В последние годы царствования Екатерины II Сенат превратился в учреждение, «способствующее представительству и тщеславию его членов».
«Всем известно, – писал Болотов, – что Сенат завален был толиком множеством дел и производство и решение оных происходило толь медленно, что не было никому почти способа дождаться решения оного, буде не имел кто каких-нибудь особливых предстателей или довольного числа денег для задаривания и подкупания тех, которым над производством оных наиболее трудиться надлежало. Бесчисленное множество челобитчиков живало всегда безвыездно в Петербурге, и многие из них проживались и проедались до сущего разорения… Словом, дело сие было неописуемой великости и, так сказать, на небо вопиющее. Произошло же зло сие от следующих причин:
Во-первых, от чудного и странного обыкновения, господствовавшего уже издавна, чтоб в сенаторы определять не лучших, искуснейших и рачительнейших людей, а самых худших и таких генералов, которые ни к каким иным должностям уже не годились и с коими не знали, куда деваться.
Во-вторых, от совершенного несмотрения за господами сенаторами и допущения до того, что они весьма редко съезжались все для выслушивания дел, но большей частью присутствовали очень немногие, да и те приезжали часу уже в одиннадцатом или двенадцатом и просиживали только час, другой, третий, а не более; общие же собрания, в которых многие дела долженствовали решаться, бывали чрезвычайно редки; а все неважные протоколы для подписывания сенаторам носились по дворам. Небрежение сие господ сенаторов простиралось даже до невероятности и до того, что иные лет по пяти сряду в Сенат не приезжали и не заглядывали в оный; а посему какого можно было ожидать успеха?
В-третьих, как большая часть сенаторов были незнающими и одними почти послухами и все дела принуждены были обрабатывать только немногие и те из них, которые сколько-нибудь были поумнее… Самое образование и все обрабатывание дел препоручалось наиглавнейше одним только господам обер-секретарям: а сии почти все до единого были люди пристрастные, алчные к прибыткам, хитрые и на всякие бездельничества искусные и способные… Лихоимство вкралось во все чины до такого высокого градуса, что никто не хотел ничего без денег делать, и все вообще на деньгах и на закупании… Все сие и как помянутая медленность, так и причины оной были государю давно уже отчасти известны, и он хотя давно помышлял о уменьшении сего зла в то время, когда взойдет на престол, но никогда в необходимой надобности того удостоверенным не был, как по действительном своем уже вступлении в правление. Тут только начал он получать о великости сего зла прямые понятия; и как он увидел, что зло сие даже до того простиралось, что по собственным его повелениям и указам происходили по прежней привычке очень медленные решения и производства, то не стал он ни минуты далее медлить, но приступил к предпринятому давно намерению – уменьшить сколько-нибудь все помянутые злоупотребления… Он отлучил от Сената неспособных и лихоимствующих, переменил, помянутым образом, самого генерал-прокурора, сделал сенаторами нескольких человек наилучших и таких вельмож, которых о верности и искусстве, прилежности и рачительности он был удостоверен… Потом сделал он чрез нового генерал-прокурора предписание Сенату, чтоб все господа сенаторы не ленились и съезжались бы ранее и сидели бы долее; а буде кто когда не приедет, то обер-прокурорам всех департаментов присылать к самому ему о том записи, с означением, почему и по какой причине кто когда не приехал. Далее предписал он, что для решения дел по именным его указам, не терпящим времени, съезжались бы господа сенаторы и в самые праздничные и торжественные дни, а прочие и терпящие времени решали бы при первом собрании. Наконец, наистрожайше подтвердил стараться как можно о перерешении всех прежних дел и назначил даже к тому им срок. Сими и подобными предписаниями и стараниями о том, чтобы они выполняемы были в точности, оживотворил он не только петербургский, но и самый московский Сенат, и чрез самое короткое время произвел то, что дела возымели невероятно скорое течение, и не только в Петербурге, но и в Москве начали съезжаться господа сенаторы очень рано, сидеть еще со свечками, с толикою прилежностью трудиться, что и на один день дел по шести и более производили к решению и оканчивали».
