«Беседа его была необыкновенно приятна и весела, и общество оживлялось его присутствием…
Отличался он живой фантазией, тонкою насмешливостью, умением быстро подметить смешную историю и с поразительною верностью представить в лицах, но со всем этим соединял он самое веселое простосердечие и веселонравие», – писал его близкий приятель Клостерман.
В конце 1768 года Фонвизин получает полугодовой отпуск и уезжает в Москву. Здесь он работает над переводом поэмы «Иосиф» и комедией «Бригадир». В мае Фонвизин возвращается в Петербург и отдает свою комедию на суд Елагину. «Но ход ей дал не он, – пишет Вяземский, – а А. И. Бибиков и Г. Г. Орлов, в обществе которых автору однажды пришлось читать свою комедию. Ее характеры, списанные с московских дворян, и более всего мастерское чтение Фонвизина до того увлекли слушателей, что Орлов не преминул донести о том императрице». «В самый Петров день, – вспоминает Фонвизин, – граф прислал ко мне спросить, еду ли я в Петергоф, и если еду, то взял бы с собою мою комедию „Бригадира“.
3 июля Фонвизин был представлен великому князю. „Его Высочество изъявил мне в весьма милостивых выражениях, сколько желает он слышать мою комедию“, – вспоминал он. После чтения, прошедшего с большим успехом, Панин, поблагодарив автора, сказал ему: „Вы можете ходить к Его Высочеству и при столе оставаться, когда только захотите“, – я благодарил за сию милость…»
* * *
Граф Панин был другом Фонвизина в прямом смысле слова. Последний усвоил себе политические взгляды и правила первого, и про них можно было сказать, что они были одно сердце и одна душа.
Современник
Фонвизин, став ближайшим сотрудником Панина, разделяет и его политические взгляды. Потерпев неудачу с учреждением Императорского Совета в 1762 году, Панин связывает теперь свои надежды с воцарением наследника. Он работает над проектом Конституции, и Фонвизин становится его соавтором. К сожалению, проект Конституции не сохранился. До нас дошло только вступление к ней, написанное Фонвизиным, которое носит название «Рассуждение о непременных государственных законах».
Герой Отечественной войны генерал Михаил Александрович Фонвизин, племянник писателя, декабрист, отбывший каторгу в Нерчинских рудниках, выйдя на поселение, написал интереснейшие «Записки», в которых, в частности, писал: «Граф Никита Иванович Панин, воспитатель великого князя наследника Павла Петровича, провел молодость свою в Швеции. Долго оставаясь там посланником и с любовью изучая конституцию этого государства, он желал ввести нечто подобное в России: ему хотелось ограничить самовластие твердыми аристократическими институциями. С этой целью Панин предлагал основать политическую свободу сначала для одного дворянства в учреждении верховного Сената, которого часть несменяемых членов назначалась бы от короны, а большинство состояло бы из избранных дворянством из всего сословия лиц. Синод также бы входил в состав общего собрания Сената… Сенат был бы облечен полною законодательною властью, а императорам оставалась бы исполнительная, с правом утверждать обсужденные и принятые Сенатом законы и обнародовать их. В конституции упоминалось и о необходимости постепенного освобождения крепостных крестьян и дворовых людей. Проект был написан Д. И. Фонвизиным под руководством графа Панина… Введение или предисловие к этому акту… сколько припомню, начиналось так: „Верховная власть вверяется государю для единого блага его подданных. Сию истину тираны знают, а добрые государи чувствуют. Просвещенный ясностию сия истины и великими качествами души одаренный монарх, приняв бразды правления, тотчас почувствует, что власть делать зло есть несовершенство и что прямое самовластие тогда только вступает в истинное величие, когда само у себя отъемлет власть и возможность к содеянию какого-либо зла“ и т. д. За этим следовала политическая картина России и исчисление всех зол, которые она терпит от самодержавия…»
Предисловие к конституции, написанное Д. И. Фонвизиным, сохранилось под названием «Рассуждение о истребившейся в России совсем всякой форме государственного правления». С ним были знакомы многие декабристы: Рылеев, Лунин, А. А. Бестужев, а декабрист Штейнгель назвал его в числе произведений, послуживших «источником свободомыслия».
Никита Муравьев, сняв копию с «Рассуждения…», изучал его для своей конституции. «Когда Никиту Муравьева, Михаила Фонвизина и других декабристов арестовали и сослали, „Завещание“ Панина (т. е. „Рассуждение…“ Д. Фонвизина) разыскивалось и изымалось, – пишет Н. Эйдельман. – …Между тем автор „Недоросля“ сохранил по меньшей мере два списка этого своего сочинения. Один у себя, другой (вместе с несколькими документами) сначала находился у Петра Панина, а после его смерти (1789) – у верных друзей, в семье петербургского губернского прокурора Пузыревского. Текст же самой конституции сохранить не удалось. До воцарения Павла I оставалось четыре года, когда скончался и Денис Иванович. „Список с конституционного акта хранился у родного брата его редактора, Павла Ивановича Фонвизина, – сообщает Михаил Александрович. – Когда в первую французскую революцию известный масон и содержатель типографии Новиков и московские ложи были подозреваемы в революционных замыслах, генерал-губернатор, князь Прозоровский, преследуя масонов, считал сообщниками или единомышленниками их всех, служивших в то время в Московском университете, а П. И. Фонвизин был тогда его директором. Пред самым прибытием полиции для взятия его бумаг ему удалось истребить конституционный акт, который брат его ему вверил. Отец мой, случившийся в то время у него, успел спасти введение“. Так погибла конституция Фонвизина – Панина, но было спасено замечательное введение к ней».
Этот документ в течение длительного времени хранился в семье Фонвизиных. В двадцатых годах следующего столетия он появился на свет в нескольких списках. А «в 1826 году, при арестовании Михаила Александровича Фонвизина эту бумагу взяли вместе с прочими, – писал А. Герцен. – Об ней спрашивали его в известном комитете, и он рассказал всю историю, как знал».
Получив от Фонвизина его «Рассуждение…» и другие документы, Петр Панин в 1784 году подготовил «Письмо к наследнику престола для поднесения при законном вступлении его на престол» и проект манифеста, которым Павел мог бы воспользоваться при восшествии на царство.
Вдова прокурора Пузыревского передала эти документы Павлу I.
В 1771 году семнадцатилетний Павел тяжело заболел: «простудная лихорадка» продолжалась более пяти недель. Фонвизин, не бравший пера после «Бригадира», пишет «Слово на выздоровление Великого князя Павла Петровича». Оно выходит отдельным изданием и становится известным широкой публике. Произведение, проникнутое глубоким искренним чувством, по сути, превратилось в политическое заявление в связи с приближающимся совершеннолетием наследника. «Настал конец страданию нашему, о россияне! – писал Фонвизин. – Исчез страх, и восхищается дух веселием. Се, Павел, отечества надежда, драгоценный и единый залог нашего спокойствия, является очам нашим, исшедши из опасности жизни своея, но оживлению нашему… Ты не будешь отлучена от славы сего, о великая монархия, матерь чадолюбия, источник славы и блаженства нашего! Ты купно страдала с Павлом и Россиею и вкушаешь с ними днесь общее веселие…»
Известно, что Екатерина не отличалась материнской любовью и видела в сыне соперника своей власти. Рядом с императрицей и наследником третьим лицом в государстве изображается Н. И. Панин: «…муж истинного разума и честности, превыше нравов сего века! Твои отечеству заслуги не могут быть забвенны!» В другое время Екатерина, наверное, сумела бы ответить на подобную вольность, но сейчас была не та обстановка, и ей приходится с благосклонным видом выслушивать, почему заслуги Панина «не могут быть забвенны»: «Ты вкоренил в душу его те добродетели, кои составляют счастие народа и должность государя. Ты дал сердцу его ощутить те священные узы, кои соединяют его с судьбою миллионов людей и кои миллионы людей их соединяют».
Выходит, что сын, которому до совершеннолетия остался только год, уже воспитан как настоящий добродетельный монарх и готов исполнять эту роль? Уж не пора ли уступить ему престол и уйти на покой? Не этого ли хочет Панин? Да, этого он хотел с самого начала, и Екатерина хорошо знала об этом. Знала и терпела. Не она ли, коронованная по младости лет сына, неоднократно обещала со временем передать ему власть, которая по праву принадлежала потомку Петра Великого. Н. И. Панин не забыл этих обещаний и не позволяет ей делать вид, что таких обещаний не было.
