ВМЕСТЕ С ПРОПАВШЕЙ СТУДЕНТКОЙ

 

Темный, явно сделанный ночью снимок, изобра­жающий дюжину людей в лесу. Их лица выглядят на нем как луны. Сперва я решила, что люди, идущие по краям живой цепи, смотрятся как-то странно и больше похожи на карликов, но потом я сообразила, что это не люди, а собаки. «Служебные собаки моби­лизованы на поиски пропавшей студентки. Сержант полиции Билл Хайндли настроен пессимистически».

 

ПРОПАВШАЯ СТУДЕНТКА НАЙДЕНА!

ОНА ЖИВА!

 

На последней из фотографий несколько полицей­ских втаскивают нечто бесформенное в карету ско­рой помощи. Нечто завернутое в одеяло, нечто длин­ное и, даже на взгляд, нелепое. Из свертка высовыва­ется похожая на капустный кочан голова. И тут же рассказывается, как моя мать отправилась в подвал, чтобы заняться еженедельной стиркой, и вдруг услы­шала какие-то жалкие всхлипы, доносящиеся из вен­тиляционного люка, о котором все давно уже забыли...

Я положила вырезки на белое покрывало, которым была застлана постель Джоан.

— Забирай их себе, — сказала она. — То, что на­до для семейного альбома.

Я собрала вырезки и сунула их в карман.

— Я прочитала о тебе, — продолжила Джоан свою историю. — Не о том, как тебя нашли, а все предыду­щее, взяла все свои деньги и первым же самолетом полетела в Нью-Йорк.

— А почему именно туда?

— Да просто я решила, что покончить с собой лег­че всего в Нью-Йорке.

— И что же ты с собой сделала?

Джоан глуповато улыбнулась и протянула мне ру­ки ладонями вверх. Как горы в миниатюре, на обоих запястьях вздымались над белой кожей большие баг­ровые опухоли.

— Как ты это сделала? Чем?

Впервые за все время мне пришло в голову, что у нас с Джоан есть что-то общее.

— Шарахнула по оконному стеклу в комнате у моей соседки.

— У какой еще соседки?

— Ну, у моей бывшей соседки по общежитию в колледже. Она теперь работает в Нью-Йорке, и мне было не придумать, где бы еще остановиться, и, кро­ме того, у меня практически уже не оставалось денег, поэтому я к ней и приехала. Там меня и отыскали родители— она написала им, что я веду себя как-то странно, — и отец сразу же прилетел и забрал меня обратно.

— Но теперь ты в полном порядке.

Мои слова прозвучали не вопросом, а констатаци­ей факта.

Джоан оценивающе посмотрела на меня своими ярко-серыми, похожими на морскую гальку глазами.

— Думаю, что в порядке. А как насчет тебя?

 

 

* * *

 

Сразу же после ужина я заснула.

Разбудил меня чей-то громкий голос, выкрикивающий:

— Миссис Баннистер, миссис Баннистер, миссис Баннистер...

Очнувшись ото сна, я поняла, что молочу кулаками по спинке кровати и кричу. Угловатая и скособоченная фигура миссис Баннистер, нашей ночной сиделки, показалась на горизонте

— Эй, послушай, девочка, пожалей свои часики.

Она сняла часы у меня с запястья.

— В чем дело? Что со мной происходит?

Лицо миссис Баннистер расплылось в широкой улыбке:

— У тебя реакция.

— Реакция?

— Как ты себя чувствуешь?

— Как-то странно. Будто я свечусь и вот-вот по­лечу.

Миссис Баннистер помогла мне сесть:

— Сейчас тебе станет лучше. Прямо сейчас тебе станет гораздо лучше. Хочешь горячего молока?

— Хочу.

И когда миссис Баннистер поднесла чашку к моим губам и я почувствовала вкус горячего молока снача­ла языком, потом всем ртом, а потом и всем телом, я испытала такое наслаждение, какое, должно быть, ощущает младенец, припав к материнской груди.

— Миссис Баннистер сообщила мне о том, что у вас была реакция.

Доктор Нолан опустилась в кресло у окна и доста­ла крошечный коробок со спичками. Он выглядел точ­ной копией того коробка, который я спрятала в кар­ман халата, и на какое-то мгновение я решила было, что сиделка обнаружила его там и втихаря вернула доктору.

Доктор Нолан оторвала одну игрушечную спичку от упаковки. Вспыхнул ярко-желтый огонек, и я уви­дела, как она всасывает его в свою сигарету.

 

 

* * *

 

— Миссис Баннистер говорит, что вы чувствуете себя лучше.

— Какое-то время я чувствовала себя лучше. А сейчас все по-старому.

— У меня для вас новости.

Я обождала, что она скажет дальше. Каждый день теперь (а сколько именно дней прошло, я не знала) я проводила по нескольку часов утром и после обеда в вынесенном в сад кресле. Я сидела, закутавшись в свое белое одеяло, и притворялась, будто читаю. У меня имелось смутное подозрение, что доктор Нолан решила предоставить мне на несколько дней отсрочку, чтобы потом, в точности как доктор Гордон, объявить: «Весьма сожалею, но вам ничуть не становится луч­ше, и поэтому необходимо пройти курс шоковой терапии...»