«Однажды, – продолжает Болотов, описывая первые дни царствования Павла, – государь в семь часов утра заехал в военную коллегию проверить ее работу и никого не застал на месте… Только в девять часов приезжает новопожалованный им генерал-фельдмаршал граф Салтыков, президент коллегии. Павел, раздраженный двухчасовым ожиданием, встретил его и сказал: „Николай Иванович, по такому позднему приезду вашему заключаю я, что, конечно, должность сия наводит вам отягощение, ежели это так и она вас обременяет над меру, так лучше советую вам ее оставить и взять покой“. Выговор такой нимало был сим большим боярином (он состоял при Павле Петровиче наследнике, а потом был воспитателем его детей) не ожидаем: он извинился перед государем и просил прощения, которое хотя и получил с условием, чтоб впредь был к должности своей рачительнее; однако происшествие сие сделалось очень громко и произвело во всех присутствующих не только тут, но и в других местах величайшее влияние… Все поняли, что надобно, хотя и не хотелось бы, но приучить себя вставать ранее и приезжать в присутственные места в назначенное по регламенту время».
«Мир живет примером государя, – пишет А. Т. Болотов. – В канцеляриях, в департаментах, в коллегиях – везде в столицах свечи горели с пяти часов утра; с той же поры в вице-канцлерском доме, что был против Зимнего дворца, все люстры и все камины пылали. Сенаторы с восьми часов утра сидели за красными столами. Возрождение по военной части было еще явственнее – с головы началось. Седые с георгиевскими звездами военачальники учились маршировать, равняться, салютовать экспантоном».
При департаментах Сената Екатериной II были учреждены «директора по экономии». Но «они всего меньше помышляли о какой-нибудь экономии или о произведении в государственном хозяйстве чего-нибудь нужного и полезного, – пишет Болотов, – но, напротив того, разрушали и опустошали и последнее, что где еще было похоже на экономию государственную: а все их старание и помышление и попечение было только о том, как бы набивать себе скорее и полнее карманы или как бы проматывать и расточать паки все ими неправильно нажитое. Несмотря на то что за все сие получали они превеликое и такое жалованье, какого многие другие и важнейшие судьи не имели… Словом, вся часть сия находилась у нас в чрезвычайном неустройстве и таком упущении и беспорядке, которых никак изобразить не можно. Государю все было отчасти, а может быть, и довольно известно; а как он намерение имел и в сем случае все зло поисправить, то самое сие и подало повод говорить с петербургским директором экономии господином Татариновым, человеком еще умным и тысячи преимуществ пред многими другими директорами имеющим.
„Вы господин директор экономии?“ – спросил его государь. „Так, ваше величество“, – ответствовал он. „Но, пожалуйста, скажите мне, в чем состоит ваша экономия? Давно ли вы занимаете сие место?“ – „Пять лет, ваше величество“. – „Ну, а в сии пять лет что ж такое вы сделали особливого по вашей экономии? Что полезного и нужного? Что в пользу государственную? Какие заведения, какие перемены? Покажите мне, пожалуйста, что вы хорошего сделали“. Что было на все сие господину директору ответствовать? Он стал в пень и не знал, что сказать и ответствовать: ибо и действительно сказать было нечего, а показать и того меньше… И кончил государь разговор сей тем, что сказал: „Поэтому и все вы ничего не делали и не делаете, так на что же вы? И зачем же вам и быть?“ Из сего стали тотчас заключать, что директоры уничтожаются, и молва о сем рассеялась тотчас повсюду… Должность „директора по экономии“ была упразднена 31 декабря 1796 года».
«Известно уже, что государь еще в самый первый день своего правления, – пишет Болотов далее, – переменил дворцового хозяина или бывшего обер-гофмаршала князя Барятинского и, откинув его как негоднейшего из всех придворных, определил на его место человека, о котором можно смело надеяться, что не украдет он ни полушки, а именно – графа Николая Петровича Шереметева. О сем носился в народе следующим любопытный анекдот: говорили, что как прошло уже недели две или три после вступления его в сию должность, то спросил некогда его государь: каково идут его дела? „Худо, – отвечал сей прямо, – сколько ни истребить все беспредельное и бесстыднейшее воровство и сколько ни прилагаю всех моих стараний о истреблении всех злоупотреблений, вкравшихся во все дворцовые должности, не могу сладить! И все старания мои как-то ни ползут, ни едут“. – „Ну так надень, Николай Петрович, шпоры, так и поедут поскорей!“ – сказал Государь и, рассмеявшись, пошел прочь. А сего словечка и довольно уже было к побуждению г. Шереметева к употреблению множайшей строгости с придворными ворами и бесстыднейшими расхитителями; и ему действительно в короткое время удалось когда не совсем разрушить, так по крайней мере уменьшить сие зло, достигшее до высочайшей уже степени, и довести его до того, что расходов стало несравненно меньше расходиться».
