперь, когда до выборов в Думу остается не больше двух недель, нам предстоит совершить эти три ампутации, после которых коммунисты исчахнут и окончательно проиграют на выборах.
— Но это невозможно! — воскликнул Стрижайло. — Это приведет к восстанию коммунистов и поддерживающего их электората. Даст Дышлову новые силы, вернет ему роль мессианского лидера!
— Для этого я вас и позвал, — Потрошков подошел к задрапированной стене и отдернул гардины. Открылась прозрачная плоскость, сквозь которую виднелась уютная гостиная с сервированным столом и двумя стульями, где все было приготовлено к обеденной трапезе. — Через несколько минут здесь появится Дышлов. Мы будем обедать, и я надеюсь, что добьюсь от него согласия на проведение этих трех ампутаций. Вы наблюдайте за нашим общением. Ибо вам, — а кому же еще? — предстоит лишить коммунистов их метафизических, сакральных основ.
В этот момент в гостиную вошел Дышлов. Стрижайло отшатнулся от прозрачной стены, боясь, что будет узнан.
— Не тревожьтесь. Нас не видно. Стекло поляризовано. Вы сможете слышать и видеть, оставаясь незамеченным.
Они смотрели, как Дышлов оглядывал комнату. Подошел к столу и тронул ложку, желая убедиться, что она серебряная. Встал перед зеркалом и сделал несколько мимических упражнений, изображая на лице строгую сдержанность, непринужденное дружелюбие, печальную снисходительность, — выбирал подходящую маску, с которой намеревался начать общение с Потрошковым. Что-то не понравилось ему в собственном лице. Приблизил его к зеркалу и стал выдергивать из ноздри волосок.
— Я пошел. Если пожелаете, можете фотографировать или записывать беседу, — Потрошков кивнул на лежащую аппаратуру и скрылся в дверях. Через минуту появился за стеклянной стеной, радостно шагнув навстречу Дышлову.
Они уселись за стол, официант с мускулатурой мастера рукопашного боя принес коктейли в высоких стаканах, закуску, состоящую из морских растений и животных. Трапеза началась, и Стрижайло мог слушать беседу.
— Должен выразить соболезнование по поводу кончины вашей почтенной матушки. Больно терять близких. Хочется в тишине и уединении пережить горе. Но тут бесконечные общественные пертурбации, всякие съезды, интриги. Вижу, как вам тяжело, — Потрошков сделал скорбное лицо, печально прикрыл глаза, всем видом показывая, как сопереживает, сочувствует, осуждает интриганов. Дышлов был тронут, почувствовал доверие к властному собеседнику:
— Видите ли, моя матушка — наивный и простой человек. Ее ранило всякое дурное слово, произнесенное в мой адрес. Злодеи сделали все, чтобы этим способом причинить ей страдание. Она умерла, увидев, как оскверняют наше родовое гнездо, глумятся над фамильным домом. Я знаю негодяя, который осуществил злодеяние. Пусть не сомневается, у меня длинные руки.
— Если вы поручите мне докопаться до истоков злодеяния, я назову вам исполнителей и заказчиков.
— Благодарю, — ответил Дышлов, отпивая глоток коктейля.
— Замечательный коктейль, не правда ли? Этот рецепт привез мне нелегал внешней разведки, несколько лет проживший в Панаме, наблюдая за движением военных и гражданских грузов через панамский канал.
— Нельзя ли узнать рецепт?
— Только для вас. Берешь триста грамм гаванского рома. Смешиваешь с двумя долями джина. Медленно взбалтываешь и, по мере смешивания, добавляешь одну долю вишневого крюшона. Ставишь в тень и выдерживаешь около трех часов. Затем выжимаешь несколько долек ананаса и по вкусу доливаешь молодой коньяк или бренди. Несколько кусочков льда с одновременным добавлением кипящего пунша способствуют образованию легкой пенки. Даешь отстояться напитку около двух часов и затем вливаешь сто грамм первосортной водки. Поджигаешь и ждешь, когда высота пламени уменьшится вдвое. Гасишь пламя, выжимая в сосуд плод манго. Немного портвейна, немного шотландского виски, три-четыре доли белого аргентинского вина. Ждешь, пока отстоится. Немного лепестков роз и ложечка меда горных пчел. Ставишь напиток на медленный огонь и доводишь до неполного кипения. Затем по вкусу шампанское, немного текилы, церковный кагор. Оставляешь на ночь у открытого окна, лучше на лунном свету. Утром, с добавлением апельсинового сока, разливаешь по стаканам, укрепляя на кромках засахаренные лимонные дольки.