— И что же, вам не интересно, что это за новости?

— А что это за новости? — машинально спроси­ла я.

— На какое-то время к вам больше не будут пус­кать посетителей.

Я ошарашенно поглядела на нее:

— Почему это? Как это странно!

— А я думала, что вам это придется по душе. — И доктор Нолан улыбнулась.

Затем я посмотрела — и доктор Нолан перехвати­ла мой взгляд — на корзину для мусора, стоящую воз­ле моего письменного стола. Корзина была полна яр­ко-алыми розами на длинных стеблях. Там их было не меньше дюжины.

В этот день мне нанесла визит мать.

Моя мать была всего лишь одной из довольно длинной череды посетительниц — включая мою быв­шую начальницу, некую даму из «Христианского зна­ния», разгуливавшую со мной вдоль забора и рассуж­давшую о том, как, когда читаешь Библию, над зем­лею рассеивается туман и туман этот означает не что иное, как человеческие заблуждения, и еще о том, что моя главная, да и единственная беда заключается в моем интересе к этому туману, в моей вере в него, а стоит мне перестать в него верить — и он мгновенно развеется и я пойму, что со мной все в порядке, да и всегда все было в порядке; а вслед за ней появилась моя преподавательница английского языка и литера­туры еще со школьных времен и попыталась научить меня игре в скрэббл, потому что эта игра сумеет вновь вдохнуть в меня мой прежний вкус к перестановке слов, и наконец появилась и сама Филомена Гвинеа, которая не слишком высоко оценивала искусство здеш­них психиатров и непрестанно говорила им об этом.

От всех этих визитов меня буквально воротило.Я сидела в саду или у себя в палате, и вдруг с улыбкою ко мне подходила медсестра и объявляла об очередном посетителе. Однажды сюда явился даже священник унитарианской церкви, которого я всегда терпеть не могла. Видно, его самого тоже пришлось на этот визит уговаривать. Все время он ужасно нерв­ничал, и я могла поклясться, что он считает меня пол­ностью и окончательно рехнувшейся, потому как я со­общила ему, что верю в ад, а также и в то, что неко­торые люди, и я в том числе, обречены пребывать в аду еще при жизни и это ниспослано им в наказание за то, что они не верят в загробную жизнь, а если не веришь в загробную жизнь, то она и не ждет тебя после смерти. Каждому, так сказать, по вере его.

Я ненавидела эти визиты еще и потому, что посто­янно чувствовала во время их, как мои посетители за­мечают мою толщину и мои нелепые волосы и посто­янно сравнивают меня нынешнюю с той, какова я бы­ла раньше, и с той, какой они хотели бы меня видеть. И я понимала, что они уходят отсюда глубоко разоча­рованными.

Мне казалось, что, если они оставят меня в покое, я и впрямь сумею обрести себя.

Хуже всех была моя мать. Она никогда не брани­ла меня, но зато постоянно просила, можно сказать, умоляла, сделав при этом жалобное лицо, объяснить ей, в чем она передо мной провинилась. Она говори­ла, что уверена, будто доктора считают ее в чем-то виноватой, потому что они терзали ее вопросами о том, как она учила меня следить за собой, а она, дес­кать, учила меня этому отлично и с самого раннего возраста, и я превосходно со всем освоилась.

Сегодня после обеда мать принесла мне розы.

— Прибереги их мне на похороны, — сказала я.

На лице у матери появилось обиженное выраже­ние, она чуть не расплакалась:

— Но, Эстер, разве ты забыла, какой у нас сего­дня день?

— Забыла.

Я решила, что это, должно быть, День святого Ва­лентина.

— Сегодня твой день рождения!

И, услышав это, я швырнула розы в корзину для мусора.

— Зря она так,— сказала я доктору Нолан.

Доктор Нолан кивнула. Она, казалось, понимала, что я имею в виду.

— Я ненавижу ее, — сказала я и, замерев, приня­лась ждать, что на мою шею обрушится топор гильо­тины.

Но доктор Нолан только улыбнулась мне, как буд­то мои слова доставили ей большое, прямо-таки ог­ромное удовольствие,и сказала:

— Еще бы.

 

 

 

— Вот кто у нас сегодня главная счастливица.

Молодая медсестра забрала поднос с остатками завтрака, предоставив мне оставаться закутанной в белое одеяло, подобно пассажиру, принимающему воздушную ванну на палубе теплохода.

— Почему это я счастливица?

— Ну, не знаю, можно ли прямо сейчас вам об этом сообщить, но сегодня вас переводят в «Бель­сайз».

Медсестра посмотрела на меня, ожидая бурного проявления восторга.

— В «Бельсайз»? Но мне нельзя туда.

— Почему это нельзя?