«Государь заводит особливый порядок в отношении приезжих в столицу, чтобы облегчить им хлопоты в государственных учреждениях, – продолжает Болотов. – Он приказал узнавать цель их приезда и объявлять, что буде они чрез две недели не получат решения и не будут в просьбах своих вдовольствованы, то приходили б к одному из государевых адъютантов и о том объявляли. А сей долженствовал уже их представлять к самому государю, а дабы и в том не могло быть беспорядка, то всем сим адъютантам разрешены разные должности и сорты дел, по которым всякий должен был докладывать, а чтобы знал о том и приезжий, то полицейский чиновник сказывал бы ему и то, к которому именно из государевых адъютантов должен он будет тогда адресоваться. Иных же из числа чиновничейших приезжих велено было тотчас же доставлять к самому цесаревичу Александру Павловичу, а сей всех тех, кто желал бы видеть государя или имел до него нужду, представлять тотчас монарху. Нельзя довольно изобразить, какие хорошие действия помогло произвести сие благодетельное учреждение и сколь многих судей побудит к скорейшему разбирательству и решению дел и тяжбам».
«К числу первейших деяний государя, – писал Болотов, – относилось и попечение его о том, чтобы все повеления его не только исполняемы были в точности, но и скорее и всюду были доставляемы. Он умножил количество курьеров сенатских, как слух носился, до 120 человек, а сверх того, для побуждения их к скорейшей и исправнейшей езде, увеличил он и жалованье оных. А сие произвело то следствие, что никогда так скоро курьеры не разъезжали, как в сие время, и от Петербурга до Москвы не более почти двух суток, если было надобно… Словом, никогда так много курьеров во все стороны не рассылалось, как в сие время, и никогда в такое короткое время повеления государские всюду и всюду доставляемы не были, как в сей достопамятный период».
«Эти первые распоряжения поразили петербугское общество. До него доходили слухи о характере великого князя, о его отношениях к матери и ее политике, и жители Петербурга чуяли беду с начала нового царствования, ожидая, что все пойдет по-новому, и так как старое было так приятно, что от нового не ожидали ничего хорошего. Первые распоряжения нового императора заставили всех подумать о том, как они глубоко в нем ошибались, впрочем, это приятное разочарование продолжалось недолго: следовал ряд распоряжений, в которых высказался истинный характер нового правителя. Прежде всего из забытой могилы отрыт был император Петр III, гроб его поставили во дворце, рядом с покойной императрицей, и они похоронены были вместе, как будто они скончались вместе. Сопровождать гроб императора назначили и нашего знакомого Алексея Орлова…» – пишет В. О. Ключевский.
В своей опочивальне, в богато драпированной малиновым бархатом с серебряным флером кровати, в русском платье из серебряной парчи покоилось тело императрицы. «…По обе стороны и вдоль всей кровати стояли шесть кавалергардов с карабинами на плече, у обеих дверей на часах по два кавалергарда, а у ног, также в нескольких шагах, стояло четыре пажа… Дежурили денно и нощно при оном по восемь дам первых четырех классов и по восемь кавалеров при отправлении ежедневного обряда божественной службы. Допускаемы были к руке покойной императрицы всякого чина обоего пола люди, кроме крестьян… 15 ноября тело покойной императрицы в провожанье всей императорской фамилии и всех придворных дам и кавалеров из опочивальни было возложено в тронную залу для прощания с народом».
И как гром средь ясного неба последовал указ «О возложении годичного траура по скончавшейся императрице и ее мужу императору Петру Федоровичу». Сын решил соединить их вместе!
Тело несчастного, всеми забытого императора пролежало тридцать четыре года в скромной могиле Невского монастыря. Его похоронили без всяких почестей, как простого смертного.
