– Judenrein[145], – произнес наконец Макс.
– Они убивают всех евреев подряд, – сказал Барнуэлл. – За исключением тех, кого отправляют в концентрационные лагеря. Большинство членов вашей семьи расстреляли прямо в поле. Евреев заставляют рыть ямы, а потом их ставят на краю этих самых ям и скашивают автоматной очередью.
– Там было четыре ребенка. Четыре младенца, – прошептал Макс.
– Немцы не разбираются, – ответил Барнуэлл.
– Они что же, и младенцев из автоматов? – не поверил своим ушам Сайлас.
– Да, или закапывают живьем, после того как убьют матерей, – подтвердил Барнуэлл. – Там была девочка‑подросток… Думали, что это племянница Эсфирь. Она скрывается в Польше. Но оказалось, что она просто однофамилица девочки из списка Эсфирь – Руфь Грубер. Какой стыд. Выяснилось, что у нее вообще нет родственников.
– А что случилось с семьей этой девочки? – спросил Макс.
– Думаю, то же, что и с вашей, – пожал плечами Барнуэлл. – Говорят, польское подполье может тайком вывезти ее.
– Тогда вы должны это сделать, – предложил Сайлас.
– Цена уж не по‑детски высока, – отозвался Барнуэлл с иронией в голосе. – Они просят пятьдесят тысяч долларов наличными.
Сайлас присвистнул, а Барнуэлл наконец‑то выпустил руку Макса и поманил пальцем официантку, чтобы попросить еще кофе.
– Чудесный мир, – усмехнулся Сайлас. – Скажите мне хоть что‑то хорошее о человеческом роде.
– Эта девочка… – начал Макс.
– Какая девочка? – удивился Барнуэлл.
– Та, что скрывается. Та, которую вы приняли за племянницу Эсфирь, – сказал он.
– У нее никого нет. Она из другой части Польши.
– И все же. Это еврейская девочка, и она в беде.
– Да, – кивнул Барнуэлл.
– Мы с Эсфирь хотим привезти эту девочку в Америку, – заявил Макс.
Оба мужчины взглянули на Макса так, словно решили, что ослышались.
– Она же не твоя, Макс. И не Эсфирь, – удивился Сайлас. – К тому же она идет с ценником в пятьдесят тысяч баксов.
– Это еврейская девочка, попавшая в беду. А потому все равно что моя. Все равно что моей жены. Вы говорите, что семья Эсфирь, скорее всего, погибла. Как и моя. Кто, если не мы, должен ей помочь?!
– Что значит жизнь одной маленькой девочки, когда идет такая большая война, – произнес Барнуэлл.
– А я думаю, очень даже значит, – возразил Макс.
– Но у вас ведь нет пятидесяти тысяч наличными, – заявил конгрессмен и поднялся из‑за стола с видом человека, потратившего и так слишком много времени на вопрос, который не подлежит обсуждению. – Ни у кого в городе нет такой суммы наличными.
– За исключением вас, – ответил Сайлас. – Стоит избрать человека в Конгресс, и он за четыре года становится миллионером. Барнуэлл, расскажите мне, как это делается.
– Бог любит пьяниц и дураков, – усмехнулся Барнуэлл Миддлтон.
В тот вечер Макс вывел Эсфирь на веранду, выходящую на реку Уотерфорд. Они смотрели, как солнце окрашивает скопления низких облаков неземным золотым цветом. Супруги пили шнапс из маленьких хрустальных рюмок. Это уже стало ритуалом: так они отмечали свои успехи и расслаблялись после тяжких трудов первых лет в этом городе.
Макс не знал, как сказать женщине, которую любил больше всего на свете, что та потеряла всех своих родных. Эсфирь выросла в удивительно дружной и любящей семье, и Максу трудно было сказать, что Европа, которую она знала, умерла.
И тогда, выпив вторую рюмку шнапса, Макс рассказал ей обо всем на идиш.
Шесть дней Эсфирь Русофф скорбела, а в Шаббат молодой раввин прочел в их доме поминальный каддиш. Макс и Эсфирь поклялись построить в Уотерфорде синагогу в память об обеих семьях.
