fl
вследствие” (Бергсон [1913] 2005: 221).
Поэтому Бергсон различает два аспекта сознания: непосредственное сознательное-
Несс, который существует в чистой длительности; и ре
fl
действенное сознание, которое само по
себе схватывает данные непосредственного сознания с помощью языка, символа, логики или
математики, представляет длительность как время, то есть как пространство. Эти аспекты соответствуют
двум "я": “страстному "я", соприкасающемуся с гетерогенной реальностью” и “супер
fi
социальное
я, которое соответствует социальным условностям и давлению языка” (Герлак 2006:
70). В этом Бергсон пред
fi
изображает постструктуралистскую мысль, но в отличие, скажем, от такого странного теоретика
, как Джудит Батлер, он допускает "я", не описанное дискурсом, его страстное "я". Риск
заключается в том, что, перепутав супер
fi
специально для страстных мы становимся автоматами. Поэтому задача
философии состоит в том, чтобы обратить внимание на непосредственное сознание, попытаться постичь
его не через какое-то возвращение к наивному опыту, а через интуицию, которая сама по себе требует
“энергичных усилий анализа” (там же: 71).
Идеи Бергсона неуловимы,но удивительны и имеют важные последствия, которые,
я утверждаю, открывают законное место для Психокрита в академическом проекте. Во-первых,
различие Бергсона между непосредственным сознанием и ре
fl
эффективное сознание
поучительно. Когда вы принимаете псилоцибин, возникающие видения, мысли и идеи, кажется,
возникают так, как если бы они были представлены. Они бурлят в течение долгого времени, как поток новизны
, и омывают непосредственное сознание, как вечно разбивающаяся волна. И все же
, каким бы интенсивным ни был опыт, всегда есть ощущение бескомпромиссного огня
fl
эффективное
сознание, наблюдающее и постигающее, выполняющее герменевтическую задачу интерпретации
того, что, черт возьми, происходит. Маккенна согласился с этим: каким бы странным
ни был опыт, который он вызывает, псилоцибин, в отличие от некоторых других лекарств, оставляет наблюдающее “Я” нетронутым
(McKenna 1991).
Пока я лежу на спине, вцепившись в траву, чтобы унять тошноту, из
бесконечной игры галлюцинаций за закрытыми веками вырисовывается лицо. У него один глаз и выглядит так, как
будто он был сделан из дерева или какой-то другой
fl
жидкое, похожее на осьминога существо. Слегка угрожающе, он, кажется
, наблюдает за мной. Щупальца выскакивают из его спины и устремляются ко мне, как мицелия.
Испуганный, я открываю глаза, и видение обрывается. Через короткое мгновение мой внутренний
голос властно произносит: “Это был грибной дух, пришедший навестить тебя”.
Что здесь произошло? В спровоцированном сенсориуме немедленного кона возникло лицо-
Сознание, и я немедленно истолковал его с помощью re
fl
эффективное сознание. Я мог бы
интерпретировать это по-разному и, действительно, осознавал, что у меня был выбор, но придал
этому смысл в терминах, установленных шаманистским дискурсом.
Таким образом, структура Бергсона дает нам основания для аргументации против общепринятого
Мнение о том, что рациональное наблюдающее я – его ре
fl
эффективное сознание – скомпрометировано
психоделиками: феноменологический опыт приема псилоцибина иной. Для
ДЕЛО
С
ДУХИ
Следовательно, участие в психоделическом опыте не обязательно означает пересечение
неприемлемой онтологической черты.
В любом случае, а во-вторых, как только я записываю то, что произошло, я обязательно
включаюсь в процесс критического воспоминания. Я терплю, но я, пишущий отчет, - это
не я, у которого был опыт, и мой отчет не является опытом, а пространственным
его воспроизведением, адаптированным к социальным ожиданиям жанра. Учитывая, что это верно для всей
этнографии – что вся этнография выборочно вспоминается после события, – нет
априорной причины, по которой автобиографическая “трипография” не может соответствовать требуемым стандартам
критической учености. О написании следует судить по его собственным достоинствам, а не просто по его
тематике.
Конечно, этнография традиционно считала данные непосредственного сознания
ограниченной или несуществующей ценностью в том, что считается объективным академическим
упражнением. Я говорю традиционно, потому что в так называемом “ре
fl
exive свою очередь” инсайдер/аутсайдер
дихотомия была поставлена под сомнение, если не стушевался, с антропологов, владеющих всевозможными
необычной, инсайдер опытом (наиболее классно описал в молодой и гуле 1994).
Даже так, ученые никогда не ожидал, чтобы оправдать или объяснить их субъектной включенности
в выбранной ими дисциплины: это как само собой разумеющееся или просто игнорируется. Почему мы изучаем именно
эту религию, племя или культуру? Почему мы ссылаемся на эту теорию или философа, а
не на другую? Руководствуемся ли мы прагматизмом или энтузиазмом?
Несмотря на заявления каждой новой философской школы о том, что она решила все проблемы
своих предшественников, ни одна философская система не достигла полноты (возможно, это закон
философии, что ни одна система никогда не достигнет). Посткантианский философ-романтик Иоганн
Готлейб Фихте (1762-1814) предупреждал, что все философские системы основаны на аксиомах, которые
не могут быть доказаны изнутри самих систем: поэтому какая система, которую мы принимаем
, остается вопросом личного выбора (Р. Ричардс, 2002). Бергсон согласился: нас тянет
к идее не по ее логической последовательности или блеску, а качественно и субъективно
по тому, насколько хорошо она соответствует нашим существующим вкусам: