Я спускался по лестнице с довольно толстой папкой под мышкой. Интересно, когда я все это буду изучать? Идиоты! Впрочем, что мне на них злиться? Просто они не знали Луиса лично и не в курсе специфики ордена иезуитов. Ах, сволочь Сугимори! Значит, солгал мне про Рим. Не мог он меня там видеть на рождественской присяге. Здесь служил в это время. По‑старому. А значит, У него был связной. Из Европы‑старушки ветер дует!
И еще я подумал о том, что старая добрая дыба куда надежнее этих дурацких наркотиков. Черт! Не думал, что у меня так плохо с терпением!
– Наконец‑то ты работаешь с увлечением! – Эммануил поставил неизменную чашечку чая и с улыбкой посмотрел на меня.
Что‑то давно мы вина не пили. Я вспомнил великолепную историю о превращении чая в глинтвейн. Едва заметно вздохнул. Помесь сладости, тоски и ностальгии.
– Просто я азартный человек, Господи.
Конечно. Старый бильярдист! Все шары надо непременно загнать в лузы, все клеточки закрасить, всех виновных арестовать.
– Страсти можно преобразить, Пьетрос. И азарт – неплохой материал для служения Господу. Так похоть становится любовью к Богу. Я не ошибся в своем выборе.
– Мы делаем все, что можем, Господи, но задача практически невыполнима. Если бы у нас был универсальный способ отличить истинные знаки от поддельных, такой, которым мог бы воспользоваться любой! Дайте нам метод.
– Любуюсь тобой, Пьетрос. Огонь веры в глазах… Есть метод. Он доступен для любого, принесшего присягу. Легкое жжение в Знаке при телесном контакте с любым другим Верным. Не так остро, как с воскресшими, но вполне заметно.
– Господи! Мы потеряли почти три недели! Почему вы не сказали об этом сразу?
– Потому что тогда ты не применил бы тех методов, на которые решился только сегодня, ты бы не вел следствие с таким азартом, ты бы отпустил всех монахов, задержанных в аэропортах, ты бы не проверял всех влиятельных граждан. И тогда бы мы проиграли, потому что изменить может и обладатель подлинного Знака. Это очень тяжело психологически, но возможно. Я не отнимаю у вас свободу.
Я молчал.
– А теперь я знаю, что ты не остановишься, – сказал Господь. – Поручи тотальные проверки полиции и всем, кого вы уже проверили. Разошли инструкции. Пусть арестовывают всех неприсягнувших и тем более обладателей поддельных Знаков. А сам продолжай следствие. Подождем еще недельку. Потом объявим всех неприсягнувших вне закона.
Я вздрогнул.
– Успокойся, Пьетрос. Занимайся делом.
Утром мне позвонил Цуда.
– Хасэгава сознался. Бумага была подписана Ансельмо Гоцци, бывшим провинциалом ордена. [69]
– Арестовали?
– Нет. Ансельмо Гоцци был отозван в Рим.
– Когда?
– Три недели назад.
– Почему его сняли?
– Официальное объяснение: хотели поставить местного.
– Поставили?
– Да. Новый провинциал – Ямагути Итиро с Кюсю.
– С вами приятно работать, господин Цуда.
– Спасибо. Хасэгаву выпускаем?
– Нет. Обойдется. Пусть еще посидит.
Я поручил моему секретарю связаться со всеми отделениями Святейшей Инквизиции, управлениями полиции всех провинций Империи и всеми органами контрразведки и объявить всеимперский розыск. Ответ пришел через пять часов. Ансельмо Гоцци был арестован в Мадриде. Только теперь я начал понимать, какая махина мне подвластна.
Я заканчивал рекомендации по допросам иезуитов, когда зазвонил телефон. Сии рекомендации надо было разослать по всем отделениям инквизиции, особенно в Европу. Здесь, в Японии, мы лишь случайно поймали самый кончик хвоста этой змеи. Я был в этом уверен. Тайные приказы, уводящие часть иезуитов в другое подчинение. Какое? Кому? Вот оно – разделение ордена! Я поднял трубку. Всего лишь секретарь.
– К вам Юкио Мисима, сэнсэй.
Гм… Все никак не привыкну к обращению. Чего это от меня потребовалось этому «национальному сокровищу»?
– Чем обязан? – я с любопытством смотрел на Нобелевского лауреата. Маленький японец с горящим взглядом бессмертного.
– Я хочу предложить вам свою помощь.
– С чего бы это? Извините, странно для бывшего заговорщика.
– Вы когда‑нибудь умирали, Болотов‑сан?
– У меня еще все впереди, – усмехнулся я.
– Это переворачивает многие представления.
Не люблю связываться с боевиками любой масти и расцветки. Довольно с меня «Детей Господа» (а также его «Псов») и господ юйвейбинов!
Впрочем, Мисима все‑таки образованный человек… Хм, образованный! Умник отличается от профана вовсе не большим милосердием. Только другим характером преступлений. Там, где простец убьет спьяну соседа, умник вырежет десятую часть населения страны, и все ради высокой идеи. Образованные люди редко попадают в криминальную хронику не потому, что не совершают преступлений. Просто их преступления называют политикой или бизнесом.
Но и пренебрегать этой армией не стоит. Пригодится воды напиться. Если только воды!..
– Господин Мисима, через неделю все, не принесшие присягу Господу, будут объявлены вне закона. У ваших ребят появится много соблазнов. Держите их в узде. Пусть просто сдадут виновных инквизиции. – Интересно, куда я их дену, тюрьмы уже под завязку! – Мне бы не хотелось погромов.
– У меня очень дисциплинированные подчиненные.
– Надеюсь, – без особой надежды протянул я.
Утром пришло сообщение, ужасное и неожиданное. Ансельмо Гоцци покончил с собой в мадридской тюрьме не дождавшись экстрадиции в Японию, Невозможно! Я бы еще поверил, если бы это был японский иезуит – ладно, национальные традиции. Но Ансельмо Гоцци – итальянец. Да, в жизни человека могут быть патовые ситуации когда лучший выход – смерть, но у христианина нет этого выхода.
Помогли?
Может быть, и нет. Иезуиты – мастера казуистики. Придумали другую трактовку. В конце концов, что им Августин! Он проповедовал против массовых самоубийств христиан, стремившихся побыстрее встретиться с Богом. Он не имел в виду случаи альтруистических самоубийств. Ансельмо Гоцци хотел обезопасить орден от разоблачения.
На улице шел мелкий дождь, оставляя тонкие короткие следы на стеклах. Как ссадины. Я раздвинул сёдзи. Внутренний дворик. Видно, как деревья растут из земли. Дождь стучит по листьям. Холодный влажный воздух. Я вздохнул полной грудью.
Нет, это не охладит мою голову. Я не умею вовремя встать из‑за зеленого стола. Хотя моя игра в последнее время слишком напоминает охоту за призраками.
Я вернулся в кабинет, к телефону.
– Подготовьте приказ об амнистии. Да, я выпускаю всех мелких преступников. Да, кроме убийц.
Мне очень не хотелось этого делать, особенно перед объявлением вне закона неприсягнувших. Но заговорщики сейчас важнее. Я их найду, даже если придется арестовать все христианские ордена!
– Не забудьте заставить их принести присягу, перед тем как выпустить. Не принесут – не выпускайте.
Я положил трубку, и почти сразу раздался звонок.
– Господь требует к себе? Иду!
На Эммануиле была белая хламида с золотой оторочкой и золотым поясом. Волосы распущены. Он чертовски напоминал Христа с церковной фрески, где тот выходит навстречу верующим, неся на длинном и тонком, как осиное жало, древке белое знамя с крестом.
Господь сделал мне знак.
– Пойдем!