— Я к этому не готова. Я не настолько хорошо се­бя чувствую.

— Разумеется, достаточно хорошо. Не бойтесь, они не решились бы вас перевести, если бы вы чувст­вовали себя недостаточно хорошо.

После ее ухода я задумалась над услышанным, пытаясь разгадать смысл этого нового хода в ведомой доктором Нолан партии. Что она хочет доказать? Я со­вершенно не изменилась. И вокруг ничто не измени­лось. А «Бельсайз» в здешнем заведении — даже не чистилище, а преддверие рая. Из «Бельсайза» людей выписывают в мир — возвращают на работу, на уче­бу, возвращают домой.Джоан уже была переведена в «Бельсайз». Джоан с ее учебниками по физике и с командой по гольфу, Джоан с ее ракеткой для бадминтона и сочным, рас­катистым смехом, Джоан, вырвавшаяся на добрую милю вперед по сравнению со мной и другими отно­сительно благополучными больными. С тех пор как Джоан перевели из «Каплана», я тайком следила за ее успехами, содглядывая сквозь заросли больнично­го винограда.

У Джоан было право гулять, у Джоан было право делать покупки, у Джоан было право выходить в го­род. Все добрые вести, которые мне удавалось собрать о Джоан, я воспринимала с затаенной горечью, хотя внешне и пребывала вроде бы к ним равнодушной. Джоан была точной — и буквально светящейся — ко­пией моего прежнего «я», созданной словно бы нароч­но для того, чтобы преследовать и терзать меня.

Возможно, к тому времени, как меня переведут в «Бельсайз», ее вообще уже выпишут.

Правда, в «Бельсайзе» я по крайней мере смогу из­бавиться от страха перед электрошоком. В «Каплане» множество пациенток подвергалось шоковой те­рапии. Я легко могла определить, кто именно из нас отправлялся на эту процедуру, потому что им не при­носили завтрак в то же время, когда остальным. Их пытали электрошоком, пока мы завтракали у себя в палатах, а потом они появлялись в холле, тихие и ка­кие-то выжатые, и сиделки вели их за руку, как де­тей. И завтрак им подавали прямо в холле.

Каждое утро, когда я слышала стук в дверь, оз­начавший, что медсестра принесла мне завтрак, я ис­пытывала бесконечное облегчение, потому что осозна­вала, что на сегодня опасность миновала. Я не могла понять, откуда доктор Нолан взяла, будто во время шокотерапии можно заснуть, если она сама — а это ведь очевидно — такую процедуру не проходила. От­куда она взяла, что больной является спящим, а не кажется таковым, тогда как на самом деле он каж­дое мгновение мучительно воспринимает синие вспыш­ки и ужасный грохот.

 

 

* * *

 

Из конца холла доносились звуки рояля.

За обедом я сидела молча, прислушиваясь к бол­товне пациенток «Бельсайза». Все они были модно одеты, хорошо причесаны и в косметике, и среди них было несколько замужних женщин. Кое-кто из них отсутствовал, уехав в город за покупками или в гос­ти к друзьям, и на протяжении всей трапезы они пе­рекидывались какими-то явно не предназначенными для посторонних ушей шутками.

— Я бы позвонила Джону, — произнесла одна из них, которую звали Диди, — но только, боюсь, его не окажется дома. Правда, я знаю и другое местечко, куда ему можно позвонить, и там уж он окажется на­верняка.

Невысокая блондинка, сидевшая со мной за одним столом, изящная и чрезвычайно оживленная, рассмея­лась:

— На сегодня вместо него сойдет и доктор Лоринг. — Ее большие синие глаза округлились, как у куклы. — Я ведь не стану пенять Перси, если он най­дет себе другую манекенщицу.

В другом конце столовой Джоан с огромным ап­петитом поглощала макароны с томатным соусом. Среди этих здоровых баб она чувствовала себя совер­шенно в своей тарелке и обращалась со мной холод­но, с постоянной ухмылочкой на губах, словно со слу­чайной знакомой, которой откровенно пренебрегают.

Сразу после обеда я пошла к себе и решила по­спать. Но тут я услышала звуки рояля и представила себе Джоан, и Диди, и Лубель, эту блондиночку, и всех остальных, представила, как они болтают обо мне и смеются надо мною в гостиной, прямо за стенкой Они, должно быть, говорят о том, как ужасно терпеть особу вроде меня в «Бельсайзе», и о том, что мне пря­мая дорога в «Уимарк».

Я решила положить конец их паршивой болтовне.

Свободно накинув одеяло на плечи, как древнерим­скую тогу, я прошла в холл и двинулась навстречу свету и веселому гаму.

И весь остаток вечера я провела, слушая, как Ди­ди поет песни собственного сочинения, аккомпанируя себе на рояле, пока остальные женщины, сидя вокруг, играют в бридж и болтают, — в точности так, как они вели бы себя в общежитии колледжа, с той только разницей, что большинство из них лет десять назад вы­шли из студенческого возраста.