Противники осторожны и скрытны, внешне они никак не проявляют своих чувств – обоим присуще самообладание и отменная воспитанность. С одинаковым нетерпением ждут они совершеннолетия Павла: он – с надеждой увидеть его императором, она – с мыслью разом покончить с этими надеждами.
Глава седьмая
Великий князь
Законы – основа всему, ибо без нашей свободной воли они показывают, чего должно избегать, а следовательно, и то, что мы еще должны делать.
Павел I
Столица готовилась к торжествам по случаю совершеннолетия наследника. Ждали наград, чинов, повышений по службе, балов, маскарадов, народных гуляний, парада войск и фейерверков. Приближалось 20 сентября 1772 года.
Из донесения прусского посла графа Сольмса Фридриху II от 4 сентября:
«…Императрица видит сына чаще прежнего, больше узнала его и находит удовольствие в его обществе. Великий князь в свою очередь держит себя с матерью свободнее, нежели прежде. Он отзывчив на ее ласки, благодарен за расположение и удовольствия, которые она ему доставляет, и в настоящее время между этими обеими державными особами царствует искренняя дружба, как в простых семействах, и обоюдное доверие, радующее всех.
Я не смею утверждать, не кроется ли тут притворство или, по крайней мере, принужденность со стороны императрицы, так как все ее речи, особенно с нами, иностранцами, сводятся в разговору о великом князе…»
Расположив к себе сына, Екатерина предлагает ему отложить торжества на год до его женитьбы. Благодарный за ее отношение, доверчивый, отзывчивый на ласку матери, Павел с радостью соглашается. Панину приходится сделать вид, что ничего особенного не произошло – властолюбивая императрица одержала важную победу.
Нет, недаром А. С. Пушкин называл ее «Тартюф в юбке».
Из донесения графа Сольмса Фридриху II от 9 февраля 1773 года: «…пребывание здесь графа Орлова не изменило нисколько хороших отношений между Ея Величеством Государыней и Великим Князем. Она продолжает ежедневно обедать с ним, проводит вместе большую часть дня и никогда не выезжает из дворца без того, чтобы он с ней не был. Но я должен сознаться Вашему Величеству, что очень многие здесь подозревают притворство в поведении императрицы. Уверены все, что зла ему она не желает, но не верят в нежную дружбу, которую она показывает. Думаю, что все это условленная игра между государыней и ее бывшим любимцем (Орловым. – Авт.); что показывает она столько любви к наследнику единственно для того, чтобы примирить с собой народ, который Его чрезвычайно любит… Я знаю из верного источника, что Великий Князь и сам не верит в чрезмерную любовь к нему Императрицы-матери… но так как молодой Князь прекрасно воспитан – он настолько умеет владеть собой, что по внешности положительно нельзя судить о том, что он думает…»
Получив передышку, Екатерина II укрепляет свои позиции: она принимает самое активное участие в выборе невесты и в подготовке к свадьбе, оказывая сыну всяческое внимание; отношение же к Панину холодное, недоброжелательное – необходимо отдалить наставника от сына.
Из донесения графа Сольмса от 29 июня: «…ландграфиня Дармштадтская приехала, наконец, с тремя своими дочерьми, в прошлую субботу этого месяца в Царское село. Ея Императорское Величество и Его Высочество Великий Князь встретили их с изъявлениями большой к ним дружбы и расположения…»
Павел выбирает среднюю, 17-летнюю Вильгельмину, которую полюбил страстно, со всем пылом первого юношеского чувства. Все прочие дела и заботы отошли на второй план.
Дневник Порошина остался единственным историческим документом: с момента удаления Порошина и до самой женитьбы на целых восемь лет Павел как бы скрывается из наших глаз.
Расставшись с дочерьми ландграфини Дармштадтской, Павел Петрович первым делом отправляется к Н. И. Панину – узнать, как он себя вел и доволен ли им любимый наставник.
«Он сказал, что доволен, и я был в восторге, – записал в дневнике 18-летний наследник. – Несмотря на усталость, я все ходил по моей комнате, насвистывая и вспоминая виденное и слышанное. В этот момент мой выбор почти уже остановился на принцессе Вильгельмине, которая мне больше всех нравилась, и всю ночь я ее видел во сне».