Я промолчал. Я потерял дар речи. Я просто последовал за ним.
Мы не пошли по лунному лучу прямой дорогой в рай. Мы сели в «Линкольн», и это несколько развеяло очарование.
– Я объявил амнистию, – тихо сказал я.
– Я знаю.
– Мне кажется, что это грех.
– Я уже взял на себя все ваши грехи.
– Куда мы едем?
Он отвернулся к окну, к дождевым следам‑ссадинам. Мы приближались к городской тюрьме.
Дождь кончился. Мы поднялись по влажным ступеням. Начальнику тюрьмы позвонили с пропускного пункта, и он подобострастно встретил нас у входа.
– У вас есть большой зал? – поинтересовался Господь. – Соберите там всех арестованных иезуитов.
Зал был современным и каким‑то зловещим. Мертвенно‑бледный свет прямоугольных плоских ламп. Голубоватый пластик на стенах. Небольшая сцена. Хотелось назвать ее помостом…
Мы поднялись на «помост». Господу услужливо принесли кресло. Я встал за его спиной. Зал уже был полон, однообразная публика – все в синих тюремных робах, даже священники.
– Дети мои, многих из вас уже допросили по делу о тайном ордене иезуитов, – начал Господь. – К сожалению, я не удовлетворен результатами. У нас осталось слишком мало времени для спасения. И я не могу позволить им погибнуть. Вы должны мне помочь. Вот здесь, – он поднял руку со сложенным вдвое листком бумаги, – список из пятнадцати человек. Их выбирал компьютер при помощи генератора случайных чисел. Я даю вам еще час. Если за это время я не узнаю ничего нового – эти люди умрут.
Мы честно ждали час в просторной комнате рядом с залом. Каждый из заключенных мог сделать заявление, и его бы к нам пропустили, но никто не пришел.
– Их уже опросили, Господи. И многих при помощи наркотиков. Они просто ничего не знают.
– Они просто не поверили. Что ж, придется доказывать. – Эммануил достал список, передал охраннику. – Приведите этих людей.
Пятнадцать человек. Бледные лица. В свете ненастного дня, проникающем через зарешеченные окна, они уже кажутся мертвыми. Среди них Эндо Хасэгава. Мне кажется, что выбор был неслучаен. Компьютер здесь ни при чем.
Пятнадцать человек? Нет, шестнадцать.
Я вопросительно посмотрел на Господа. Он – ободряюще на меня, потом сурово – на них.
– Я знаю, что большинство из вас невиновны, – начал он. – И тем не менее вам придется умереть. Но вспомните о первых мучениках христианства. На них тоже не было вины, но они умерли, разорванные львами на камнях Колизея, замученные и сожженные. Но если бы не было этой жертвы – не было бы и торжества Веры. Ваша жертва не меньше. Ваша смерть – для торжества на Земле божественного закона в Великой Империи. Но вам легче. Близится день, когда мертвые восстанут. Близится время воскресения. Первым мученикам пришлось ждать почти две тысячи лет. Вам – год, не более. Через год я верну вас. Ваша смерть – лишь видимость, боль мимолетна. И я не хочу, чтобы вы умерли, отчаявшись и погубив души проклятиями своему Богу.
Он кивнул охраннику, и в комнату внесли поднос с хлебом для причастия и золотой чашей. Поставили два подсвечника. Белое дерево. По три свечи в каждом.
Вызывал по одному, по списку. Они преклоняли перед ним колени, принимали причастие.
Огонь в глазах. Рыцари, идущие на смерть за своего сеньора.
– Нагаи Тору!
– Я не буду.
Ничем не примечательный щуплый японец в такой же синей робе, как у всех.
– Дитя мое, ты не хочешь примириться со своим господином?
– У меня другой господин.
– Подойди сюда! – Эммануил почти кричал. Его лицо исказила ярость, и под его благообразным ликом я вдруг увидел другое лицо, напоминавшее карикатуру, сожженную в Вене на площади святого Штефана. И мне стало страшно.
