ТЕКСТЫ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОГО НАПИСАНИЯ СОЧИНЕНИЙ

Текст № 1

Оглядываясь на прошлое, я могу сказать, что всегда страдал при виде тех бед­ствий, которые наблюдал в мире. Непринуждённой детской радости жизни я, соб­ственно, никогда не знал и думаю, что у многих детей дело обстоит так же, хотя внешне они казались весёлыми и беззаботными.

Особенно же удручало меня то, что так много боли и страдания приходится вы­носить бедным животным. Вид старого хромого коня, которого один крестьянин тащил за собой, тогда как другой подгонял его палкой - коня гнали на бойню, -преследовал меня неделями.

Я не мог понять - это было ещё до того, как я пошёл в школу, - почему я в сво­ей вечерней молитве должен упоминать только людей. Поэтому, когда матушка, помолившись вместе со мной и поцеловав меня на сон грядущий, уходила, я тайно произносил ещё одну, придуманную мной самим молитву обо всех живых суще­ствах. Вот она: «Отец Небесный, защити и благослови всякое дыхание, сохрани его от зла и позволь ему спокойно спать!»

Глубокое впечатление произвёл на меня случай, происшедший, когда мне было семь или восемь лет. Генрих Бреш и я смастерили рогатки из резиновых шнуров, из них можно было стрелять маленькими камешками. Была ранняя весна, сто­ял Великий пост. Как-то воскресным утром он предложил мне: «Давай пойдём на Ребберг, постреляем птичек». Это предложение ужаснуло меня, но я не осмелился возразить из страха, что он меня высмеет. Так мы оказались с ним возле ещё об­нажённого дерева, на ветвях которого бесстрашно и весело распевали птицы, при­ветствуя утро. Пригнувшись, как индеец на охоте, мой спутник вложил гальку в кожанку своей рогатки и натянул её. Повинуясь его настойчивому взгляду и му­чаясь страшными угрызениями совести, я сделал то же самое, твёрдо обещая себе промахнуться. В этот миг сквозь солнечный свет и пение птиц до нас донёсся звон церковных колоколов. Это был благовест, звонили за полчаса до главного боя. Для меня он прозвучал гласом небесным. Я отшвырнул рогатку, вспугнул птиц, чтобы спасти их от рогатки моего спутника, и побежал домой. С тех пор всякий раз, когда я слышу сквозь солнечный свет и весенние голые деревья звук колоколов Великого поста, я взволнованно и благодарно вспоминаю, как во мне тогда зазвучала запо­ведь: «Неубий».

С того дня я научился освобождаться от страха перед людьми. В том, что затра­гивало мои глубочайшие убеждения, я теперь меньше считался с мнением других, и меня уже не так смущали насмешки товарищей.

Тот путь, каким вошла в моё сердце заповедь, запрещающая нам убивать и му­чить, стал величайшим переживанием моих детских лет и моей юности. Всё осталь­ное рядом с ним поблекло.

(Альберт Швейцер. Из книги «Жизнь и мысли»)

Альберт Швейцер (14.01.1875-04.09.1965) - немецко-французский мысли­тель, богослов, врач, музыковед и органист; всемирно известен антивоенными вы­ступлениями.

Текст № 2

Плотник есть плотник: за ним всегда работа бегает - не он за работой. Так что взяли Егора, можно сказать, с поясным поклоном в плотницкую бригаду местной строительной конторы. Взять-то взяли, а через полмесяца...

- Полушкин! Ты сколько дней стенку лизать будешь?

- Так ведь это... Доска с доской не сходится.

- Ну и чёрт с ними, с досками! Тебе что ль тут жить? У нас план горит, преми­альные...

- Так ведь для людей же...

- Слазь с лесов! Давай на новый объект!

- Так ведь щели.

- Слазь, тебе говорят!..

Слезал Егор. Слезал, шёл на новый объект, стыдясь оглянуться на собственную работу. И с нового объекта тоже слезал под сочную ругань бригадира, и снова куда-то шёл, на какой-то самоновейший объект, снова делал что-то где-то, топором тюкал, и снова волокли его, не давая возможности сделать так, чтобы не маялась совесть.

А через месяц вдруг швырнул Егор казённые рукавицы, взял личный топор и притопал домой за пять часов до конца работы и сказал жене:

- Не могу я там, Тинушка, ты уж не серчай. Не дело у них - понарошка какая-то.

- Ах горе ты моё, бедоносец юродивый!..

Откочевал он в другую бригаду, потом в другую контору, потом ещё куда-то. Мыкался, маялся, ругань терпел, но этой поскаковской работы терпеть никак не мог научиться. И мотало его по объектам да бригадам, пока не перебрал он их все, что были в посёлке. А как перебрал, так и отступился: в разнорабочие пошёл. Это, стало быть, куда пошлют да чего велят.

И здесь, однако, не всё у него гладко сходилось. В мае - только земля вздохнула - определили его траншею под канализацию копать. Прораб лично по верёвке трас­су ему отбил, колышков натыкал, чтоб линия была, по лопате глубину отметил:

- Вот до сих, Полушкин. И чтоб по ниточке.

- Ну, понимаем.

- Нормы не задаю: мужик ты совестливый. Но чтоб...

- Нет тут вашего беспокойства.

- Ну, добро, Полушкин. Приступай.

Поплевал Егор на руки, приступил. Землица сочная была, пахучая, лопату при­нимала легко и к полотну не липла. И тянуло от неё таким родным, таким ласко­вым, таким добрым теплом, что Егору стало вдруг радостно и на душе уютно. И копал он с таким старанием, усердием да удовольствием, с каким работал когда-то в родимой деревеньке. А тут майское солнышко, воробьи озоруют, синь небесная да воздух звонкий! И потому Егор, про перекуры забыв, и дно выглаживал, и стеноч­ки обрезал, и траншея за ним еле поспевала.

- Молоток ты, Полушкин! - бодро сказал прораб, заглянувший через три часа
ради успокоения. - Не роешь, а пишешь, понимаешь!

Похвалу начальства Егор уловил и наддал изо всех сил, чтобы только угодить хорошему человеку. Когда прораб явился в конце рабочего дня, чтобы закрыть на­ряд, его встретила траншея трёхдневной длины.

- Три смены рванул! - удивился прораб, шагая вдоль канавы. - В передовики
выходишь, товарищ Полушкин, с чем я тебя и...

И замолчал, потому что ровная в нитку траншея делала вокруг ничем не при­мечательной кочки аккуратную петлю и снова бежала дальше, прямая как стрела.

Не веря собственным глазам, прораб долго смотрел на загадочную петлю и не менее загадочную кочку, а потом потыкал в неё пальцем и спросил почти шёпотом:

- Это что?

- Муравьи, - пояснил Егор.

- Какие муравьи?

- Такие, это... Рыжие. Семейство, стало быть. Хозяйство у них, детишки. А в кочке, стало быть, дом.

- Дом, значит?

- Вот я, стало быть, как углядел, так и подумал...

- Подумал, значит?

Егор не уловил ставшего уже зловещим рефрена. Он был очень горд справедли­во заслуженной похвалой и собственной инициативой, которая позволила в непри­косновенности сохранить муравейник, случайно попавший в колею коммунального строительства. И поэтому разъяснил с воодушевлением:

- Чего зря зорить-то? Лучше я кругом окопаю...

- А где я тебе кривые трубы возьму, об этом ты не подумал? На чьей шее я чу­гунные трубы согну? Не сообразил?

Про петлю вокруг муравьиной кучи прораб растрезвонил всем, кому мог, и про­ходу Егору не стало. Но он терпел по великой своей привычке к терпению, ещё ласково улыбался, а сын Колька ходил сплошь в синяках да царапинах: он дрался с одноклассниками за то, что те смеялись над его отцом.

(По Б. Васильеву)

Борис Львович Васильев (1924-2013) - русский писатель-фронтовик. Его ро­ман «Не стреляйте в белых лебедей» был экранизирован в 1980 году.