Одна из них, высокая и на свой лад величествен­ная седовласая женщина с глухим басом, которую звали миссис Сэвидж, закончила Вассарский колледж. Без раздумий я определила, что передо мной дама из общества, потому что она не говорила ни о чем другом, кроме как о первом выходе в свет. У нее вроде бы было не то две, не то три дочери, и всем им в этом году предстоял выход в свет, а она, представьте себе, пропустила их первые балы, угодив в здешнюю лечеб­ницу.

Одна из песенок Диди называлась «Молочник», и все без умолку твердили ей о том, что эту песню сле­дует записать, она, мол, непременно попадет в хит­парад. Сперва ее пальчики проходились по клавишам, наигрывая легкий мотив, напоминающий стук копыт неторопливого пони, а затем начиналась другая мело­дия, похожая на свист молочника, едущего на телеге, а потом мелодии сливались и переплетались.

— Как это мило, — произнесла я в тоне непринуж­денной беседы.

Джоан, облокотившись о рояль, листала журнал мод, а Диди не сводила с нее глаз, и на губах у нее витала улыбка, как будто их обеих связывала какая- то общая тайна.

— О Господи, Эстер, — произнесла Джоан, не вы­пуская из рук своего журнала. — Так это, выходит, ты?

Диди резко оборвала свою игру:

— Дай-ка мне посмотреть.

Она взяла у Джоан журнал, посмотрела на кар­тинку с той страницы, на которой он был раскрыт, и перевела взгляд на меня.

— Нет, что ты! Конечно же, нет. — Диди вновь посмотрела на картинку, а потом опять на меня.— Ни в коем случае!

— Послушай, но это же Эстер! Верно, Эстер?

Лубель и миссис Сэвидж подошли к роялю, а я, делая вид, будто понимаю, в чем смысл происходя­щего, тронулась с места вслед за ними.

На фотографии в журнале была изображена деви­ца в белом вечернем платье из ворсистой ткани. Бре­телек на этом платье не было. Девица, ухмыляясь во весь рот так, что казалось, будто ее лицо сейчас раз­валится пополам, стояла в окружении целой свиты
молодых людей. В руке у нее был бокал с каким-то прозрачным напитком, и глядела она как будто мне на плечи или на кого-то, стоящего у меня за спиной, чуть слева. А тут и впрямь чье-то дыхание коснулось моего затылка. Я резко обернулась.

Незаметно и неслышно, на своих мягких войлоч­ных подошвах, подкралась ночная сиделка.

— Нет, кроме шуток, — сказала она. — Это и правда вы?

— Да нет, что вы! Джоан ошиблась. Это вовсе не я.

— Нет уж, признавайся,— воскликнула Диди.

Но я отвернулась, сделав вид, будто не слышу ее слов.

И тут Лубель предложила сиделке сесть с ними четвертой за карты, а я придвинула кресло к столи­ку, чтобы понаблюдать за игрой, хотя буквально ни­чего не смыслю в бридже, потому что у меня не хва­тило времени научиться играть в него в колледже, пусть это и принято среди дорожащих своей светско­стью девиц.

Я просто глядела на плоские карточные лица ко­ролей, дам и валетов и слушала рассказы сиделки о том, как плохо ей живется.

— Вам, сударыни мои, просто не представить се­бе, каково это — работать в двух местах. По ночам я прихожу сюда, чтобы смотреть за вами...

Лубель захихикала:

— Ну, мы-то ведем себя хорошо. Мы тут лучше всех, и вам это прекрасно известно.

— Вы ведете себя хорошо, — ответила сиделка, сделав ударение на первом слове. Она пустила по кругу упаковку жевательной резинки, затем взяла па­кетик и себе. — Вы ведете себя хорошо, а вот эти пси­хованные из больницы штата меня чуть до смерти не замучили.

— А вы и там тоже работаете? — спросила я с внезапно проснувшимся интересом.

— Да уж поверьте.— Сиделка посмотрела на ме­ня в упор, и я поняла, что она подумала, будто мне вообще не место в «Бельсайзе». — Там бы вам, леди Джейн, пришлось трудновато.

Мне показалось странным, что сиделка назвала меня леди Джейн. Она ведь прекрасно знала мое имя.

— Почему же? — нашла я в себе, тем не менее, силы для вопроса.

— Ох, там ведь вовсе не такое уютное гнездышко, как здесь. Здесь-то все в точности так, как в нормаль­ном загородном клубе. А у них там ничего нет. Ни общей терапии, если уж на то пошло, ни прогулок...

— А почему там нет прогулок?

— Не хватает персонала.— Сиделка сделала ка­кой-то хитрый ход, и Лубель аж застонала. — Поверь­те мне, сударыня, как только я скоплю на машину, я оттуда уйду.

— А отсюда тоже уйдете? — поинтересовалась Джоан.

— Наверняка. И займусь исключительно частной практикой. Когда мне чего-нибудь захочется...

Но я уже не слышала того, что она говорит.