Этот дневник, пролежавший больше столетия среди документов министерства юстиции, говорит о том, что Павел не был склонен к цинизму и уже этим бросал вызов развращенному екатерининскому двору. Прекрасно воспитанного и хорошо образованного наследника отличало глубоко рыцарское благородство. Об этом свидетельствует и посол Сольмс, который незадолго до вступления цесаревича в первый брак, писал о нем своему другу Ассебургу: «Не будучи большого роста, он красив лицом, безукоризненно, хорошо сложен, приятен в разговоре и в обхождении, мягок, в высшей степени вежлив, предупредителен и веселого нрава. В этом красивом теле обитает душа прекраснейшая, честнейшая, великодушнейшая и в то же время чистейшая и невиннейшая, знающая зло лишь с дурной стороны, знающая его лишь настолько, чтобы преисполниться решимости избежать его для себя самой и чтобы порицать его в других; одним словом, нельзя в достаточной степени нахвалиться великим князем и да сохранит в нем Бог те же чувства, которые он питает теперь. Если бы я сказал больше, я заподозрил бы самого себя в лести».
Ни дурных принципов, ни дурных наклонностей Павел не вынес из панинского гнезда. Но он вынес оттуда нечто более губительное – свои политические воззрения и свое отношение к матери. И то, и другое повлекло за собой бесконечную цепь страданий.
Из донесения Сольмса от 3 августа 1773 года: «…третьего дня вернулся курьер из Дармштадта и привез согласие на брак принцессы Вильгельмины, его дочери, с Великим Князем. Хотя этого должны были ожидать, но кажется, как будто уверенность в этом произвела заметное довольство; по крайней мере, таково впечатление, произведенное на Великого Князя, который вне себя от радости и видит величайшее счастье в браке своем с этой принцессой; он очень в нее влюблен и считает ее вполне достойной его любви и уважения…» После крещения ее нарекли Натальей Алексеевной. Свадьбу решили справить в сентябре, в день рождения Павла.
Из донесения графа Сольмса от 25 июля 1773 года: «…Граф Панин напомнил мне, что в тех случаях, когда я выражал ему мои опасения относительно его положения, он первый всегда меня успокаивал, теперь же считает долгом дружбы предупредить меня, что немилость его решена и что его хотят удалить непременно… Холодность Императрицы доходит до того, что она больше не разговаривает с ним и что сам он не является к ней больше с делами иначе, как когда этого избежать уже невозможно… Он (Панин. – Авт.) говорит, что не столько личная месть Орловых заставляет действовать против него, сколько необходимость для них и Чернышевых удалить человека, постоянно порицающего их поведение, человека, который всегда будет противодействовать их замыслам захватить управление Империей. Им недостаточно влиять на Императрицу, они хотят заполонить и Великого Князя и, если возможно развратить его, подобно тому как они сделали это с его покойным отцом, и потом властвовать над всем, не смущаясь потрясением основ государства, если таковое последует; но граф Панин уверен, что здравый смысл в Князе не поддастся развращению… Я должен верить тому, что говорит граф, ибо он может судить лучше, нежели я. Все, что я знаю, это то, что Императрица не имеет к графу Панину ни того расположения, ни того внимания, как в былое время; но я предполагал, основываясь на дошедших до меня сведениях, что происходит это оттого, что Императрица находит чрезмерным подчинение, в котором граф Панин держит Великого Князя; подчинению этому способствуют необыкновенная привязанность Великого Князя к графу; Императрица недовольна тем, что маленький двор руководится исключительно мнениями Панина… Перебирая в памяти некоторые эпизоды из царствования Ея Императорского Величества, когда граф Панин служил больше государству, нежели Ея Особе, можно поверить, что она никогда особенно его не любила. Он противился ее вступлению на престол, он же помешал ее бракосочетанию, как она того хотела в 1763 году; таким образом, быть может, могли достигнуть того, что она стала недоверчива к Великому Князю вследствие успеха его и увеличивающейся его славы. Одним словом, теперь здесь хаос и при дворе должно подготовиться внутреннее брожение, которое может иметь важные последствия…»
Из этих донесений хорошо осведомленного, пользующегося доверием Панина посла видно, какая сложная обстановка царила при дворе в середине 1773 года. Это подтверждает и Д. И. Фонвизин, который писал своей любимой сестре Федосье: «Мы очень в плачевном состоянии, все интриги и все струны настроены, чтобы графа отдалить от Великого Князя… Все плохо, а последняя драка будет в сентябре, то есть брак Его Величества, где мы судьбу нашу совершенно узнаем. Князь Орлов с Чернышевым злодействуют ужасно графу Никите Ивановичу, который мне открыл свое намерение, то есть буде его отлучат от Великого Князя, то он ту же минуту пойдет в отставку. Развращенность здешнюю описывать излишне. Ни в каком скаредном приказе нет таких стряпческих интриг, какие у нашего двора поминутно происходят, и все вертится над бедным моим графом… Ужасное состояние. Я ничего у Бога не прошу, как чтоб вынес меня с честию из этого ада».