После завершения шивы Эсфирь, снова лежа в объятиях Макса, прошептала:
– Эта девочка, Макс. Та, о которой говорил Барнуэлл.
– У меня она тоже из головы не выходит, – признался Макс.
– Что мы можем сделать?
– Продать все, – сказал Макс. – Дом. Супермаркет. Универмаг. Начать все заново.
– А мы сможем собрать пятьдесят тысяч долларов? Это же целое состояние. Нам не потянуть.
– Банк даст нам ссуду, чтобы покрыть остальное, – сказал Макс. – Я уверен.
– Тогда мы сделаем это, – заявила Эсфирь.
– Да, – сказал Макс.
– Ты сделал бы это и без моего согласия, – улыбнулась Эсфирь. – Я тебя знаю, муженек. Мне просто хватает ума соглашаться с тем, что ты уже для себя решил. Но это правильно. Даже если это и будет в ущерб нашим детям.
– Как спасение еще одного ребенка может навредить нашим детям? – спросил Макс.
В последующие месяцы Макс продал свой универмаг владельцам торговой сети «Белк» из Чарлстона, продал супермаркет ретейлеру тоже из Чарлстона и продал свой дом на Долфин‑стрит без пяти минут отставному генерал‑лейтенанту Корпуса морской пехоты, базирующегося на острове Поллок. Макс перевел пятьдесят тысяч долларов Барнуэллу Миддлтону в Вашингтон, получив в ответ отрезвляющую телеграмму, что шансы, дескать, очень невелики и операцию по спасению ребенка осуществить невероятно трудно. Но тем не менее Барнуэлл Миддлтон поклялся сделать все от него зависящее.
Но здание, где когда‑то был его первый маленький магазин, который он много лет назад открыл в Уотерфорде, Макс так и не продал, и оно пустовало. Семья переехала обратно на верхний этаж, и Макс с Эсфирь снова с головой ушли в бизнес.
Прошел почти год, прежде чем Макс получил телеграмму от Барнуэлла Миддлтона. Конгрессмен сообщал, что 18 июля 1944 года в порт Уотерфорда прибудет торговое судно. В списке пассажиров числится девочка по имени Руфь Грубер. Макс позвал жену, чтобы порадовать ее хорошей новостью, затем позвонил Сайласу Макколлу, а тот все доложил Джинни Пени. Новость перелетала от дома к дому, как это бывает в маленьких городах, и была она живой, светлой и легкой, потому что история эта несла радость в мир, слишком хорошо знакомый с сообщениями о местных мальчиках, погибающих там, за океаном.
Когда судно прибыло в Уотерфорд, по сходням спустилась красивая девочка‑подросток в сопровождении сурового капитана. Девочка явно смутилась, услышав ропот, пробежавший по толпе. Макс и Эсфирь приветствовали ее на идиш, и девочка сделала книксен. Макс заплакал и заключил ее в объятия. Девочка спрятала голову на его широкой груди, а город приветственно зашумел. И тогда девочка поняла, что с этого дня стала частью Уотерфорда, штат Южная Каролина, и обрела здесь свой дом. Жители открыли для этой девочки, Руфь Грубер, свои сердца, наблюдали за ее успехами в школе, дождались ее совершеннолетия и присутствовали на ее свадьбе с Джорджем Фоксом. Город был с ней, когда она родила своего первого ребенка, Шайлу, и был с ней, когда она похоронила этого ребенка.
Но самое главное, что навсегда запомнил город, – это то, как еврейская сирота, выкупленная чужими людьми, впервые ступила на землю Уотерфорда и упала в объятия Великого Еврея.
Сайлас Макколл потом расскажет своим внукам, что когда увидел прибытие этой девочки, то впервые поверил, что Америка выиграет войну. И сколько раз он ни рассказывал бы историю прибытия Руфь внукам, заканчивал он ее всегда именно этими словами, и каждый раз у маленьких Макколлов по коже пробегали мурашки.
Город ревел, говорил он, город просто ревел.