Я почувствовала, что сиделке было поручено пре­подать мне урок, продемонстрировать ожидающую ме­ня, если не произойдет улучшения, перспективу. Или мне начнет становиться все лучше, или, наоборот, все хуже—и тогда я рухну и полечу в бездну, как горящая, а потом и как сгоревшая звезда. Из «Бельсайза» я вылечу в «Каплан», из «Каплана» — в «Уимарк», и наконец, когда доктор Нолан и миссис Гви­неа полностью во мне разуверятся, я попаду в больницу штата.

Я потуже обмоталась своим одеялом и с силой от­толкнула кресло.

— Замерзли? — полюбопытствовала сиделка.

— Совершенно окоченела, — ответила я и пошла прочь.

 

 

* * *

 

Я проснулась в тепле и уюте моего белого кокона. Бледный свет зимнего солнца играл в зеркале, и на стекле стаканов, стоящих на письменном столе, и на металлической дверной ручке. Из холла доносились типичные для раннего утра звуки: это кухарки и си­делки готовили для нас подносы с завтраком.

Я услышала, как санитарка постучала в соседнюю дверь, вглубь от меня по коридору. Низко зарокотал сонный голос миссис Сэвидж, и санитарка вошла к ней с позвякивающим подносом. Я представила себе, ис­пытав при этом довольно сильное удовольствие, дышащий жаром синий фарфоровый кофейник, и синюю фарфоровую чашку, и объемистый синий фарфоровый кувшинчик со сливками, расписанный сверху белыми маргаритками.

Я уже начала призадумываться над своей дальней­шей судьбой.

Если мне суждено сорваться и рухнуть в бездну, надо постараться продержаться подольше, как мож­но дольше, в здешних сравнительно комфортабельных условиях.

Санитарка постучалась ко мне и, не дожидаясь от­вета, вошла.

Это была новенькая (или новая, их все время ме­няли) — с продолговатым лицом песочного цвета, и с песочными волосами, и с большими веснушками, пля­шущими польку на ее костистом носу. По непонятной мне самой причине один вид этой санитарки нагнал на меня глубочайшую тоску, и только когда она вышла на середину палаты, а затем прошла ее всю, чтобы отдернуть зеленую штору, я поняла, по крайней мере отчасти, охватившее меня уныние: она пришла ко мне с пустыми руками.

Я открыла было рот, чтобы осведомиться о судьбе моего завтрака, но вовремя опомнилась. Санитарка наверняка меня с кем-то спутала. С новенькими та­кое часто бывает. Кому-то из пациенток «Бельсайза» предписана шокотерапия, кому-то, кого я и знать не знаю, а она, и ее легко можно извинить, перепутала меня с этой бедняжкой.

Я подождала, пока санитарка не завершила не­большой обход моей палаты, что-то поправляя, что- то переставляя и тому подобное. Но затем она вышла и понесла поднос с завтраком в палату Лубель.

Тогда я сунула ноги в шлепанцы, закуталась в одеяло, потому что утро было хотя и солнечным, но очень холодным, и быстро пошла на кухню. Девица в ярко-красной униформе разливала кофе из большого котла по выстроенным в ряд синим фарфоровым ко­фейникам.

Я с любовью поглядела на уже заставленные зав­траками подносы. Все эти белые бумажные салфетки, сложенные твердыми и точными треугольниками, на которых лежали серебряные вилки, бледные башни яиц в мешочек в синих подставках, прозрачные кре манки с апельсиновым джемом. Мне довольно было всего лишь протянуть руку и потребовать причитаю­щийся поднос — и сразу же мир опять становился нормальным.

— Произошла ошибка, — сообщила я кухонной де­вице, перегнувшись через стойку и говоря приглушен­ным, как бы конфиденциальным тоном. — Новая са­нитарка не принесла мне сегодня завтрак.

Мне удалось изобразить на лице широкую улыб­ку, чтобы продемонстрировать, что я ничуть не оби­жена.

— Как вас зовут?

— Гринвуд. Эстер Гринвуд.

— Гринвуд, Гринвуд, Гринвуд...— Указательный палец девицы заскользил по списку пациенток «Бельсайза», вывешенному на кухонной стене. — Гринвуд сегодня без завтрака.

Я обеими руками вцепилась в стойку:

— Тут наверняка какая-то ошибка. Вы уверены, что именно Гринвуд?

— Гринвуд, — повторила девица без малейших сомнений в голосе, а тут как раз появилась и сани­тарка.

Она вопросительно перевела взгляд с кухонной де­вицы на меня и обратно.

— Мисс Гринвуд хотела бы получить свой завтрак.

Произнося это, девица старательно прятала от ме­ня глаза.

— Ах, вот как... — санитарка широко улыбнулась мне.— Вы получите свой завтрак попозже. Вам пред­стоит сегодня...