Вопреки опасениям Фонвизина ничего не произошло. Наоборот, за окончание воспитания государя цесаревича Панин был щедро награжден. На первый взгляд это скорее возвышение, чем падение. В благоволительном рескрипте графу Никите Ивановичу Панину жалуются: «…звание первого класса в ранге фельдмаршала с жалованием и столовыми деньгами, получаемыми до того канцлером; 4512 душ в Смоленской губернии; 3900 душ в Псковской губернии; сто тысяч рублей на заведение дома и серебряный сервиз в 50 тысяч рублей; 25 тысяч рублей ежегодной пенсии, сверх получаемых им 5 тысяч, любой дом в Петербурге, провизия и вина на целый год, экипаж и ливрею придворные».
Только немногие понимают, что время Панина прошло – отныне он только канцлер.
Довольная таким исходом, Екатерина сказала: «Мой дом точно вычищен».
Никита Иванович тяжело переживает разлуку со своим воспитанником. Он понимает, что проиграл, и бросает вызов «щедрой Семирамиде» – раздает 4 тысячи подаренных крепостных своим секретарям.
В «Житии Н. И. Панина» Д. И. Фонвизин писал: «…из девяти тысяч душ, ему пожалованных, подарил он четыре тысячи троим из своих подчиненных, сотрудничавших ему в отправлении дел политических. Один из сих отблагодетельствованных им лиц умер при жизни Никиты Ивановича, имевшего в нем человека, привязанного к особе его истинным усердием и благодарностью. Другой был неотлучно при своем благодетеле до последней минуты его жизни, сохраняя ему непоколебимую преданность и верность, удостоен был всегда полной во всем его доверенности. Третий заплатил ему за все благодеяния всею чернотой души, какая может возмутить душу людей честных. Снедаем будучи самолюбием, алчущим возвышения, вредил он положению своего благотворителя столько, сколько находил то нужным для выгоды своего положения. Всеобщее душевное к нему презрение есть достойное возмездие столь гнусной неблагодарности…»
Первым был Я. Я. Убри, вторым – Фонвизин, а третьим – П. В. Бакунин, открывший Григорию Орлову тайну заговора в пользу наследника.
Обожаемая Павлом Наталья Алексеевна проявляет сильный характер: она недовольна положением мужа и презирает Екатерину. Осторожный Панин неожиданно находит не только союзника, но и вдохновителя борьбы за права своего воспитанника. Жена наследника возглавляет оппозицию против императрицы.
Из «Записок» М. А. Фонвизина:
«Мой покойный отец рассказывал мне, что в 1773 или 1774 году, когда цесаревич Павел достиг совершеннолетия и женился на дармштадтской принцессе, названной Натальей Алексеевной, граф Н. И. Панин, брат его фельдмаршал П. И. Панин, княгиня Е. Р. Дашкова, князь Н. В. Репнин, кто-то из архиереев, чуть ли не митрополит Гавриил и многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров, вступили в заговор с целью свергнуть с престола царствующую без права Екатерину II и вместо нее возвести совершеннолетнего ее сына. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию, утвердил ее своей подписью и дал присягу в том, что, воцарившись, не нарушит этого коренного государственного закона, ограничивающего самодержавие.