А вот свою историю Руфь не рассказывала в Уотерфорде никому, кроме мужа и дочери Шайлы, мне же она поведала ее весной 1986 года, после того как мы пришли к согласию и я вернулся в город с ее внучкой Ли, чтобы облегчить своей матери уход из жизни.
И только тогда, когда Руфь рассказала мне всю страшную правду о своей жизни в Польше во время оккупации, я наконец узнал, что означали слова «хранительница монет».
Глава двадцать пятая
Я вез своего деда Сайласа Макколла в Уотерфорд, чтобы забрать Джинни Пени из частной лечебницы, а братья остались в доме деда заканчивать пандус для коляски Джинни Пени. Дед был типичным южанином: крепко сбитым, курящим, наблюдательным, но неразговорчивым.
– Рад, что Джинни Пени возвращается домой? – спросил я.
– Разве у меня есть выбор? – хмыкнул Сайлас. – Ей нравится доводить сиделок до белого каления.
– А как отец?
– Проспался и уехал в город.
Вконец вымотанные процедурой выписки из лечебницы, мы усадили Джинни Пени на заднее сиденье. Бюрократические процедуры требуют слишком большой отдачи сил, особенно если речь идет об очень старых и очень больных. Бабушка даже не помахала рукой медперсоналу, выстроившемуся на крыльце, чтобы пожелать ей всего хорошего.
– Чудовища, – заявила она, когда мы с Сайласом помахали им в ответ. – Пиявки, которые только и умеют, что горшки выносить. Переносчики болезней. Пенициллиновые палочки. Их нельзя подпускать к настоящим леди или рафинированным дамам.
– А мне они показались очень милыми, – невозмутимо отозвался Сайлас.
– Ты меня даже ни разу не навестил, – прошипела Джинни Пени. – Уж лучше бы я вышла за Улисса Гранта[146], чем за такого продажного негодяя, как Сайлас Макколл.
– Можешь остановиться у продуктового магазина? – спросил дед. – Хочу купить мозельского.
– Джинни Пени, дед приезжал к тебе каждый день, – вступился я за Сайласа.
– Внуки покинули меня. Весь город ждал моей смерти. Все просто с ума посходили бы от радости, если бы я умерла.
– А я возглавил бы парад на Мэйн‑стрит, – пробормотал Сайлас.
– Кончай ее дразнить, – дотронулся я до руки деда. – Джинни Пени, дома тебя уже ждут не дождутся все твои внуки. Мы целый день мастерили для тебя пандус.
– И это вы называете подарком? Пандус для коляски?!
– Я все предусмотрел. Ты будешь довольна, – успокоил ее я.
Когда мы въехали во двор, все четверо моих братьев уже собрались возле дома. Здание прекрасно сохранилось и выглядело вполне достойно на фоне окружавших его современных домов, выросших на берегу. Сразу за задним двором начинался поворот к четырнадцатой лунке поля для гольфа, спроектированного Робертом Трентом Джонсом.
Электрокар для гольфа с двумя солидными пенсионерами, словно корабль по морю, бесшумно катился в сторону виднеющейся зелени. Четыре белохвостые оленихи, прекрасные в своей воздушной хрупкости, щипали высокую траву на поле. Когда я был еще маленьким, то думал, что остров совсем дикий, и даже представить себе не мог здесь мяча для гольфа. Но с тех пор все изменилось.
Хотя, подумал я, мои старики остались все теми же. Мне всегда казалось, что они абсолютно не подходят друг другу. Их словно соединила привычка, а не любовь. Джинни Пени всегда задевало то, что мы, ее внуки, предпочитали ей Сайласа и любили его гораздо больше. Но мы с этим не соглашались, недвусмысленно заявляя, что любим ее ровно настолько, насколько она нам это позволяет, в зависимости от непредсказуемых перепадов своего настроения.
– Мальчики… – начал я.
– Лучшие мальчики на свете, – добавил Сайлас.
– Когда спят, – ответила Джинни Пени, но я видел, что она весьма рада снова очутиться дома и приятно удивлена оказанной ей торжественной встречей.