Текст № 3

Странное состояние переживал Алексей. С тех пор как он поверил, что путём тренировки сможет научиться летать без ног и снова стать полноценным лётчиком, им овладела жажда жизни и деятельности.

Теперь у него была цель жизни: вернуться к профессии истребителя. С тем же фанатическим упрямством, с каким он, обезножев, выползал к своим, стремился Мересьев к этой цели. Ещё в ранней юности привыкший осмысливать свою жизнь, Алексей прежде всего точно определил, что должен сделать, чтобы достичь этого как можно скорее, не тратя попусту драгоценного времени.

И вышло, что он должен, во-первых, быстрее поправиться, вернуть утраченные во время голодания здоровье и силу, а для этого больше есть и спать; во-вторых, вос­становить боевые качества лётчика и для этого развивать себя физически доступны­ми ему, пока ещё коечному больному, гимнастическими упражнениями; в-третьих, и это было самое важное и трудное, развивать обрубленные по голень ноги так, что­бы сохранить в них силу и ловкость, а потом, когда появятся протезы, научиться проделывать на них все необходимые для управления самолётом движения.

Даже хождение для безногого - нелёгкое дело. Мересьев же намеревался управ­лять самолётом, и именно истребителем. Алексей верил, что это в пределах челове­ческих возможностей, а раз так, то он, Мересьев, обязательно этого достигнет.

И вот Алексей взялся за осуществление своего плана. С педантизмом, который поражал его самого, он взялся исполнять прописанные процедуры и принимал по­ложенное количество лекарств. Мересьев много ел, всегда требовал добавки, хотя иной раз у него и не было аппетита. Что бы ни случилось, он заставлял себя отсы­пать положенное число часов и даже выработал привычку спать после обеда, кото­рой долго сопротивлялась его деятельная и подвижная натура.

Заставить себя есть, спать, принимать лекарства нетрудно. С гимнастикой бы­ло хуже. Обычная система, по которой Мересьев раньше делал зарядку, человеку, лишённому ног, привязанному к койке, не годилась. Он придумал свою: по целым часам сгибался, разгибался, упёршись руками в бока, крутил торс, поворачивал голову с таким азартом, что хрустели позвонки. Товарищи по палате добродушно посмеивались над ним. Кукушкин поддразнивал его, называя то братьями Знамен­скими, то Лядумегом, то именами каких-то других знаменитых бегунов.

Когда с ног сняли бинты и Алексей получил в пределах койки большую под­вижность, он усложнил упражнения. Улёгшись на спину, он по очереди то сгибал их, подтягивая к себе, то разгибал, выбрасывая вперёд. Когда он в первый раз про­делал это, то сразу понял, какие огромные, а может быть, непреодолимые трудно­сти его ожидают. В обрубленных по голень ногах подтягивание вызывало острую боль. Движения были робки и неверны. Их трудно было рассчитать, как, скажем, трудно лететь на самолёте с повреждённым крылом или хвостом. Невольно сравни­вая себя с самолётом, Мересьев понял, что вся идеально рассчитанная конструкция человеческого тела у него нарушена и, хотя тело ещё цело и крепко, оно никогда не достигнет прежней, с детства выработанной гармонии движений.

Гимнастика ног причиняла острую боль, но Мересьев с каждым днём отводил ей на минуту больше, чем вчера. Это были страшные минуты - минуты, когда слёзы сами лились из глаз и приходилось до крови кусать губы, чтобы сдержать неволь­ный стон. Но он заставлял себя проделывать упражнения сначала один, потом два раза в день, с каждым разом увеличивая их продолжительность. После каждого такого упражнения Мересьев бессильно падал на подушку с мыслью: сумеет ли он снова возобновить их? Но приходило положенное время, и он принимался за своё. Вечером Алексей ощупывал мускулы бедра, голени и с удовольствием чувствовал под рукой не дряблое мясо и жирок, как это было вначале, а прежний, тугой му­скул.

Ноги занимали у Мересьева все мысли. Он так много думал о ногах, что часто видел себя во сне здоровым, быстрым. То по тревоге несётся во весь опор к само­лёту, с ходу вспрыгивает на крыло, садится в кабину и пробует ногами рули, по­ка Юра снимает чехол с мотора. То вместе с Олей, взявшись за руки, бегут они что есть духу по цветущей степи, бегут босиком, ощущая ласковое прикосновение влажной и теплой земли. Как это хорошо и как тяжело после этого, проснувшись, увидеть себя безногим!

(По Б. Полевому)

Борис Николаевич Полевой (Борис Николаевич Кампов) (1908-1981) - рус­ский советский писатель. Широкую известность получила книга «Повесть о на­стоящем человеке», в основе которой - реальный подвиг Героя Советского Союза лётчика А.П. Маресьева.

Текст № 4

Мне шестьдесят лет. Я горжусь, что за всю свою жизнь я не убил своей рукой ни одного живого существа, особенно из животного мира. Я не разорил ни одного птичьего гнезда, не умел стрелять из рогатки, не держал в руках охотничьего и иного оружия.

Это привело меня к глубокому конфликту с моей семьёй, отдалило от отца.

Я не вегетарианец, не толстовец, хуже, чем толстовская фальшь, нет на свете.

Я умею мстить.

- Ты всегда был не такой, как все. Все смеялись над тобой, и отец твой тоже. Что ты не разорял гнёзд, не стрелял из рогатки. Мне было за тебя стыдно. Стыд-

но! - говорила мне мама. А я вымыл ей ноги - ей было очень трудно сгибаться на уродливых руках, вымыл их тёплой водой и поцеловал.

И мама заплакала.

Два старших сына знали в совершенстве оружие, а Сергей стрелял - до самой своей смерти был лучшим, чуть не легендарным охотником города.

Мои вкусы были иные, и я их сумел защитить, несмотря на насмешки.

Отец сам меня учил, как снимать шкуру с зайцев, кроликов.

Но я никого не зарезал, ни одного кролика, ни одной козы, ни одной курицы.

Нанимать для этого кого-то, для такой работы было нельзя. Кто убивал кроли­ков, я не знаю. Думаю, что отец - ощупью в сарае.

Охота с ружьём не разрешается православному духовенству, но рыбная ловля даже рекомендовалась. Охотничья страсть отца нашла разрядку в рыбной ловле. В Америке же, на Алеутских островах, где отец был православным миссионером, более десяти лет охотился, его страсть находила выход.

Я видел много американских фотографий отца с ружьём, стреляет - на байдарке.

Однажды поймали большую рыбу, щуку, и я думал, что её отпустят сейчас назад в реку, где она... Но щука выскочила на песок и билась, каждым прыжком приближаясь к воде!

Но это были сети отца, лодка отца, и, наконец, ему принадлежала честь убий­ства. Прыгнув, отец ухватил бьющуюся щуку за голову, пальцы, суставы в жабры, колени прижали светлое тело рыбы к песку, из кармана отец выхватил перочин­ный нож...

Как я ненавидел потом этот стальной нож - стальной белый нож перочинный с двумя лезвиями и отвёрткой. Я не взял нож на память об отце, когда отец умер - в 1933 году.

(По Варламу Шаламову)

Варлам Тихонович Шала мое (5 июня 1907 - 17 января 1982 года) - русский прозаик и поэт советского времени. Создатель одного из литературных циклов о со­ветских лагерях «Колымские рассказы».

Текст № 5

Неряшливость в одежде - это прежде всего неуважение к окружающим вас лю­дям, да и неуважение к самому себе. Дело не в том, чтобы быть одетым щегольски. В щегольской одежде есть, может быть, преувеличенное представление о собствен­ной элегантности, и по большей части щеголь стоит на грани смешного. Надо быть одетым чисто и опрятно, в том стиле, который больше всего вам идёт и в зависимо­сти от возраста. Спортивная одежда не сделает старика спортсменом, если он не за­нимается спортом. «Профессорская» шляпа и чёрный строгий костюм невозможны на пляже или в лесу за сбором грибов.

А как расценивать отношение к языку, которым мы говорим? Язык в ещё боль­шей мере, чем одежда, свидетельствует о вкусе человека, о его отношении к окру­жающему миру, к самому себе.

Бравирование грубостью в языке, как и бравирование грубостью в манерах, не­ряшеством в одежде, - распространённейшее явление, и оно в основном свидетель­ствует о психологической незащищённости человека, о его слабости, а вовсе не о силе. Говорящий стремится грубой шуткой, резким выражением, иронией, цинич­ностью подавить в себе чувство страха, боязни, иногда просто опасения. Грубыми прозвищами учителей именно слабые волей ученики хотят показать, что они их не боятся. Это происходит полусознательно. Я уж не говорю о том, что это признак не­воспитанности, неинтеллигентности, а иногда и жестокости. Но та же самая подо-

плёка лежит в основе любых грубых, циничных, бесшабашно-иронических выра­жений по отношению к тем явлениям повседневной жизни, которые чем-либо трав­мируют говорящего. Этим грубо говорящие люди как бы хотят показать, что они выше тех явлений, которых на самом деле они боятся. В основе любых жаргонных, циничных выражений и ругани лежит слабость. «Плюющиеся словами» люди по­тому и демонстрируют своё презрение к травмирующим их явлениям в жизни, что они их беспокоят, мучают, волнуют, что они чувствуют себя слабыми, незащищён­ными против них.

По-настоящему сильный и здоровый, уравновешенный человек не будет без нужды говорить громко, не будет ругаться и употреблять жаргонных слов. Ведь он уверен, что его слово и так весомо.

Наш язык - это важнейшая часть нашего общего поведения в жизни. И по тому, как человек говорит, мы сразу и легко можем судить о том, с кем мы имеем дело: мы можем определить степень интеллигентности человека, степень его психоло­гической уравновешенности, степень его возможной «закомплексованности» (есть такое печальное явление в психологии некоторых слабых людей, но объяснять его сейчас я не имею возможности - это большой и особый вопрос).

Учиться хорошей, спокойной, интеллигентной речи надо долго и внимательно -прислушиваясь, запоминая, замечая, читая и изучая. Но хоть и трудно - это надо, надо. Наша речь - важнейшая часть не только нашего поведения (как я уже ска­зал), но и нашей личности, нашей души, ума, нашей способности не поддаваться влияниям среды, если она «затягивает».

(По Д.С. Лихачёву)

Дмитрий Сергеевич Лихачёв (1906-1999) - российский учёный-литературовед и общественный деятель, академик. В своей книге «Письма о добром и прекрас­ном», адресованной молодёжи, он рассказывает о любви к Родине, о величайших духовных ценностях человечества, о красоте поведения и окружающего мира, о нравственном и эстетическом воспитании молодёжи.

Текст № 6

Принято считать, что самолюбие - свойство почти отрицательное; во всяком случае, оно должно быть умеренным. А уж ребёнку самолюбие положено и вовсе в гомеопатических дозах: «не задирай нос», «не считай себя лучше других», «не выступай», «не задавайся» - список всем известных фраз-наставлений можно про­должить. Но за всей этой «педагогической мудростью» стоит одно: ребёнок ещё «ничего из себя не представляет»; дескать, вот когда станешь «кем-то», тогда и бу­дешь демонстрировать самолюбие, а пока потерпи. Ситуация, чреватая опасностью. Достоинство взрослого человека охраняется нормами поведения, социальным ста­тусом; стоит только нарушить первое или покуситься на второе, ответ последует незамедлительно: «Как вы со мной разговариваете?» Достоинство ребёнка - если говорить всерьёз - не охраняется ничем; он на то и ребёнок, чтобы выслушивать поучения, получать наказания, и не дай Бог ему выказать несогласие, тем самым показав, что сомневается в справедливости взрослых: за это подозрение, высказан­ное явно или неявно, наказание возрастёт многократно. Оттого детское самолюбие, как правило, не производная от эгоизма и самолюбования, а реакция постоянно задеваемого человеческого достоинства; достоинства, которое никак не получается охранить в неприкосновенности, и остаётся только показывать, что оно — есть. У ребёнка - таковы установки поведения, общения и по сей день - практически нет легальной возможности восстановить, возместить оскорблённое взрослыми досто­инство. Он не может призвать обидчика к ответу, не может «потребовать сатисфак-

ции» в любой форме. Он должен либо «проглотить» оскорбление - а против этого и так уже оскорблённое достоинство протестует со всей силой, - либо отомстить, по­казать, что он не пустое место. Но месть, какой бы она ни была, всегда экстремаль­ный способ восстановления достоинства; в ней самой как в поступке достоинства либо мало, либо вовсе нет. Так, задевая самолюбие ребёнка, заведомо слабейшего по отношению к ним, взрослые провоцируют его на неадекватные поступки, по­скольку возможности поступить адекватно, так, как это дело решилось бы между взрослыми людьми, он лишён. <...> Но самое печальное в том, что когда достоин­ство ребёнка раз за разом терпит урон, уничтожается, разрушается (полностью или частично) та преграда, которая не позволяет человеку совершать по-настоящему дурные поступки. Эта преграда и есть достоинство человека.

(Евгений Баратынский «О самолюбии и чувстве собственного достоинства»)

Евгений Абрамович Баратынский (19 февраля 1800 - 29 июня 1844) - рус­ский поэт 19 века. Его поэзии присущи философичность, глубина мысли. Висса­рион Григорьевич Белинский считал, что «из всех поэтов, появившихся вместе с Пушкиным, первое место бесспорно принадлежит господину Баратынскому».

Текст № 7

Среди белого дня боевая лошадь красноармейца Трофима родила жеребёнка.

За станицей в лугу пулемёт доканчивал ленту, и под его жизнерадостный стро­чащий стук, в промежутке между первым и вторым орудийными выстрелами, ры­жая кобыла любовно облизала первенца, а тот впервые ощутил полноту жизни и незабываемую сладость материнской ласки.

Когда второй снаряд упал где-то за гумном, из хаты, хлопнув дверью, вышел Трофим и направился к конюшне.

- Та-а-ак... Значит, ожеребилась? Нашла время, нечего сказать. - В последней
фразе сквозила горькая обида.

Жеребёнок стоял на тонких пушистых ножках, как игрушечный деревянный конёк.

«Убить его?» - подумал Трофим.

Утром он вышел из хаты с винтовкой. Солнце ещё не всходило. На траве розо­вела роса. Луг, истоптанный сапогами пехоты, изрытый окопами, напоминал за­плаканное, измятое горем лицо девушки. Около полевой кухни возились кашева­ры. На крыльце сидел эскадронный. Пальцы, привыкшие к бодрящему холодку револьверной рукоятки, неуклюже вспоминали забытое, родное - плели половник для вареников.

Эскадронный смёл с колен обрезки хвороста, спросил:

- Идёшь жеребёнка ликвидировать?

Трофим молча махнул рукой и прошёл в конюшню.

Эскадронный, склонив голову, ждал выстрела. Прошла минута, другая, но вы­стрела не последовало.

Так и остался жеребёнок при эскадроне.

Как-то, через месяц, под станицей Усть-Хопёрской эскадрон Трофима ввязался в бой с казачьей сотней. На полпути Трофим безнадёжно отстал от своего взвода. Ни плеть, ни удила, до крови раздиравшие губы, не могли понудить кобылу идти в бой вместе со всеми. Высоко задирая голову, хрипло ржала она и топталась на одном месте до тех пор, пока жеребёнок не догнал её. Трофим прыгнул с седла, пихнул в ножны шашку и с перекошенным злобой лицом рванул с плеча винтов­ку и схватил на мушку выточенную голову жеребёнка. Рука ли дрогнула сгоряча, или виною промаха была ещё какая-нибудь причина, но после выстрела жеребёнок

дурашливо взбрыкнул ногами, тоненько заржал и, выбрасывая из-под копыт седые комочки пыли, описал круг и стал поодаль...