Но я не хотела слышать о том, что мне предсто­ит. Я вслепую рванулась из кухни в холл — не в свою палату, потому что искать меня будут именно там,— но в нишу в конце коридора, куда меньшую по своим размерам, чем ниша в «Каплане», но тем не менее все-таки нишу, куда не придут Джоан, и Диди, и Лу­бель, и миссис Сэвидж.

Я забилась в темный угол ниши и закуталась в одеяло с головой. Не так меня пугала и возмущала предстоящая шокотерапия, как откровенная измена доктора Нолан. Ее предательство, ее вероломство. Мне нравилась доктор Нолан, я, можно сказать, по­любила ее, я ей доверилась и рассказала ей обо всем, ничего не утаивая, а она пообещала, она поклялась оповестить меня загодя, если мне опять будет про­писан электрошок.

Если бы она сообщила мне об этом хотя бы на­кануне вечером, я, разумеется, пролежала бы всю ночь, не сомкнув глаз, полная страха и предчувствий, но зато утром меня не застигли бы врасплох. Я ока­залась бы подготовленной. Я прошла бы по холлу в сопровождении двух санитарок, прошла бы мимо Диди, и Лубель, и миссис Сэвидж, и Джоан, преис­полненная собственного достоинства, как человек, со­храняющий невозмутимость, даже когда его ведут на плаху.

Надо мною склонилась санитарка. Она выклик­нула мое имя.

Я отшатнулась от нее и поползла еще глубже в угол. Санитарка исчезла. Я понимала, что через ми­нуту-другую она вернется в компании двух кряжи­стых мужиков и они потащат меня, поволокут, бью­щуюся и вопящую, мимо всей честной компании, уже наверняка собравшейся в холле, предвкушая подоб­ное зрелище.

Доктор Нолан обвила меня рукой и по-матерински прижала к себе.

— Вы обещали, что скажете мне об этом,— про­кричала я сквозь толщу одеяла.

— Ну вот, я и говорю. Я специально пришла по­раньше, чтобы самой сообщить тебе об этом. И про­веду все тоже сама.

Мои набухшие губы задрожали:

— А почему вы не сказали мне об этом вчера ве­чером?

— Я решила, что тогда ты не сможешь заснуть. Но если бы я знала...

— Вы обещали мне, что скажете!

— Послушай-ка, Эстер. Я ведь пойду с тобой. Я буду с тобой все время, я прослежу, чтобы все про­шло должным образом, как я тебе и обещала. Я бу­ду с тобой, когда ты проснешься, и сама отведу тебя в палату.

Я посмотрела на нее. Она выглядела очень взвол­нованной.

Минуту я помолчала. Затем сказала:

— Пообещайте, что вы там будете.

— Обещаю.

Доктор Нолан достала белый носовой платок и вытерла мне лицо. Затем взяла меня под руку, как старую приятельницу, и помогла подняться. Мы с ней пошли по коридору. Одеяло, болтаясь в ногах, мешало мне идти, поэтому я просто бросила его на­земь, но доктор Нолан, казалось, не обратила на это никакого внимания. Мы прошли мимо Джоан, высу­нувшейся как раз из своей палаты, но я одарила ее настолько высокомерной и презрительной усмешкой, что она отпрянула к себе и, пока мы не прошли, боль­ше не высовывалась.

Затем доктор Нолан отперла дверь в самом кон­це коридора, и мы с ней спустились по лестнице на первый этаж, таинственные коридоры которого, со своими туннелями и закоулками, образовывали еди­ную сеть под всеми зданиями больницы.

Стены здесь были белыми кафельными, как в об­щественной уборной, и на определенном расстоянии друг от друга с черного потолка сияли яркие голые лампочки. К шипящим и громыхающим трубам, пред­ставляющим собой нервную систему всего заведения, вдоль кафельных стен были то здесь, то там присло­нены каталки и кресла-каталки. Больше всего я боя­лась потерять здесь руку доктора Нолан, и время от времени она подбадривала меня шлепком.

Наконец мы остановились у зеленой двери, на ко­торой черными буквами было выведено слово «Элек­тротерапия». Сперва я отпрянула было назад, и док­тор Нолан подождала, пока я не справлюсь со свои­ми чувствами.

— Пошли, — сказала я, — давайте уж поскорей.

И мы вошли.

Кроме нас с доктором, в комнате находились толь­ко пожилой тучный мужчина в несвежем белом ха­лате и какая-то женщина.

— Не хочешь ли сесть? — Доктор Нолан указала мне на деревянную скамью, но ноги у меня налились уже такою тяжестью, что, казалось, я не смогу их разогнуть и вывести себя из сидячего положения, ког­да в комнату войдут мои истязатели.

— Я уж лучше постою.

В конце концов из внутренней двери выплыла огромная трупообразная женщина в белом халате. Я решила, что сперва она займется пожилым муж­чиной, поскольку он пришел сюда первым, но, к моему удивлению, она направилась прямиком ко мне.

— Доброе утро, доктор Нолан, — сказала эта стра- шилина, обнимая меня за плечи. — Это Эстер?