Братья с радостными криками сбежали вниз приветствовать бабушку. Они колотили по дверце машины и так громко вопили, что даже непреклонная Джинни Пени наконец‑то соизволила улыбнуться. При виде ее улыбки все четверо притворились, будто у них закружилась голова, и повалились на траву, словно в глубоком обмороке.
– Они всегда вели себя как щенята, – сказала бабушка, когда Сайлас высадил ее из машины, а я спустил с крыльца инвалидное кресло.
Ти взбежал по новому пандусу, пахнущему свежим деревом, улегся сверху и на весь двор закричал оттуда Джинни Пени:
– Привет, старушка!
– Не называй меня старушкой, а то так тебя отхожу, что еще долго не сможешь сидеть! – возмутилась Джинни Пени.
– Послушай, Джинни Пени, ты у нас прямо ангел, – радостно выдохнул Ти, затем, притворившись убитым, совсем как в плохом кино, скатился по пандусу и остался лежать на дорожке.
– Его нужно покрыть лаком, – распорядилась Джинни Пени. – Терпеть не могу необработанное дерево. Оно оскорбляет мое эстетическое чувство.
– Бабушка, я тоже рад тебя видеть! – воскликнул Даллас.
– Спасибо вам, мальчики, за то, что построили пандус, – девчоночьим голосом поддакнул Дюпри.
– Да что там говорить, горбатого могила исправит, – заметил Сайлас, вкатывая кресло на пандус. – Прямо‑таки черт в юбке, а не баба.
– Да, я такая, – гордо заявила бабушка.
Посреди пандуса братья поставили кресло на стопор и принялись целовать Джинни Пени. Они покрывали ее лицо поцелуями и щекотали под ребрами. Целовали в глаза, щеки и лоб, пока она не стала отбиваться от них палкой. Тогда они со смехом отскочили, а когда Сайлас подкатил кресло к передней двери, снова набросились на нее. Бабушка, с одной стороны, вроде бы и радовалась поцелуям, а с другой – с трудом их терпела. Она жаждала внимания, но вовсе не хотела, чтобы к ней прикасались. Джинни Пени всегда считала, что люди придают поцелуям слишком уж большое значение.
Мы сидели на крыльце, пока Джон Хардин обрабатывал пандус наждачной бумагой, убирая шершавые места. Из нас только он был настоящим плотником. Уж что‑что, а руки у него были точно на месте. Несмотря на все свои способности, он оставался безработным, поскольку не мог выносить ни малейшего давления, неизбежного даже на самом спокойном рабочем месте. Мы смотрели, как он чистит свежие бревна, восхищаясь его экономными движениями.
– Давайте посмотрим правде в глаза. Джинни Пени – настоящая заноза в заднице. Или я единственный, кто это заметил? – нарушил молчание Ти.
– Кто? – переспросил Дюпри. – Эта милая старушенция?
Ли появилась на крыльце, после того как прочла Джинни Пени стихотворение, которое сама сочинила в честь возвращения прабабушки.
– Джинни Пени понравилось твое стихотворение, дорогая? – поинтересовался у Ли ее дядя Дюпри.
– Не знаю, – ответила Ли. – Сказала, что понравилось.
– Не бери в голову, – успокоил ее Ти. – Быть любезной не в ее характере.
– Нельзя от нее слишком многого требовать, – согласился Дюпри.
– А вы все знали мою маму? – спросила Ли у братьев, явно озадачив их своим вопросом.
– Ну конечно же, Ли, – отозвался Дюпри. – А что ты хочешь узнать? Ты сама‑то хоть что‑нибудь помнишь о Шайле?
– Я почти не помню, что значит иметь маму, дядя Дюпри, – вздохнула Ли.
– У тебя была замечательная мама, солнышко, – улыбнулся Даллас.
– И хорошенькая, как картинка. Совсем как ты, – прибавил Ти.
– Она вам всем нравилась? – уточнила Ли.
– Нравилась? – переспросил Дюпри. – Да мы все были влюблены в твою маму. Не знаю, говорил ли тебе твой папочка, но она была очень сексапильной.
– Лучшей танцорши я в жизни не встречал, – сказал Ти. – Шэг[147]выдавала, как никто.
– А что такое шэг?
– Девочка, родившаяся в Южной Каролине, и не знает, что такое шэг?! – удивился Дюпри. – Это преступление против человечества.
– Выходит, что твой папаша и гроша ломаного не стоит, – заметил Ти.
– Парни, в Италии шэг не танцуют, – запротестовал я. – С таким же успехом я мог бы научить ее хуле[148].
– Извинения не принимаются, – заявил Дюпри. – Сейчас подгоню к крыльцу свой пикап и включу приемник. В образовании моей племянницы имеется трагический пробел.
– Уж лучше бы ее воспитали в приюте Южной Каролины, – вступил в разговор Даллас. – Мне просто стыдно, что у меня такой брат.
– Вы только посмотрите на Дюпри с его пикапом, – ухмыльнулся Джон Хардин. – Ну кто, кроме него, может слушать такую дрянь!
– В душе Дюпри – настоящая деревенщина, – заметил Ти. – Деревенщина, старающаяся выбиться в люди. Это низшая форма жизни.
Дюпри подогнал автомобиль к побитому морским ветром крыльцу. Поставил пленку и включил музыку на полную громкость.
– Пляжная музыка Каролины, – заявил Дюпри, поднявшись на крыльцо. – Священные звуки.
– Сейчас дядья будут исправлять преступную небрежность твоего отца, – произнес Даллас. – Я вполне могу вменить ему гражданский иск.
Дюпри взял Ли за руку и начал показывать ей па. Я сгреб Ти в охапку и повел его в танце, а Ли, как завороженная, смотрела на нас, так как никогда не видела меня танцующим.
– Суть шэга, Ли, – начал объяснять я, – в том, чтобы лицо оставалось совершенно равнодушным. Шэг говорит не о страсти. Он говорит о лете, о тайных желаниях, об отношениях. Твое лицо должно быть совершенно бесстрастным.
– А кто этот парень? Неужто Платон? Мы просто учим ребенка танцевать, – хмыкнул Дюпри.
– Я танцую за девушку, – объяснил Ти племяннице, – потому что я моложе и они заставляли меня быть их партнершей, когда сами только разучивали шэг.
Когда из динамиков послышалась следующая песня – «Double Shot of My Babyʼs Love»[149], Даллас пригласил Ли на танец.
– Никто не танцевал шэг лучше твоей матери, – сказал он. – Да она могла станцевать все, что угодно, – подхватил Дюпри.
– Вы только посмотрите! Ли схватывает прямо на лету! – восхитился Даллас.
– Материнская кровь, – отозвался Ти. – Эта девочка рождена для шэга. Моя очередь после Джона Хардина. Я научу ее грязному шэгу.
– Грязный шэг, – в восторге взвизгнула Ли. – Какое смешное название!
В тот день Ли навсегда полюбила своих дядей. Она была очарована их веселым вниманием, и лицо ее прямо‑таки светилось от удовольствия. Тело Ли двигалось, повинуясь ритму, и искреннее восхищение со стороны моих братьев впервые пробудило в ней женское начало. Они даже выстроились в очередь, чтобы с ней станцевать, причем каждый хотел быть первым. Наше крыльцо превратилось в шикарную танцевальную площадку, и Ли запомнила его на всю жизнь. Ее выбирали, выделяли, и она чувствовала себя сказочной королевой в окружении преданных вассалов. Под конец дня Ли танцевала шэг не хуже своих учителей.
Я внимательно наблюдал за тем, как Ли танцует с братьями, и их доброта к моей девочке тронула меня до глубины души.
Потом Дюпри похлопал меня по плечу и сказал:
– Следующий танец за тобой.
Зазвучала песня «Save the Last Dance for Me» в исполнении группы «Дрифтерз», и Ли заметила, что мое настроение изменилось.
– Что‑то не так, папочка? – спросила она, когда я подал ей руку.
– Можешь перемотать назад, Дюпри? Мне нужно объяснить значение этой песни, – произнес я и, повернувшись к Ли, спросил: – Помнишь историю о том, как мы с мамой влюбились друг в друга?
– В ту ночь, когда дом рухнул в море? – уточнила Ли.
– В ту самую. Когда мы с мамой остались в доме одни, так как все остальные сбежали, мы танцевали именно шэг.
– Этого я не знала.
– Я и в самом деле должен был научить тебя шэгу. Мои братья абсолютно правы.
– Ничего страшного, папочка. Ты научил меня многому другому.
– Это была наша любимая песня. Моя и твоей мамы. Мы влюбились друг в друга, когда танцевали под нее.
Ли еще ни разу в жизни не танцевала со мной, и ей было приятно, что ее дяди одобрительно загудели, наблюдая за тем, как мы двигаемся под слова этой замечательной песни. Они хлопали в ладоши, притопывали и лихо свистели, когда я кружил Ли на изъеденном ветром крыльце. Больше всего ее удивило то, что шэг у нее все равно получался хуже, чем у меня. О чем она и сказала. И чем дольше мы танцевали, тем сильнее она напоминала мне зеркальное отражение Шайлы. И тогда я заплакал, впервые за все это время.
Она не замечала моих слез, пока братья не притихли. Мы перестали танцевать, и я присел на ступеньку. Мой ребенок обнял меня, увидев, что я вконец расклеился из‑за песни, которую мы с ее матерью любили больше всего на свете. Я еще мог выдерживать груз воспоминаний, но не сумел выдержать эту музыку, которая делала воспоминания просто убийственными.
Глава двадцать шестая
В начале мая, через месяц после нашего возвращения, я по просьбе Люси повез ее по шоссе номер 17 в сторону Чарлстона, к траппистам в аббатство Мепкин. Хотя о причине своего визита мать высказалась довольно туманно, она все же сказала, что хочет исповедаться отцу Джуду. С того самого момента, как я привозил отца Джуда в больницу к матери, чтобы он соборовал ее, я стал подозревать, что между ними имеется нечто большее, чем просто отношения между кающейся грешницей и духовником, однако я уже не считал, как когда‑то в детстве, что они любовники. В свое время я пытался прижать Люси к стенке, но она была мастерицей уходить от ответа. Мать с честью выдержала бы любой перекрестный допрос. В ее устах английский язык становился некой дымовой завесой, да и выражение глаз нисколечко не менялось. Пока мы ехали в Чарлстон, я внимательно к ней присматривался, но она казалась абсолютно спокойной и очень красивой.
Долгое время мне хотелось, чтобы она раскрылась сама, ответив на все накопившиеся у меня с детства вопросы, о которых я думал даже тогда, когда лежал в Риме с забинтованной головой. Хотя у меня не было четкой стратегии по изъятию у нее скрытой информации, я намеревался начать допрос исподволь, чтобы не вызвать подозрений.
– У меня замечательная новость, – вдруг произнесла она, протянув руки к солнцу.
Лишь только после того, как у нее обнаружили лейкемию, Люси согласилась пристегиваться ремнем безопасности. Раньше она гордо от него отказывалась, и сейчас мне странно было видеть ее пристегнутой.
– Я хочу поделиться ею с тобой, но обещай, что не расскажешь ни одной живой душе.
– Обещаю, что расскажу только одному‑единственному человеку, – отозвался я. – В противном случае буду считать себя незаслуживающим доверия. Тайна для меня – слишком большой груз.
– Папа Римский только что аннулировал мой брак с твоим отцом. И мы с доктором Питтсом вчера обвенчались.
– Спасибо, что пригласила своих сыновей.
– Мы не хотели устраивать шумиху, – объяснила Люси. – Я написала Папе благодарственное письмо.
– У вас с отцом пятеро детей, – напомнил я.
– Это было ужасной ошибкой. Сейчас мне кажется, что я очнулась от кошмарного сна.
– Так что, мы теперь бастарды? – сердито спросил я, поправив зеркало заднего вида.
– Мне это как‑то в голову не приходило, – хихикнула Люси. – Господи! Вот смеху‑то. Да, наверное, так оно и есть. Я забыла спросить. Джуд точно должен знать.
– Выходит, и не было никакого брака. И боль, и печаль, и страдания… Ничего этого не было, – произнес я.
– Все было, – возразила Люси, – но церковь все аннулировала, позволила начать с чистого листа. Даже записи об этом не осталось.
– Я сам живое воплощение этой записи, – не сдавался я.
– Нет, – сказала Люси. – Тебя аннулировали.
– Если меня нет, то я не могу вести машину! – закричал я. – Я не существую. Меня здесь нет. Мои родители никогда не были женаты, и я не родился. А ну‑ка держи руль, мама, потому что я один из аннулированных сыновей суки.
Я поднял руки вверх, и Люси, перегнувшись, перехватила руль.
– Думаю, что возможность не родиться на свет стала бы лучшим подарком моим детям. Дом, где я вас растила, был несчастливым.
– Au contraire. Это мечта, ставшая явью, – возразил я. – В главных ролях: дети‑ублюдки, их девственница мать и алкоголик отец, которого впоследствии сделают рогоносцем, а Папа Римский, соответственно, оскопит.
– Так вот, я очень хочу, чтобы мне слово в слово передали все, что скажет твой отец, когда узнает правду. Я буду упиваться каждым слогом его агонии.
– Тебе не следует так ненавидеть отца, – сказал я, снова берясь за руль. – В конце концов, ты ведь никогда не была за ним замужем.
– Да, мне больше не надо злиться. Ведь теперь все так, будто ничего и не было. Может, мы даже станем друзьями.
– Я могу тебя ему представить, – предложил я. – Судья Макколл, позвольте представить вам миссис Питтс. Папа Римский аннулировал все слухи о том, что когда‑то вы были мужем и женой и во время вашего долгого и жуткого брака произвели на свет пятерых детей.
– Ты дошутишься, – предупредила меня Люси.
– Римско‑католическая церковь, – покачал я головой. – Ну почему ты вырастила меня в такой смехотворной, закостенелой, недалекой, порочной, странной, невежественной, дурацкой церкви? Ради бога, мы ведь южане, мама. Я мог бы быть англиканцем и прекрасно играл бы в гольф. Пресвитерианцем – и тогда имел бы сморщенную задницу и время от времени авторитетно покашливал бы. Методистом – и меня не тошнило бы при виде того, как поливают батат алтеем. Баптистом – и я с удовольствием втихаря закладывал бы за воротник. Говорил бы на незнакомых мне языках. Но нет, нет, ты обрекла меня на неестественное, уродливое, одинокое существование, взрастив в единственной церкви, способной заклеймить меня как неудачника в раю для моих сверстников.
– Я воспитала своих детей в той церкви, которая все равно что «кадиллак» среди других машин, – возразила Люси.
– Мы не настоящие твои дети, – отрезал я. – Твой брак аннулирован. Забудь о своей утренней тошноте, о родовых муках, об окровавленной плаценте, кормлении каждые два часа, о кори, о ветрянке… Ничего этого не было. Твои ребятишки – это пять маленьких ночных кошмаров, которых у тебя не было.
– «Кадиллак». Верх совершенства, – сказала она и, откинув голову на подушку, прикрыла глаза.
Несколько миль мы проехали в гробовой тишине, а потом мать сказала:
– Хочу исповедаться отцу Джуду. Ничто другое не поможет.
– Объясни, почему отец Джуд так важен для тебя?
Я понял, что мой вопрос матери не слишком понравился, так как она долго не отвечала.
– Потом. Я не позволю тебе испортить мне этот день, – отрезала Люси. – Ты каждый раз пытаешься меня пристыдить за то, что я неправильно тебя воспитывала. Так вот, с меня хватит. Ты закончил колледж, у тебя очаровательная дочь, ты написал кучу книг, и на каждой красуются твои имя и фотография. И после этого ты еще имеешь наглость заявлять, что я плохая мать! У тебя было замечательное детство.