— Как называется? — изумленно спросил Дышлов, осматривая драгоценный стакан и касаясь языком нежно-желтого лимонного полумесяца.
— «Коктейль нелегала».
— Мы тоже, когда жили в Козявино, солили капусту. Тоже, скажу вам, рецепт. Берешь капусту и мелко-мелко шинкуешь…
— Я знаю, — мягко перебил его Потрошков — Так мы выявляли внедренных иностранных агентов. Притворяется русским крестьянином или фермером. Прокалывался, когда спросишь его рецепт квашения капусты. Ни хрена не знает.
Дышлов испытывал облегчение. Встреча, которая вначале казалась опасной, сулила неприятности и подвохи, теперь превращалась в беседу двух друзей и гурманов, любителей деликатесов, знатоков экзотических рецептов. Самое время было перейти к анекдотам, повеселить Потрошкова.
— Слушайте, есть такой анекдот. Встречаются американский и русский разведчик. «Иван — говорит ему Джон, — Верно ли, что в ФСБ работают одни мудаки…»
— Это верно, — опять перебил Потрошков. — Теперь же, когда между нами установились доверительные отношения, я обращаюсь к вам, как к разумному человеку, гражданину своей страны, просвещенному интеллектуалу, тонко чувствующему веяния времени. Видите ли, мы собираемся отменить празднование 7-го ноября, как абсолютно неактуальный день октябрьского переворота. Собираемся предать земле прах Владимира Ульянова-Ленина, выполняя его последнюю просьбу, — похоронить, как православного, крещеного человека. И, наконец, хотим убрать с кремлевских башен рубиновые пентаграммы, заменить их сердоликовыми морскими коньками. Знаю, это может вызвать волнения среди вашего электората. Не допустите волнений, не омрачайте гражданский мир, окажитесь на высоте исторического момента…
Дышлов ошеломленно смотрел, как если бы ему в лоб, между глаз ударили кувалдой, и в выпученных от боли глазах лопнул сосуд, и красное зарево заливало остановившийся мир.
«Бычок оппозиции, — думал Стрижайло, глядя сквозь стеклянную стену. — Так вот кто забьет бычка оппозиции…»
— Вы не можете не понимать, что время компартии невозвратно прошло. Она будет усыхать, уменьшаться, превращаться в горстку сонливых отрешенных стариков, которые станут приходить на костылях в свои «красные уголки», и вы сами, в конце концов, превратитесь в директора дома престарелых, окруженного мумиями и скелетами. Я желаю вам другой доли. Обеспечу почетное отступление, при котором вы не потеряете честь, сохраните образ «красного философа», «коммунистического летописца». Займете кафедру истории в каком-нибудь известном провинциальном университете. Станете читать лекции по новейшей истории, где найдут свое место события 91-го, 93-го года. Будете писать книги, выступать на симпозиумах, ездить на международные форумы. К вам будут обращаться журналисты, как к крупнейшему эксперту. Вы избавите себя от социальных и политических поражений, которые неизбежно ждут компартию. Уважаемый мэтр, коммунистический гуру, профессор, академик, вы будете жить на красивой вилле, рядом с родовым гнездом, которое мы поможем восстановить во всем его первозданном благородстве. В России сохранятся два мемориала, — Шушенское, где в наивной простоте и целомудрии зарождался русский коммунизм, и Козявино, где русский коммунизм благородно и просветленно закрыл глаза…
— Невозможно… — прошептал Дышлов, вращая непонимающие, в бельмах, глаза. — Меня проклянут, как предателя…
— Вас проклянут, как предателя, если вы не примите мое предложение и станете цепляться за тонущую обреченную партию, большая часть которой уже на дне. Вы не представляете, какой океан компромата прольется на вас. Перед тем, как идти на нашу встречу, я заглянул в ваше досье и ужаснулся тому, что приготовили для вас мерзкие писаки, продажные телеведущие, беспринципные политтехнологи, политические киллеры, профессиональные отравители колодцев. Одни только пленки с вашими банными шалостями, где вы один, как русский богатырь, сражаетесь с пятью разгневанными голыми амазонками. Или фотографии вашей строящейся дачи, которая не уступает загородному дворцу Бориса Николаевича Ельцина. Или документы, по которым ваша фирма «Зюганнефтегаз» перешла под контроль ФСБ. Сведения о принадлежащей вам сети отелей и кемпингов в Ростовской области, которые используются для сексуальных развлечений и оргий. Интервью с матерью-одиночкой из сибирского города Усть-Кут, которая рассказывает, как вы ее соблазнили, она родила от вас, а вы отказываете ей в материальной помощи. Запись вашей беседы с Ельциным, где вы называете его крупнейшим русским политиком. Запись вашей беседы с Горбачевым, где вы присягаете на верность социал-демократическим идеалам. Это только несколько капель из того водопада, который прольется на вашу упрямую голову…
— Ничего этого нет… Фабрикация… Я выдержу клевету… Но не предам партию… — Дышлов шатался, как шатается бычок, оглушенный кувалдой. Его выпученные голубые глаза видели мир в красном цвете, — красный Потрошков, красная скатерть на столе, красные тарелки и ложки, красный стакан с коктейлем, наполненный его, Дышлова, кровью, которая хлещет из перерезанного горла.
— Вам не придется выдерживать клевету. Люди, которые передали партии тридцать миллионов долларов взамен мест в партийных избирательных списках, — это очень серьезные люди. Они создавали свои корпорации с помощью пластита, снайперской винтовки и яда диоксина. Они очень рассердились на вас, потеряв свои деньги. Состоялась закрытая встреча на вилле у Маковского, где вас приговорили к смерти. Несколько дней назад вашу машину обстреляли. Это было последнее предупреждение. Вас должны убить сегодня, сразу же после нашей встречи. Снайперы посажены по всему маршруту от этого особняка до вашей дачи. Только мое вмешательство удерживает их от исполнения приговора. Если вы откажетесь, я умываю руки. Больше не смогу контролировать этих необузданных, свирепых людей…
Дышлов взглянул в окно, за которым толпились близкие фасады, крыши, слуховые окна, и в дождливой дымке чудился слабый проблеск вороненой стали, тусклый лучик прицела.
— За что вы меня мучаете? — возопил он, закрывая лоб ладонями, как если бы ждал попадания пули. — Разве я не был вам полезен все эти годы? Разве нарушил данное слово? Изменил договору?
Стрижайло было жаль Дышлова. Он сострадал, видя, как сильный, успешный, с благополучной судьбой человек разрушается точными тупыми ударами. Потрошков орудовал грубой кувалдой, выбивая из Дышлова волю. Выколачивал стержень, на котором держалась личность. Вышибал шкворень, на который были нанизаны судьба и характер. Воля являлась движущей силой истории, в которой действовали бесстрашные беспощадные люди, отломившие от мира шестую часть суши, покрасившие ее в красный цвет. Воля гнула земную ось, заставляя мир вращаться в сторону коммунизма. Иссякание коммунизма было иссяканием воли вождей, последним из которых был Дышлов. Приведенный на заклание, качался под ударами тупой кувалды, которая выбивала из него остатки воли, и они шмякали в подставленный таз, как кровавые сгустки израсходованного коммунизма.
— Разве я отказывался сотрудничать? Нарушал обязательства? В самый разгар перестройки, когда выкормыш вашего Андропова, пятнистый олень Горбачев вовсю раскачивал рогами, наставленными ему Раисой Максимовной, ко мне на Старую площадь пришел человек с Лубянки. Предложил давать информацию о хромом черте Александре Яковлеве, у которого я в то время работал. Я согласился, и с тех пор союз нашей партии и ваших секретных органов был скреплен моим честным словом, и я его не нарушил ни разу…
Дышлов, заискивая и ненавидя, умоляющее и с угрозой взирал на Потрошкова, а тот размахивался и бил кувалдой в шерстяной телячий лоб, отчего у телка вздрагивали уши, выпучивались дурные глаза, выступала липкая кровь.