Нагаи подошел. Спокойно, независимо. Я восхитился.
Эммануил резко схватил его за руку. Рука со Знаком. В мерцающем свете свечей было трудно понять, поддельный он или настоящий.
Японец поднял голову. Ужас в глазах. Потом равнодушие и пустота. Он начал медленно оседать на пол. Потом упал. И только тогда Эммануил отпустил его руку. Знак остался.
Нагаи был мертв.
– Продолжим, – сказал Эммануил и обвел зал глазами. – Так будет с каждым, посмевшим мне изменить.
В некоторых индийских сектах, говорят, адепты сидят на подстилках из человеческой кожи. Дальнейшее напоминало радение подобной секты. Да, соседство с трупом добавляет действу мистицизма. Первые христиане тоже любили устраивать свои агапы [70], используя вместо столов фобы с костями мучеников.
Последним подошел тот самый таинственный шестнадцатый. Эммануил назвал его по имени, но я не запомнил.
– Твоя задача – самая трудная. Сегодня ты получишь полное отпущение грехов и свободу, – Эммануил задумался. – Ты действительно неплохо владеешь мечом?
– Да, Господи.
Эммануил кивнул.
– Надеюсь. Встань, повернись к ним… Дети мои, я хочу, чтобы вы смотрели на этого человека не как на палача, а как на кайсяку. Его роль так же почетна, как и ваша.
Палач низко поклонился своим будущим жертвам, и они ответили ему поклоном.
– Выведите их на тюремный двор, – приказал Эммануил охране. Потом повернулся ко мне: – Теперь ты.
Во всем происходящем мне чудилось какое‑то несоответствие, морок, обман. Причастие Третьего Завета здорово вышибало из головы подобные мысли, и я принял его с радостью и облегчением. Правда, последнее время эта радость и облегчение длились все меньше и меньше.
– А теперь подпиши.
Это был смертный приговор этим пятнадцати. Подпись Великого Инквизитора необходима. И я подписал.
– Пошли.
Мы вышли на тюремный двор под серое небо. Каменные стены, чахлая трава, два с половиной куста у стен. Унылое место.
Осужденные стояли на коленях примерно в метре друг от друга. За ними я увидел шестнадцатого. В руках у него был меч.
– Господи, разреши мне уйти! – взмолился я.
– Не стони, Пьетрос. Мы ведем священную войну. Воин не должен бояться крови.
Кровь! Пятнадцать голов. Это только начало. Этим не кончится.
Я уходил с места казни, словно карабкался в гору. Сердце у меня стучало. Эммануил спокойно шествовал впереди. Ничего в нем не изменилось – ни походка, ни манеры, только подол белой туники был чуть‑чуть забрызган кровью.
Почему я до сих пор с ним, кто бы он ни был?! Впрочем, кто я без него? Безвестный служащий в мелкой конторе. После окончания колледжа с моей карьерой что‑то случилось. Все пошло наперекосяк. Тогда иезуиты предлагали мне вступить в орден. Я отказался – не то чтобы я что‑то имел против них или проповедуемых ими идей, просто я – вольный человек. Военная дисциплина не для меня. И отречение от своего ума не по мне. Я слишком дорожу своим интеллектом, чтобы от него отказываться.
Но не влип ли я в то же самое, связавшись с Эммануилом? Отказался от рабства, чтобы тут же попасть в другое, возможно, куда более жестокое.
– Ты опять сомневаешься, – сказал Эммануил, когда мы сели в машину.
Я промолчал. Возражать бесполезно. Более того, опасно.
– Достань блокнот и ручку.
Я подчинился.
– Пиши. В тайном ордене иезуитов состоят следующие люди…
Он назвал штук пять имен. Я записал.
– Все эти люди из одной резиденции. Подчиненные Нагаи. Связь была через Ансельмо. К сожалению, теперь этот канал обрублен.