— Да, мисс Хью. Эстер, это мисс Хью, она хоро­шенько о тебе позаботится. Я ей о тебе рассказывала.

Мне показалось, что в мисс Хью были все семь фу­тов росту. Она мягко наклонилась надо мной, и я уви­дела, что ее лицо с металлическим зубом, торчащим в самой середине рта, обезображено угревой сыпью. Оно напоминало карту лунных кратеров.

— Думаю, мы займемся тобой прямо сейчас, Эс­тер,— сказала мисс Хью. — Мистер Андерсон не оби­дится, если мы попросим его подождать, не правда ли, мистер Андерсон?

Мистер Андерсон промолчал, поэтому меня про­вели в соседнюю комнату. Рука мисс Хью по-преж­нему лежала у меня на плечах, а доктор Нолан за­мыкала процессию.

Сощурив глаза, которые я не смела раскрыть по­шире, чтобы меня не ужаснуло открывающееся здесь зрелище, я увидела высокое ложе с белой, туго на­тянутой простыней, машину возле этого ложа, и че­ловека в маске — я не смогла бы сказать, мужчина это или женщина, — возле машины, и еще двоих лю­дей в масках по обеим от нее сторонам.

Мисс Хью помогла мне взобраться на ложе и лечь на спину.

— Поговорите со мной, — попросила я.

Мисс Хью начала что-то говорить низким ласко­вым голосом, смазывая какой-то мазью мне виски и размещая маленькие электроды над ними.

— С тобою все будет хорошо, ты ничего не по­чувствуешь, просто закуси вот эту штуку...

И она положила что-то мне на язык, и, охвачен­ная ужасом, я вцепилась в это нечто зубами, и тьма стерла меня, как запись мелом с грифельной доски.

 

 

 

— Эстер!

Я очнулась от глубокого, опустошительного за­бытья, и первым, что я увидела, было лицо доктора Нолан, плывущее и качающееся у меня перед гла­зами.

— Эстер, Эстер, — твердила доктор Нолан.

Я потерла глаза плохо повинующейся мне рукой.

За спиной у доктора Нолан я смогла разглядеть тело женщины в черно-белом халате, распахнувшем­ся, как при падении с большой высоты. Но прежде чем я вгляделась в это поотчетливей, доктор Нолан увела меня, и мы вышли на свежий воздух. Небо бы­ло безоблачным.

Весь мой страх и мрак отступились от меня. Я чувствовала себя на удивление спокойно. Стеклянный колпак, без единой трещины и царапины, висел в не­скольких футах над моей головой. Я вдыхала цир­кулирующий под его куполом воздух.

— Все было так, как я обещала, правда? — спро­сила доктор Нолан, когда мы с ней возвращались в «Бельсайз», ступая по палым листьям.

— Да.

— Что ж, и дальше будет в точности так же,— невозмутимо произнесла она. — Ты будешь проходить процедуру три раза в неделю — по вторникам, чет­вергам и субботам.

Я набрала в легкие побольше воздуха:

— В течение какого времени?

— Это будет зависеть от тебя и от меня.

 

 

* * *

 

Я взяла серебряный ножичек и разбила яйцо. За­тем положила ножичек на стол и пристально посмот­рела на него. Я пыталась вспомнить, за что это я так любила ножи раньше, но моему сознанию не уда­валось сформулировать четкой мысли, и оно взмыва­ло, как птица, в пустую высоту.

Джоан и Диди сидели рядышком за роялем. Ди­ди обучала Джоан играть на черных клавишах, по­дыгрывая ей на белых.

Я подумала: как это печально, что Джоан так похожа на лошадь, со своими огромными зубами и большими серыми, напоминающими крупную морскую гальку глазами. Да ей, пожалуй, и такого парня, как Бадди Уиллард, ни в жизнь не зацепить. А муж Ди­ди, не таясь, жил то с одной любовницей, то с дру­гой и относился к ней не лучше, чем к старой, за­паршивевшей кошке.

 

 

* * *

 

— А мне письмо-о-о, — пропела Джоан, просовы­вая свою огромную голову в дверь моей палаты.

— Поздравляю.

Я не подняла глаз от книги. С тех пор как шоко­терапия осталась позади —а всего со мной было про­ведено пять сеансов — и я получила право на выход в город, Джоан принялась зависать на мне, как боль­шая и неугомонная пчела, — как будто вздумала вы­сосать из меня мед моего выздоровления. У нее за­брали учебники по физике и длинные ленты шпар­галок, которыми она обвешала стены в своей палате, и дела ее шли все хуже.

— А тебе не интересно узнать от кого?

Джоан прошла в палату и села ко мне на постель. Мне хотелось крикнуть ей, чтобы она убиралась к чертям собачьим, от одного ее вида у меня мурашки бегали, но я как-то не могла на это решиться.

— Что ж, ладно. — Заложив в книгу палец, я при­крыла ее. — Так от кого же?

Из кармана юбки Джоан вытащила бледно-голу­бой конверт и, поддразнивая меня, помахала им.