«Павел вместе с сыновьями перенес прах отца своего в церковь сего монастыря, и стоял он в оной несколько дней, покуда привезена была корона, – сообщает Болотов. – …Потом возложил на голову корону и, положив гроб в другой, серебряный, с пышною церемониею препроводил оный сам с детьми своими во дворец. Тут встречали его супруга, его императрица с дочерьми своими и проводила его до катафалка».
Обе гробницы были торжественно установлены на катафалк, и начались панихиды до «самого дня печальной процессии и переноса их в Петропавловский собор для погребения». 2 декабря в лютую стужу вдоль всего Невского проспекта выстроились гвардейские полки. Император, великие князья, сенаторы и вельможи сопровождали катафалк, покоившийся на орудийном лафете. Впереди траурной процессии с короной в руках шел Алексей Орлов, рядом с ним, еле передвигая ноги, шествовал другой цареубийца – князь Барятинский. Целый час подвергались они насмешкам и проклятиям безжалостной толпы. Войдя в собор, Орлов покачнулся, прислонился к колонне и, затем упав на колени, стал неистово молиться, не сдерживая рыданий.
Любимец Петра III Измайлов, «сделавшийся первым соорудителем его несчастья», и княгиня Дашкова отправляются в ссылку. «Напротив, – пишет Болотов, – лица, оставшиеся преданными покойному императору, были отмечены и облагодетельствованы». Барон Унгерн-Стернберг, генерал-майор князь Голицын, генерал-майор Андрей Гудович, служившие «при родителе его генерал-адъютантами», были произведены в генерал-аншефы и награждены орденом Александра Невского. Представитель императора Рунич был послан на Урал, «выразить высочайшее доверие и милость тем, кто некогда поддержал Петра III».
Иностранные наблюдатели отмечали народную радость во время перезахоронения Петра III.
«Восшествие на престол преемника Екатерины исследуемо было крутыми переворотами во всех частях государственного управления», – отмечает И. Дмитриев.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава десятая
«Романтический император»
Царь – всего-навсего человек… Самое, на мой взгляд, тягостное и трудное на свете дело – это достойно царствовать.
М. Монтень
Говорили много о Павле I, романтическом нашем императоре.
А. Пушкин
17 марта 1834 года А. С. Пушкин заносит в дневник: «Сидя втроем с австрийским посланником и его женою, разговорился я об 11-ом марте». В последние годы поэт все больше занимался историей. Уже были написаны «Годунов» и «История пугачевского бунта». В начале апреля этого года Пушкин писал Погодину: «К Петру приступаю со страхом и трепетом, как вы к исторической кафедре». Не ослабевал его интерес и к Павлу I, «романтическому нашему императору», так назвал его Пушкин. Об этом свидетельствуют записи в дневнике и начатая трагедия «Павел I», о которой рассказывал он друзьям в 1828 году.
Вот запись от 8 марта 1834 года: «Жуковский поймал недавно на бале у Фикельмон (куда я не явился, потому что все были в мундирах) цареубийцу Скарятина и заставил его рассказывать 11-е марта. Они сели. В эту минуту входит государь с гр. Бенкендорфом и застает наставника своего сына, дружелюбно беседующего с убийцей его отца! Скарятин снял с себя шарф, прекративший жизнь Павла I». Далее: «На похоронах Уварова покойный государь следовал за гробом. Аракчеев сказал громко (кажется, А. Орлову): „Один царь здесь его провожает, каково-то другой там его встретит?“ (Уваров один из цареубийц 11-го марта)».
Запись от 2 июня 1834 года: «Вчера вечер у Катерины Андреевны (Карамзиной). Она едет в Таицы, принадлежащие некогда Ганнибалу, моему прадеду. У ней был Вяземский, Жуковский и Полетика. Я очень люблю Полетику. Говорили много о Павле I, романтическом нашем императоре».
«Если говорить кратко и несколько упрощенно, – пишет по этому поводу Н. Эйдельман, – то в 1830-х годах поэт смотрит на Павла и его царствование многостороннее и объективнее, чем прежде; не осудить, приговорить, оправдать, но понять, объяснить „романтического“ императора и закономерность того, что с ним произошло в связи с более ранними и поздними событиями, объяснить в духе высокого историзма – вот к чему стремился Пушкин».