– Да уж, редкое везение!
– Ты понятия не имеешь, что такое настоящее невезение.
– Ну так объясни мне, какое такое мое везение, – ответил я с легкой иронией, стараясь, чтобы в голосе моем не было горечи, но горечь оказалась сильнее иронии.
– Когда тебя били, то кровь все текла, как и у меня когда‑то, – отозвалась Люси. – Но при этом ты лежал в теплой постели… сытый, а мамочка прикладывала к твоему лицу холодное полотенце.
– Когда я был маленьким, ты говорила мне, что выросла в Атланте.
– Я жила там какое‑то время, – ощетинилась Люси.
– А на прикроватной тумбочке у тебя стояла фотография родителей.
– Хорошая история, – ответила Люси. – Твой отец на нее купился.
– Но только не Джинни Пени, – догадался я.
– Что правда, то правда. Только не Джинни Пени. Она с первого взгляда поняла, что я вышла из грязи.
– Так в чем же дело?! – воскликнул я.
Помолчав, Люси продолжила свой рассказ:
– Джинни Пени понадобилось время, чтобы проверить мою историю. И она подбиралась к правде все ближе и ближе. Но когда все раскрылось, я уже родила ей трех внуков, а четвертый был на подходе. К тому времени твой отец уже успешно осваивал продукцию винокуренного завода Джека Дэниела в Теннесси[150]. Джинни Пени быстро сообразила, что, каким бы ни было мое происхождение, я была достаточно хороша, чтобы подтирать блевотину ее сыночка. Так что я дорого заплатила за свою маленькую невинную ложь.
– А кем были твои родители?
– К чему тебе это! К величайшему сожалению, они были больше чем ничто. На земле нет ничего более грустного, чем печаль Юга. Вот так и с моими родителями. Мама была доброй, но больно уж жалкой и бесхребетной. Отец был низкий человек, но, как любила говорить мама, только когда не спал… Ха‑ха!
От ее смеха мурашки побежали у меня по спине.
– В горах слово «низкий» имеет совсем другое значение. В краю, куда свет проникает только поздним утром, и люди живут более жестокие. Папаша мой мало видел света.
– Ты их любила?
– Его? Никогда! Слишком много чести! – огрызнулась Люси. – Вечно болтался как говно в проруби. Ни разу не видела, чтобы он хотя бы улыбнулся.
– Они живы?
– Нет, слава богу, – отозвалась она. – Будь они живы, мы с Джудом вряд ли имели бы возможность рассказать эту сказку.
– Ты и Джуд? Что ты хочешь сказать?
– Я этого не говорила, – спохватилась Люси.
– Твой отец пил?
– Ха! – фыркнула Люси. – Да он пил так, что твоему отцу до него далеко.
– А разве можно пить еще больше? – удивился я.
– Вот и я так думала. Ты сейчас ближе к середине. На дюйм повыше. Так‑то оно вернее будет. Ты думаешь, Джек, что знаешь, чего ждать от жизни. Думаешь, что детство научило тебя обходить все ловушки. Но все не так просто. Боль идет не по прямой. Она идет по спирали и выскакивает из‑за спины. Вот эти‑то витки тебя и убивают.
Мы подъехали к дороге, ведущей в аббатство. Когда автомобиль попадал в островки неподвижной тени, я чувствовал себя потерянным. Казалось, сама земля притихла, когда мы приблизились к коленопреклоненным, с тонзурой на голове, обитателям аббатства Мепкин. Лес во всей своей горделивой дикости развернул за нашей спиной запретные флаги. Столетний дикий виноград свисал ковром с берез и склоненных дубов. Свернув на длинную подъездную аллею, мы с Люси притихли, словно прислушиваясь к тайным распоряжениям. Сама природа здесь, похоже, вступила в молчаливый сговор со здешними обитателями. Я припарковался и, глубоко вдохнув наполненный благовониями воздух, позвонил в колокольчик для посетителей. Откуда‑то издалека доносилось пение монахов. Здания были совсем новыми и выглядели так, словно построены были не для Юга, а для калифорнийских холмов.