– Откуда?..
Эммануил вздохнул.
– Я считал память Нагаи Тору. К сожалению, это убивает.
– Но как вы его вычислили?
Он улыбнулся.
– Решил взять одного новенького. Его же только вчера арестовали. Значит, еще не успели проверить. Интересно.
– Но почему именно его?
Эммануил поднял глаза к небу – точнее, к крыше автомобиля.
– У меня есть осведомители. – Он помолчал. – Иезуиты создали параллельную иерархию, Пьетрос. И вершина её в Европе. Точнее, в одной баскской провинции неподалеку от Памплоны. Я в этом уверен. За домом Лойолы следят по моему личному приказу. Пока хозяин на месте, но медлить больше нельзя. Ты должен приказать арестовать Лойолу, Пьетрос.
Я кивнул. Я и сам понимал, что этого не избежать.
– Хорошо, что не возражаешь. И еще ты должен казнить по крайней мере по пять человек каждый день.
– Зачем?!
– Не нервничай. Возможно, тебе не придется этого делать. Если придет человек с интересной информацией – немедленно выпускай осужденных, но после причастия Третьего Завета. Уверяю тебя, информация потечет к нам широким потоком. Сыграем на их милосердии.
– Но…
– Бесчестно играть на лучших чувствах людей, чтобы заставить их совершить предательство? Так?
Я вздохнул.
– Есть только одно истинное предательство – предательство Бога. Если мы вынуждаем кого‑то предать предателя – это благое дело. И на чем же еще играть для этого, как не на лучших чувствах?
ГЛАВА 6
Как только мы вернулись во дворец, я немедленно отдал приказ об аресте Игнатия Лойолы. Уже вечером мне сообщили, что все исполнено.
На что он надеялся? Сохранить тайный орден, обманывая нас и дальше? Впрочем, мне сообщили, что в доме Лойолы все было готово для побега. Значит, знал о слежке и не решался. Ждал случая.
Мы допрашивали его в той же комнате, где вчера проходило последнее причастие осужденных. Эммануил и я. Охрана стоит у входа. Только ответчик один – Игнатий Лойола.
Когда его ввели, я невольно опустил взгляд. Не могу смотреть в глаза святым. Не умею!
Эммануил же с легкой усмешкой молча рассматривал его.
– Ну что, господин теневой генерал, – наконец сказал он, – мне нужны списки руководства тайного ордена иезуитов.
– И только? – усмехнулся Лойола.
– Можно списки всего ордена.
– Ищите.
Уже искали! Весь дом перерыли. Пусто!
– Сегодня приговорены к смерти пять человек. Если я не получу списки – они умрут.
– Что ж, они встретятся с тем, кто их утешит. Смерть временна.
– Да, конечно. Они умирают, приняв причастие Третьего Завета.
Я решился поднять глаза. Лойола слегка побледнел.
– Не все, – негромко произнес он.
– Да. У тех, кто отказывается, я забираю души. Я не могу допустить их гибели.
– Ты сказал, – Лойола перевел взгляд на меня. – А ты слышал.
Эммануил тоже смотрел на меня.
– Я не могу допустить их гибели, – раздельно сказал он.
– Врешь! – крикнул святой. – Ты ведешь их к гибели!
– Замолчи! Мне не до богословского спора. Списки!
– Списки? Да я гонял вашего брата палкой еще четыре века назад!
Господь улыбнулся.
– Считаешь меня бесом?
– Нет, всего лишь Антихристом.
Это слово хлестнуло меня, как пощечина. Второй Франциск Ассизский! Да что вы понимаете, святоши! Эммануил столько сделал для человечества, что вам, организаторам бесполезных орденов, и не снилось! Пару больниц построили? И тысячу колледжей, отучающих мыслить свободно! И десяток войн за веру. Господь тоже ведет войну, но я вижу смысл и результат.
– Господи, давай допросим его по‑другому, – тихо посоветовал я.