В 1832 году Пушкин довольно коротко (на «ты») сошелся с Н. М. Смирновым, после его женитьбы на Александре Осиповне Россет («черноокой Россети»): на этой свадьбе поэт был шафером. Оставаясь «добрым малым», Смирнов постепенно шел в гору и закончил губернатором в Петербурге. Он искренне уважал таланты Пушкина, но еще большая дружба связывала поэта с его женой. Поэтому можно предположить, что ее взгляды, изложенные в «Автобиографии» А. О. Смирновой, были близки и Пушкину. Ее рассуждения отличаются от упрощенной, распространенной в разных общественных кругах версии о «сумасшедшем деспоте». «Нет сомнений, – записывает мемуаристка, – что несчастный Павел был подвержен припадкам сумасшествия. Но кого же он сделал несчастным? Он ссылал в Москву, в дальние губернии. При нем не было рекрутского набора, нового налога, не было войны. Россия была покойна. Я раз говорила князю Дмитрию Александровичу Хилкову, что император Павел навел страх божий на всю Россию. „Скажите – на Петербург. Страх божий – начало премудрости“».
После страшной распущенности царствования Екатерины II нужна была строгая рука. Он разогнал толпу и оставил при себе Куракина, который вполне заслуживал его доверия. Павел был человеком религиозным и нравственным. Павел получил столовый фарфоровый сервиз от прусского короля. Никогда не был так весел, как в этот вечер 11 марта, шутил с Нарышкиным, разговаривал о Наполеоне и его войнах. Он сказал великие слова: «Мне кажется, что государи не имеют права проливать кровь своих подданных. Надо ввести „божии суды“ старых времен и биться один на один в открытом поле». Павел был рыцарь в полном смысле этого слова…
Об интересе Пушкина к Павлу I свидетельствует и В. А. Соллогуб:
«Пушкин рассказывал, что, когда он служил в Министерстве иностранных дел, ему случилось дежурить с одним весьма старым чиновником. Желая извлечь из него хоть что-нибудь, Пушкин расспрашивал его про службу и услышал от него следующее. Однажды он дежурил в этой комнате, у этого самого стола. Это было за несколько дней перед смертью Павла. Было уже за полночь. Вдруг дверь с шумом растворилась. Вбежал сторож, впопыхах объявляя, что за ним идет государь. Павел вошел и в большом волнении начал ходить по комнате; потом приказал чиновнику взять лист бумаги и начал диктовать с большим жаром. Чиновник начал с заголовка: „Указ его императорского величества“ – и капнул чернилами. Поспешно схватил он другой лист, снова начал писать заголовок, а государь все ходил по комнате и продолжал диктовать. Чиновник до того растерялся, что не мог вспомнить начала приказания и боялся начать с середины, сидел ни жив ни мертв перед бумагой. Павел вдруг остановился и потребовал указ для подписания. Дрожащий чиновник подал ему лист, на котором был написан заголовок и больше ничего.
– Что государь? – спросил Пушкин.
– Да ничего-с. Изволил только ударить меня в рожу и вышел.
– А что же диктовал вам государь? – спросил снова Пушкин.
– Хоть убейте, не могу сказать. Я до того был испуган, что ни одного слова припомнить не могу».
Взгляд Пушкина на Павла I трансформируется от «увенчанного злодея», «тирана» до «романтического императора» – «врага коварства и невежд». «Он человек! Им властвует мгновенье», – писал он о Павле I.
А вот мнение о Павле I другого русского гения.
Запись в дневнике от 24 октября 1853 года: «Несмотря на часто слышанную мною лесть и пристрастное мнение людей, робко преклоняющихся перед всем Царским, мне кажется, что действительно характер, особенно политический, – Павла I благородный рыцарский характер. Охотнее принимаешь клевету за ложь, чем лесть за правду».
«Читал Павла, – записывает Л. Н. Толстой 12 октября 1905 года. – Какой предмет! Удивительный!…» В другом месте: «…признанный, потому что его убили, полубешеным, Павел… так же как его отец, был несравненно лучше жены и матери…»
В «Русском архиве» были опубликованы «Любопытные и достопамятные деяния и анекдоты государя императора Павла Петровича», собранные в конце XVIII века А. Т. Болотовым. 31 марта 1867 года Лев Николаевич обращается к издателю «Русского архива» историку П. И. Бартеневу с просьбой: «Напишите мне, ежели это не составит для вас большого труда, материалы для истории Павла-императора. Не стесняйтесь тем, что вы не все знаете. Я ничего не знаю, кроме того, что есть в Архиве. Но то, что есть в Архиве, привело меня в восторг».