Душою заговора была супруга Павла, великая княгиня Наталья Алексеевна, тогда беременная. При графе Панине были доверенными секретарями Д. И. Фонвизин и Бакунин (Петр Васильевич), оба участники в заговоре. Бакунин из честолюбивых, своекорыстных видов решился быть предателем. Он открыл любовнику императрицы князю Г. Г. Орлову все обстоятельства заговора и всех участников – стало быть, это сделалось известным и Екатерине. Она позвала к себе сына и гневно упрекала ему его участие в замыслах против нее. Павел испугался, принес матери повинную и список всех заговорщиков. Она сидела у камина и, взяв список, не взглянув на него, бросила бумагу в камин и сказала: „Я не хочу и знать, кто эти несчастные“. Она знала всех по доносу изменника Бакунина.
Единственною жертвою заговора была великая княгиня: полагали, что ее отравили или извели другим образом. Из заговорщиков никто не погиб. Екатерина никого из них не преследовала. Граф Панин был удален от Павла с благоволительным рескриптом… Брат его фельдмаршал и княгиня Дашкова оставили двор и переселились в Москву. Князь Репнин уехал в свое наместничество в Смоленск; а над прочими заговорщиками учинили тайный надзор…»
Итак, единственной жертвой неудачного заговора стала юная мечтательница, вступившая в открытую борьбу с Екатериной. Ходили слухи, что ее отравила повивальная бабка Зорич, исполняя волю императрицы. Рассказывали также, что примерно за час до смерти невестку посетила Екатерина. «Видите, что значит бороться со мною, – сказала она. – Вы хотели заключить меня в монастырь, а я отправлю вас подальше, прямо в могилу. Вы отравлены…»
Павел был в отчаянии. Он рыдал и требовал вскрытия тела; его не слушали. Поддельными письмами Натальи Алексеевны мать пытается убедить сына в ее неверности. В ответ на его рыдания она холодно замечает, что «горюет он больше, чем полагается рогоносцу».
Граф Ф. Г. Головкин свидетельствует, что, «когда Павел Петрович, еще в бытность свою великим князем, после кончины своей первой жены обнаружил такое неутешное горе, что даже опасались за его рассудок и жизнь, принц Генрих Прусский, находившийся тогда в Петербурге, придумал, как средство спасти цесаревича от его печали, обвинить покойную великую княгиню в недостаточной верности супружескому долгу. Для этой цели были пущены в дело не только подложные письма, но и Платон, бывший духовником Натальи Алексеевны, ввиду благости цели – спасти цесаревича от его горя – согласился подтвердить распущенную клевету, сказав великому князю, что узнал об этом из собственного признания усопшей, сделанного ею на предсмертной исповеди».
Невосполнимая утрата обожаемой жены наложила отпечаток на характер Павла. Он замыкается, становится подозрительным. «Его доверчивость и пылкая благодарность за ласку сменяются надменностью и заносчивостью, которыми он пытается защитить свою легкоранимую душу», – писал современник.
По настоянию матери спустя год Павел едет в Берлин на смотрины невесты Софии Доротеи, принцессы Вюртембергской, будущей Марии Федоровны. Впервые увидев наследника, проницательный Фридрих II, тонкий психолог и знаток людей, предрекает ему печальное будущее. «Великий князь, – писал он, – показался мне гордым, высокомерным и резким; все это давало повод знакомым с Россией опасаться того, что ему трудно будет удержаться на троне, что, управляя суровым и угрюмым народом, распущенным к тому же слабым правлением нескольких императриц, он должен страшиться участи, подобной участи его несчастного отца».
Незадолго до второй женитьбы Павел писал барону Сакену: «Вы можете видеть из письма моего, что я не из мрамора и что сердце мое далеко не такое черствое, как многие полагают, моя жизнь докажет это…»
Он рвется к государственной деятельности, полон сил, энергии и здравых мыслей, но мать не желает этого. Когда началась турецкая война, Павел просится волонтером в действующую армию, Екатерина отказывает, ссылаясь на семейные обстоятельства. «Вся Европа знает мое желание служить отечеству, что она скажет, когда увидит, что я не в армии», – возражает Павел. «А она скажет, – отвечала Екатерина, – что великий князь – покорный сын».
30 сентября 1776 года Павел женится на Марии Федоровне. Молодая чета поселяется в усадьбе, подаренной императрицей, в трех верстах от Царского Села, названной селом Павловским. «Они ведут довольно замкнутую жизнь, имея холодные формальные отношения с большим двором», – свидетельствует современник.
Брак был счастливым – молодые супруги жили в любви и согласии. «Они долго смотрели друг на друга глазами влюбленных».