– Нет. Я не унижу этим святого.
– Не унизишь? – Лойола усмехнулся. – Ты просто бессилен против меня!
– Ты принес присягу.
– Только устами. Господь видел в моем сердце. Он знал, зачем я это делаю. Мой адмонитор [71]отпустил этот грех.
– Кто адмонитор тайного ордена?
Лойола улыбался. Победной улыбкой. Сам огонь, сгусток энергии. Казалось, что ему не пятьсот лет и не шестьдесят, на которые он выглядел, – двадцать! Юный рыцарь у стен Памплоны защищает своего единственного истинного сюзерена – Христа!
Я поразился своей мысли. Какой Христос?! Христос сидит рядом, по левую руку от меня, и судит изменника!
– Подумай о тех, кто умрет сегодня, – устало сказал Эммануил. – Ты можешь их спасти.
– Их может спасти только Бог.
– Грош цена твоему милосердию.
Разговор пошел по кругу. Они просто не слышали друг друга.
Эммануил встал. Я было последовал его примеру, но он взглядом приказал мне сидеть.
– Пусть человеки решают судьбу человеков. Пьетрос! Его судьба – в твоих руках.
И направился к выходу.
Игнатий рассмеялся:
– Бежишь, поджав хвост!
Эммануил не прореагировал.
Он был уже у дверей, когда Лойола снова окликнул его. Совсем по‑другому, очень мягко. Как милосердный священник на исповеди.
– Постой! Ты ведь человек… Наполовину. Ты можешь спастись.
Эммануил резко обернулся. Почти крикнул:
– Что, велика честь спасти Антихриста?!
Вышел и хлопнул дверью.
Я остался наедине с Лойолой. И снова почувствовал холодные ветры вершины. Я прекрасно понимал, чего от меня хочет Эммануил. Я уже научился слышать невысказанные приказы.
Лойола подошел ко мне. Сел рядом. Я понял, что смотрю в пол.
– Что, трудно, мальчик? Выбирай. Ты‑то точно можешь спастись.
– Поздно. Я слишком далеко зашел.
– Поздно не бывает. Когда‑то я стоял у окна, у которого молился, и думал о смерти, потому что мои грехи невозможно искупить.
– Какие ваши грехи!
– Считать себя величайшим из грешников – форма гордыни.
– Вы напрасно тратите слова. Я верен ему. Он – великий человек.
– «Человек»! Ты сам сказал. А выдает себя за Бога.
– Он способен на то, что невозможно для человека.
– Да, у нас сильный враг. Но ему недолго осталось.
– Он вам враг, не мне.
– Тебе тоже. В том‑то и дело! Ты не понимаешь! Он погибнет, и вы все погибнете вместе с ним.
– Пусть. Я уже выбрал.
Какой у меня выбор! Что, пойти с тобой? Босиком по пустыне? Я – Великий Инквизитор огромной Империи. От таких должностей не отказываются! Вы сами виноваты. Я помню ваш колледж. Эти бесконечные соревнования классов, эти списки лучших учеников. Как я радовался, когда попадал на вершину списка…
Я попал на вершину списка, святой Игнатий! И я с нее не сойду!
Он вздохнул.
– Тогда пошли. Или ты убьешь меня прямо здесь?
– Пошли.
В последнее время вошло в моду оправдывать предателей. Иуда, Брут, Ганелон… Как можно совершить такое ради денег, карьеры или власти? Тут более благородные причины: самопожертвование, любовь к свободе, даже преданность.
Бред! Все проще и грубее: деньги, карьера, власть. Оправдания придумываем мы сами.
Мы вышли на тюремный двор. Небо прояснилось, по небу неслись облака, и в разрывах сияло солнце. На траве чернела вчерашняя кровь.
– Ты позволишь мне помолиться? – тихо спросил святой.
– Да.
Лойола преклонил колени:
Душа Христова, освяти меня.