Многие «анекдоты» поразили Толстого человеческим подходом к государственным делам. Он заботился о том, чтобы богатые не обижали бедных. И Толстой, заканчивая «Войну и мир», собрался писать историю царя, который, минуя «испорченное меньшинство», тянулся к народу, ставил интересы бедных и незнатных выше интересов вельмож и, главное, чувствовал, чего ждет от него народ. Павел казался Толстому наиболее подходящим примером правителя, улавливающего эти идущие снизу, из глубины, токи – миллионы человеческих воль.
По его убеждению, эти токи, идущие из нижнего, коренного слоя, в конечном счете определяют исторические процессы. Но, как и Пушкину, написать историю Павла I Толстому не пришлось.
Обратимся к свидетельствам историков и современников «полубезумного царя».
Историк В. О. Ключевский: «…Он не лишен был дарований, все знавшие его в то время отлично отзывались о его нравственных качествах; у него было природное чувство порядка и дисциплины, он вынес довольно хорошие и разнообразные сведения из своей молодости, хотя сведения эти были беспорядочны… Притом это был очень набожный человек; в Гатчине долго потом указывали на место, где он молился по ночам: здесь был выбит паркет…»
Историк Г. Цшокке: «…Деятельный, всегда торопливый, вспыльчивый, повелительный, любезный, обольстительный даже под царским венцом, он хотел править один, все видеть, все делать лучше; он породил много неблагодарных и умер несчастливым».
Историк А. Брикнер: «Характер – странная смесь противоположных качеств, иногда поразительное добродушие, доверчивость и склонность к шутке, желание поострить… В последние годы царствования Екатерины II развиваются недоверчивость и раздражительность, малейшее противоречие вызывало в нем гнев, так подготовивший целый ряд насилий и ошибок».
Уже в начале нашего века профессор Харьковского университета П. И. Буцинский в своем исследовании «Отзывы о Павле I его современников» делает следующий вывод: «По отзывам беспристрастных современников, как русских, так и иностранных, Павел Петрович – этот царь-демократ – был человеком редким в нравственном отношении, глубоко религиозным, прекрасным семьянином с недюжинным умом, феноменальной памятью, высокообразованным, энергичным и трудолюбивым и, наконец, мудрым правителем государства как в делах внешней политики, так и внутренней».
П. А. Вяземский: «Его беда заключалась прежде всего в том, что он был слишком честен, слишком искренен, слишком благороден, то есть обладал рыцарскими качествами, которые противопоказаны успешной политической деятельности. „Верность“, „долг“, „честь“ – были для него абсолютными ценностями».
Полковник Н. А. Саблуков: «…Доброжелательный и великодушный, склонный прощать обиды, готовый каяться в ошибках, любитель правды, ненавистник лжи и обмана, заботлив о правосудии, гонитель всякого злоупотребления власти, особенно лихоимства и взяточничества. К сожалению, все эти добрые качества становились совершенно бесполезными и для него и для государства вследствие совершенного отсутствия меры, крайней раздражительности и нетерпеливой требовательности безусловного повиновения. Малейшее колебание в исполнении его приказаний, малейшая неисправность по службе влекли строжайший выговор и даже наказание без всякого различия лиц… Считая себя всегда правым, упорно держался своих мнений и был до того раздражителен от малейшего противоречия, что часто казался совершенно вне себя. Сам сознавал это и глубоко этим огорчался, но не имел достаточно воли, чтобы победить себя».
Сенатор И. В. Лопухин: «В Павле соединялись все противоположные свойства, только острота ума, деятельность и беспредельная щедрость никогда не покидали. С детства страхи и подозрения, а безмерная энергия стеснялась невольным бездействием до немолодых уже лет. При редком государе можно было бы больше сделать добра для государства при усердии к отечеству окружающих».
«Павел… такой имел дар приласкать, когда хотел, что ни с кем во всю жизнь не был я так свободен при первом свидании, как с сим грозным императором».