— Вот так совпадение, — сказала я.

— Что еще за совпадение?

Я подошла к письменному столу, взяла с него бледно-голубой конверт и помахала им перед носом Джоан.Конверты были похожи друг на друга, как парные носовые платки.

— Я тоже получила письмо. Интересно, не совпа­дают ли они слово в слово.

— Ему лучше, — сказала Джоан. — Его выписали.

Возникла небольшая неловкая пауза.

— Ты собираешься выйти за него замуж?

— Нет, — ответила я. — А ты?

Джоан уклончиво ухмыльнулась:

— Да он мне не больно-то нравится.

— Вот как?

— Да. Но мне очень нравятся его родители.

— Ты имеешь в виду мистера и миссис Уиллард?

— Да.— Голос Джоан заставил мой позвоночник заныть, как от сквознячка. — Я их просто люблю. Они такие милые, они так счастливы друг с другом. Не то что мои родители. Я часто бывала у них, пока на горизонте не появилась ты.

Прежде чем упомянуть о моем появлении, она замешкалась.

— Весьма сожалею. — И затем я добавила: — А почему, если уж они тебе так нравятся, ты прекра­тила свои визиты?

— Ну что ты! Как же я могла! Пока ты встре­чалась с Бадди! Это выглядело бы, как тебе ска­зать,— по меньшей мере странно.

Я взвесила сказанное:

— Пожалуй, что так.

— А ты собираешься, — Джоан вздохнула,— по­видаться с ним?

— Еще не знаю.

Сперва мне казалась невыносимой даже мысль о том, что Бадди навестит меня в клинике. Он на­верняка начнет важничать и шушукаться со своими коллегами-докторами. Но потом я подумала, что это может стать серьезным и значительным шагом — принять его здесь и поставить на место. Объявить ему: несмотря на то что у меня на самом деле ни­кого нет—ни переводчика-синхрониста и никого дру­гого,— с ним я тоже дела иметь не хочу, потому что он мне не подходит и совершенно разонравился.

— Еще не знаю. А ты?

— Собираюсь, — выдохнула Джоан.—Может быть, он приедет вместе с матерью. Я хочу попросить его, чтобы он приехал вместе с матерью...

— Вместе с его матерью?

Джоан чуть надулась:

— Я люблю миссис Уиллард. Миссис Уиллард — замечательный человек, просто замечательный. Я люб­лю ее, как родную мать.

Я представила себе миссис Уиллард в ее твидо­вом наряде, в туфлях на мягкой подошве и с неиз­менно мудрыми, материнскими изречениями на ус­тах. С мистером Уиллардом она обращалась как с ребенком, и у него был высокий и чуть визгливый го­лос, как у ребенка. Джоан и миссис Уиллард. Джо­ан... и миссис Уиллард...

В это же утро я постучала к Диди, желая одол­жить у нее какую-нибудь партитуру, чтобы немного поиграть на рояле. Мне никто не ответил. Я подо­ждала пару минут и, решив, что Диди вышла и я мо­гу взять ноты у нее с письменного стола, открыла дверь и вошла в палату.

В «Бельсайзе», даже в «Бельсайзе», хотя на две­рях и есть замки, пациентам не дают ключей от них. Закрытая дверь здесь означает желание остаться наедине с собой и внушает уважение, как в других условиях дверь запертая. Ты стучишь, потом стучишь еще раз и, не услышав ответа, уходишь прочь. Я вспо­мнила об этом, очутившись в затемненной и проник­нутой неясным запахом палате и еще ничего не ви­дя после яркого света в коридоре.

Когда я наконец начала что-то видеть, я замети­ла, как с постели поднимается какая-то тень. Затем послышался сдавленный смешок. Тень, поднявшаяся с постели, привела в порядок свои волосы, и на ме­ня в полутьме уставились два больших серых, похо­жих на крупную морскую гальку глаза. Диди лежа­ла на подушках и смотрела на меня с насмешливой улыбкой. Ее зеленое шерстяное платье было высоко задрано, и наружу торчали голые ноги. В правой ру­ке у нее тлела сигарета.

— Я просто хотела...

— Понятно, — сказала Диди.— Взять ноты.— Привет, Эстер, — сказала Джоан, и от одного звука ее голоса меня чуть не стошнило. — Подожди меня, Эстер, мы с тобой поиграем в четыре руки. — И тут же она переменила тему: — Мне вовсе не нравит­ся Бадди Уиллард. Он думает, что ему все на свете известно. Он думает, что ему все известно про жен­щин...

Я посмотрела на Джоан. Несмотря на нелепость и отвратительность ситуации и несмотря на мою всег­дашнюю, граничащую с презрением, к ней нелюбовь, Джоан сейчас восхищала меня. Смотреть на нее сей­час было все равно что смотреть на марсианина или на какую-нибудь особенно омерзительную жабу. И хо­тя ее мысли не совпадали с моими мыслями, а ее чув­ства— с моими чувствами, я ощущала, что мы с ней в чем-