— Когда в начале 91-го вы затевали свой мерзкий путч, свой фальшивый переворот, готовились передать власть Ельцину и будоражили партию, — ваши люди поручили мне подготовить «Слово к народу», которое должно было стать предвестником путча, его мнимой идеологией, фальстартом восстания. Я выполнил ваше задание, создал документ, написанный, как «Слово о полку Игореве». И ваш путч, ваш дворцовый переворот приобрел черты восстания народа и партии…
Дышлов умолял о пощаде, надеялся продлить свою жизнь. Взывал к милосердию, указывал на былые заслуги. Но тупая кувалда выбивала из него остатки воли, той самой, что была «волей к власти», двигала вождями коммунизма вопреки страшному сопротивлению мира, наперекор истории. Сотворяла громадное, цвета пролитой крови, государство.
— В августе 91-го, когда вы готовили путч, вы попросили меня, как и многих руководителей партии, покинуть Москву, уехать в отпуск на юг, чтобы оставить партию без руководства, парализовать ее действия. Я выполнил ваше указание. В Сочи на пляже слушал тупые директивы ГКЧП, смотрел на дрожащие руки Янаева. Когда вернулся в Москву, все уже было кончено, Ельцин взял власть. Ваши люди устроили мне тайную встречу с Ельциным, где мы договорились с ним о сотрудничестве…
Стрижайло сквозь стеклянную плоскость наблюдал «закланье бычка». «Жертвенный телятя» своей смертью освящал проводы коммунизма. Своей кровью орошал рождение загадочной эры, еще не имевшей имени. Стрижайло видел, как в эмалированный таз падают кровавые сгустки, и в каждом умирает деяния великих людей, яростных и беспощадных вождей, восставших своей мистической волей против энтропии истории. Шмоток красной печени был революцией 17-года, когда горстка отважных мыслителей решилась взять власть в огромной рыхлой империи, поволокла ее против течения истории. Обрезок аорты с брызгающей красной жижей был расстрелом царя, который являл собой «жертвенного агнца» гибнущей белой империи, ритуальная казнь в Ипатьевском доме «перекодировала» историю, задавала ей иные параметры.
Розовый разрубленный кусок сухожилия был коллективизацией, когда железные грабли сгребали крестьян в колхозы, конвоиры сажали в подводы сутулых бородачей, и обозы раскулаченных под бабьи вопли тянулись на сырую зарю, навеки пропадали в Сибири. Стрижайло чувствовал, как за стеклянной стеной мучается Дышлов, но это мучался и умирал коммунизм в лице его последнего униженного вождя.
— Когда либералы с вашей помощью взяли власть на глазах изумленного, онемевшего народа, разве не ваши люди дали мне задание ни под каким видом не позволить народу очнуться, восстать против горстки узурпаторов? Разве не я делал все, чтобы не объединились «белые» и «красные», коммунисты и монархисты? Не моими усилиями тормозилось создание партии «белых» патриотов? Разрушались все «конгрессы», «фронты» и «соборы», на которых провозглашался конец гражданской войны, примирение «красных и белых духов», либералы и Ельцин объявлялись врагами России?..
Потрошков мучил Дышлова, иссекал из него кровоточащие ломти, но при этом не испытывал вожделения. Был не палач, а жрец, приносящий священную жертву. Отнимал у коммунизма последнюю возможность возродиться, отсекал от истории. «Перекодировал» мир на другой загадочный лад, заставляя развиваться по таинственным законам, начертанным значками и символами на вратах супермаркета.
— В 93-ем, когда ваша власть качалась на волоске, и Ельцин впал в безумный запой, и армия колебалась, готовясь перейти на сторону народа, и миллион человек собирался выйти на улицы Москвы и с иконами двинуться в Кремль, — ваши люди приехали ко мне на квартиру, просили, чтобы я выступил по телевидению, призвал народ оставаться дома. Мы мчались на вашей служебной машине в Останкино, я призвал народ не выходить на улицы, разобрать баррикады, и на утро Грачев направил танки к Дому Советов, расстрелял баррикадников, которые сражались под имперскими, андреевскими и советскими флагами…