Тело Христово, спаси меня.
Кровь Христова, напои меня.
Вода ребра Христова, омой меня,
Страсти Христовы, укрепите меня.
Я достал пистолет, который последнее время всегда носил с собой. Взвел курок. Лойола, казалось, не услышал. Он продолжал, уверенно, страстно:
Благий Иисусе, услыши меня:
В язвах Твоих сокрой меня.
Не дай мне отлучиться от Тебя.
От лукавого защити меня.
В час смерти моей призови меня
И повели мне прийти к Тебе,
Дабы со святыми Твоими восхвалять Тебя
Во веки веков. Аминь.
В этот момент я выстрелил ему в голову.
Свет! Огромный шар света, словно шаровая молния. Он поглотил меня. Я задохнулся и потерял сознание.
…Я обнаружил себя лежащим на земле. Навзничь. В небе прибавилось голубизны. Сияло солнце.
Я приподнялся на локте и увидел кровь. На траве, на рубашке, на ладонях. При выстреле в голову бывает много крови. Где‑то я читал об этом.
Марк неумело перебирал струны. Три аккорда. Я и не думал, что он вообще когда‑нибудь держал гитару в руках. Он хрипловато запел. Что‑то о «наших ребятах».
Я лежал, развалившись на диване. Уши вяли. Я не сноб, и с музыкой у меня не очень, но трех аккордов мне мало.
– Да ты не переживай, Петр, – сказал он, прервав пение. – Мы на войне. После первого убийства всем дерьмово.
– Когда выстрелом в затылок – это не война.
– На войне, знаешь, всякое бывает.
– Да и не первое… Был Сугимори, потом – смертные приговоры. Здесь другое… Когда‑то я преклонялся перед ним. Нас так учили в колледже святого Георгия. Я убил кумира. «Встретишь святого – убей святого». Освобождение от самодовлеющих стереотипов.
Я говорил в пространство, не надеясь, что Марк поймёт меня. Впрочем, почему не поймет? Умный мужик, просто не очень образованный.
Он отложил гитару и достал сотовый. Обнадеживающе посмотрел на меня.
– Такаги‑сан?.. Через часок… Пропустят… Нет, немного. Пару ящиков… Да, парочку… Ждем.
– Это кто?
– Хозяин ресторанчика. Тебе расслабиться надо.
– Ох, Марк, пить с горя – последнее дело.
– Это смерть предателя – горе?
– Нет. Смерть души.
– Ну, это не ко мне. Это к Господу.
– Не хочу я с ним разговаривать!
Марк пожал плечами:
– Ну и не надо.
Послышалось шуршание раздвигаемых перегородок. На пороге стоял пожилой японец, две девушки в кимоно и двое слуг. Все низко кланялись. Рядом с ними на полу помешались два пластиковых ящика. Девушки несли какие‑то музыкальные инструменты с длинными грифами. Я поискал в памяти названия: сямисэн, китайская цитра… Впрочем, я лютни от мандолины не отличу, не то что цитры от сямисэна!
Марк изобразил легкий поклон и поманил гостей. Ящики перекочевали в комнату.
– Марк, ты что, с ума сошел? – прошептал я по‑русски. – Два ящика водки?
– Да какая водка! Сакэ это. Шестнадцать градусов. Бражка рисовая!
– Но два ящика!
– Да ладно тебе.
У низкого столика рядом с моим ложем уже хлопотали японцы. Я так и не сменил позы. Японцы не удивились.
Такаги достал странный предмет, похожий на средневековый матерчатый кошель, набитый деньгами, но раза в три больше, и водрузил его на стол. «Кошель» был зеленоватого оттенка с вытканной на одной стороне большой хризантемой. Над «кошелем» помещался металлический крут с отверстиями. Наконец до меня дошло. Японец вынул спички и зажег газ. Газовая горелка. В «кошеле» очевидно, небольшой баллон.