Генерал А. П. Ермолов, герой Отечественной войны 1812 года: «…У покойного императора были великие черты, и исторический его характер еще не определен у нас».
Княгиня Д. Х. Ливен: «В основе его характера лежало величие и благородство – великодушный враг, чудный друг, он умеет прощать с величием, а свою вину или несправедливость исправлять с большою искренностью… Он обладал прекрасными манерами и был очень вежлив с женщинами – все это запечатлело его особу истинным изяществом и легко обличало в нем дворянина и великого князя… Его шутки никогда не носили дурного вкуса, и трудно себе представить что-либо более изящное, чем краткие милостивые слова, с которыми он обращался к окружающим в минуты благодушия».
В. И. Штейнгель, декабрист: «…государь редкую неделю не посещал корпус, и всегда неожиданно. Он все хотел видеть собственными глазами, входил в самые мелочи, заглядывал во все уголки… Заботливость гласная разительная. „Логин! Не обманываешь ли ты меня, всегда ли у тебя так хорошо?“ – спрашивал государь однажды нашего генерала И. Л. Кутузова во всеуслышание, пробуя хлеб в столовой зале… Со вступлением Павла на престол все переменилось. В этом отношении строгость его принесла великую пользу».
И. И. Дмитриев, поэт, сенатор, министр юстиции: «…я находил в поступках его что-то рыцарское, откровенное… Пусть судит его потомство, от меня же признательность и сердечный вздох над его прахом».
«Павел был весьма склонен к романтизму и любил все, что имело рыцарский характер, – пишет Н. Саблуков. – …Как доказательство его рыцарских, доходивших даже до крайности воззрений может служить то, что он совершенно серьезно предложил Бонапарту дуэль в Гамбурге с целью положить этим поединком предел разорительным войнам, опустошавшим Европу… Несмотря на всю причудливость и несовременность подобного вызова, большинство монархов, не исключая самого Наполеона, отдали полную справедливость высокогуманным побуждениям, руководящим русским государем, сделавшим столь рыцарское предложение с полною искренностью и чистосердечием».
Умный и проницательный Наполеон Бонапарт назвал его «Российским Дон-Кихотом» – благородным «рыцарем печального образа».
«Рыцарство», «царь-рыцарь» – об этом в ту пору говорили и писали многие, не раз толкуя о причудливом совмещении «рыцаря» и «тирана».
* * *
Он враг Коварства и невежд…
А. Пушкин
Еще в детстве Павел увлекался подвигами храбрых и благородных рыцарей во имя любви, добра и справедливости.
«Читал я его высочеству Вертову историю об ордене мальтийских рыцарей, – пишет в дневнике Порошин 23 февраля 1765 года. – Изволил он потом забавляться и, привязав к кавалерии свой флот адмиральский, представлять себя кавалером Мальтийским». Запись Порошина несколько дней спустя: «Представлял себя послом Мальтийским и говорил перед маленьким князем Куракиным».
Любовь к рыцарям и «рыцарству» сохраняется и в зрелые годы. «После женитьбы раза два в неделю происходили турниры с придворными кавалерами в особых костюмах», – пишет Ключевский.
Можно представить, какова была радость Павла, когда исполнилась его детская мечта и он стал гроссмейстером рыцарей Мальтийского ордена! На невских берегах появляются мальтийские кавалеры, мальтийские кресты, орден Иоанна Иерусалимского.
С Англией, захватившей остров Мальта, разрываются дипломатические отношения; это же послужило немаловажной причиной к сближению с Францией – Бонапарт сумел использовать такой случай. 4 января 1797 года император Павел Первый принял под свое покровительство орден мальтийских рыцарей, а 2 ноября 1798 года по их просьбе возложил на себя звание магистра ордена. Благодаря этому Россия твердой ногой становится на Средиземном море, где в это время господствует блистательный российский флот под флагом выдающегося флотоводца адмирала Ушакова.
«Никогда не было при дворе такого великолепия, такой пышности и строгости в обрядах», – свидетельствует И. И. Дмитриев, отмечая приверженность императора к рыцарским атрибутам: этикету, гербам, эмблемам, стилю и вопросам чести. «Рыцарская тема» ярко проявляется и в любимом Михайловском замке, построенном архитектором Бренной по эскизному проекту самого Павла.