Довольно приятная, женственная, доброжелательная и терпеливая Мария Федоровна обожает мужа и детей, любит музыку и цветы. Она устраивает в Павловске литературный кружок и театральные премьеры, возводит постройки и разбивает сады. Много внимания молодая хозяйка уделяет благотворительным и воспитательным учреждениям, что дает повод Н. М. Карамзину сказать, что она была бы превосходным министром народного просвещения.
Малый двор жил своей особой жизнью, сосредоточенной вокруг Павла Петровича. Здесь царили покой и уют, самым ценным качеством считалось чувство юмора, а самой сложной проблемой – здоровье великого князя.
К досаде императрицы, Н. И. Панин играл здесь роль как бы верховного арбитра. Мария Федоровна прониклась к нему самыми добрыми чувствами и даже спорила с мужем, кто из них больше любит Никиту Ивановича, которому она писала, что кроме Павла Петровича он единственный человек, с кем она может быть откровенной.
Молодые супруги мечтали о счастье иметь ребенка и строили радужные планы. Насколько цесаревич проникся святостью новых предстоящих ему обязанностей, видно из его письма к бывшему воспитателю архиепископу Платону. «Молите теперь Бога, – писал он, – о подвиге, которым счастие и удовольствие мое усугубится удовольствием общим. Начало декабря началом будет отеческого для меня звания. Сколь велико оное по пространству новых возлагаемых чрез сие от Бога на меня должностей!…»
12 декабря 1777 года родился первенец великий князь Александр Павлович. А на другой день императрица забрала его у счастливых родителей, заявив, что сама будет заниматься воспитанием внука.
Удар был неожиданным и несправедливым! Стоит ли говорить, какие чувства вызвал в душе сына поступок матери. Теперь ни о каком согласии или взаимопонимании между ними не могло быть и речи.
«Память об отце отдалила его от матери, а мать, оторвав от него собственных его детей, сперва поселила отчуждение между ними и отцом, а потом недоверие».
В сентябре 1781 года граф и графиня Северные по настоянию императрицы отправляются в длительное путешествие по Европе. Мария Федоровна в отчаянии, она боится за судьбу детей и хочет взять их с собой, но императрица против. Они посещают Вену, Венецию, Неаполь, Рим, Флоренцию, Милан, Турин, Лион, Париж. Осматривают музеи, библиотеки, академии; встречаются с учеными, художниками, писателями. «Бомарше читал им „Свадьбу Фигаро“, еще бывшую в рукописи»; встречались они с Даламбером, посетили могилу Руссо в Эрменонвиле. Лагарп, читая в академии посвященное Павлу послание в стихах, называет его Петровичем. Их переписка впоследствии была издана. «Письма эти, – писал П. А. Вяземский, – представляют любопытную картину тогдашней современной чопорности, они приносят честь и писавшему их, и тем, к которым они были написаны».
В Париже «король принял цесаревича как друга, герцог Орлеанский как гражданина, принц Конде как императора». Даламбер и другие европейские умы находили в наследнике «знания и возвышенный характер». Философ Гримм писал о нем: «В Версале казалось, что он так же хорошо знает французский двор, как и свой собственный. В мастерских наших художников он обнаруживает всесторонние знания, и его лестные отзывы делали художникам честь. В наших лицеях и академиях он показывал своими похвалами и вопросами, что не существует дарований или работ, которые бы его не интересовали».
Двор был покорен остроумием, любезностью и воспитанностью великого князя, его знаниями в области французского искусства и языка. На вопрос Людовика XVI, имеются ли в его свите люди, на которых бы он мог положиться, Павел Петрович с присущей ему выразительностью ответил: «Ах, я был бы очень недоволен, если бы возле меня находился хотя бы самый маленький пудель, ко мне привязанный, мать моя велела бы бросить его в воду, прежде чем мы оставили бы Париж».
В Неаполе, когда заговорили о законодательной деятельности Екатерины II, ее сын с горечью заметил: «Какие могут быть законы в стране, где царствующая императрица остается на престоле, попирая их ногами». В Вене, где «все удивлялись серьезному и возвышенному складу ума наследника, его любознательности и простоте его вкусов», во избежание недоразумений отменили постановку «Гамлета» – «зачем иметь двух Гамлетов, одного в зале, другого на сцене?».