Девушек можно было бы назвать симпатичными, если поубавить белил. К тому же я совершенно не понимаю зачем сбривать брови и рисовать их на лбу на три сантиметра выше, чем нужно. Прелесть черненых зубов также недоступна для моего грубого европейского вкуса. Я люблю естественность.
На одной из них было малиновое кимоно с крупными белыми цветами, на другой – розовое с бледно‑голубыми. Вот это действительно красиво.
– Тани, – поклонилась одна девушка.
– Токи, – другая.
И Тани (а может быть, Токи, я немедленно забыл, кто есть кто) поставила на горелку глиняный кувшинчик, наполненный сакэ.
К сакэ полагались суси, точнее макисуси – рисовые столбики, обернутые чем‑то черным. Я предположил, что рыбьей кожей. Ими уже был уставлен весь стол – сортов десять, аккуратными партиями по семь штучек на деревянных подносиках. Как шашки.
Девушка в малиновом с поклоном подала мне малюсенькую пиалу (объем – четыре наперстка) и услужливо пододвинула суси.
К суси полагались приправы. Белая, зеленоватая и нежно‑розовая, напоминавшая тонкие кусочки лосося.
Японский трактирщик с невозмутимостью самурая и обходительностью гостиничного служащего тактично предупредил:
– Это очень острый соус, сэнсэй. И это тоже очень острый соус.
Девушка в розовом взяла цитру, поклонилась. Начала игру. Немного странная музыка.
О пустых вещах
Бесполезно размышлять,
Лучше чарку взять
Хоть неважного вина
И без дум допить до дна!
Ее подруга продолжила:
Если в мире суеты
На дороге всех утех
Ты веселья не найдешь,
Радость ждет тебя одна:
Уронить слезу спьяна!
Между делом мне поднесли еще одну пиалу, потом еще. Внутри рисовых столбиков в качестве оси цилиндра помещались кусочки рыбы и еще чего‑то желтого и хрустящего на зубах. Притронуться к соусам я не рискнул, а вот розовой штуки попробовал. Она оказалась вовсе не рыбой, а чем‑то овощеобразным, была неимоверно остра и тоже хрустела.
Всем живущим на земле
Суждено покинуть мир.
Если ждет такой конец,
Миг, что длится жизнь моя,
Веселиться жажду я!
Гм… Не ожидал я от японцев такой хайямовщины.
– Это какая‑то классика? – спросил я у девушки в малиновом.
– Это Отомо Табито, сэнсэй.
Имя мне ничего не говорило, но я не стал продолжать расспросы, чтобы не обнаружить свое вопиющее невежество.
Пилось легко. После пятой пиалы мне стало получше. Это обнадеживало. Останавливаться не хотелось.
За час мы уговорили с десяток кувшинчиков.
А потом появился Эммануил. Впрочем, возможно, мне это пригрезилось. Я уже плохо осознавал окружающее.
Он сел на дзабутон [72]непосредственно напротив меня, так, что я смотрел на него сверху вниз. Я осознал неправильность ситуации, но слезать с дивана категорически не хотелось. Плюнул.
Эммануил отпил сакэ.
– Мне не стоило оставлять вас наедине. Прости.
Я молчал. Впрочем, произнесение слов мне уже давалось с трудом.
– Орден иезуитов всегда был затемненным. Принцип «цель оправдывает средства», попытки во что бы то ни стало привлечь в орден самых талантливых, несмотря на их желание… Тебе ведь тоже предлагали вступить?
– Да.
– А потом ты отказался, и карьера полетела под откос. Так?
– Не то чтобы под откос… просто не сложилась.
– Ты думаешь? – Эммануил вздохнул. Его вопрос не требовал ответа. – А теперь они открыто встали против меня.
– Я… видел свет… когда он упал, – сказал я. Язык заплетался.
– И Тьма может стать Светом.
Где‑то я это уже слышал. Но спьяну не понял. Вообще, под мухой я более внушаем.