В эту ночь эскадрон ночевал в степи возле неглубокого буерака. Перед рассве­том подошёл к Трофиму эскадронный, в потёмках присел рядом и, поглядывая на меркнувшие звёзды, сказал:

- Жеребёнка своего уничтожь! Наводит панику в бою... Гляну на него, и рука
дрожит... рубить не могу. А всё через то, что вид у него домашний, а на войне по­
добное не полагается... Сердце из камня обращается в мочалку... И между прочим,
не стоптали поганца в атаке, промеж ног крутился... - Помолчав, он мечтательно
улыбнулся, но Трофим не видел этой улыбки. - Понимаешь, Трофим, хвост у него,
ну, то есть... положит на спину, взбрыкивает, а хвост, как у лисы... Замечательный
хвост!..

На следующий день была переправа через Дон. Рядом с лошадьми, держась за гривы, подвязав к винтовкам одежду и подсумки, плыли красноармейцы.

Напрягая зрение, Трофим увидал и жеребёнка. Плыл он толчками, то высоко выбрасываясь из воды, то окунаясь так, что едва виднелись ноздри.

Ветер, плеснувшийся над Доном, донёс до Трофима тонкое, как нитка паутины, призывное ржанье: и-и-и-го-го-го!..

Крик над водой полоснул Трофима по сердцу, и чудное сделалось с человеком: пять лет войны прошёл, сколько раз смерть засматривала ему в глаза, и хоть бы что, а тут побелел до пепельной синевы - и, ухватив весло, направил лодку против течения, туда, где в коловерти кружился обессилевший жеребёнок.

Жеребёнок ржал всё реже и глуше. И крик его до холодного ужаса был похож на крик ребёнка.

На правом берегу белый офицер в парусиновой рубахе гаркнул:

- Пре-кра-тить стрельбу!..

Через пять минут Трофим был возле жеребёнка, левой рукой подхватил его под живот, захлебываясь, судорожно икая, поплыл к левому берегу. С правого берега не стукнул ни один выстрел.

Последнее чудовищное усилие - и ноги Трофима скребут землю. Волоком вы­тянул он на песок маленькое тельце жеребёнка.

Качаясь, встал Трофим на ноги, прошёл два шага по песку и, подпрыгнув, упал на бок. Словно горячий укол пронизал грудь; падая, услышал выстрел. Одинокий выстрел в спину - с правого берега. На правом берегу офицер в изорванной пару­синовой рубахе равнодушно двинул затвором карабина, выбрасывая дымящуюся гильзу, а на песке, в двух шагах от жеребёнка, корчился Трофим, и жёсткие поси­невшие губы, пять лет не целовавшие детей, улыбались и пенились кровью.

(По М.А. Шолохову)

Михаил Александрович Шолохов (1905-1984) - советский писатель и обществен­ный деятель, лауреат Нобелевской премии по литературе (1965) «за художественную силу и цельность эпоса о Донском казачестве в переломное для России время».

Текст № 8

Казалось бы, странный вопрос - что такое радость? Но ведь не скажешь, что она - чувство; скорее блаженное напряжение чувств, возникающее без усилия - и без усилия длящееся; то, что не вызывается намерением или замыслом, хотя и на­мерение, и замысел могут вести к ней. Но когда радость случается, она, если гово­рить строго, не имеет причины: слишком велик разрыв между возможной ничтож­ностью повода и ликованием, охватывающим всё наше существо (если мы умеем радоваться) при встрече, при подарке, в сотнях других случаев.

Радость есть нечто «сверх», нечто «над»; великолепный избыток, обозначаю­щий, что в ядре многих мгновений, которые показались бы пресному человеку скучными, ничего не значащими или, во всяком случае, неглубокими, легковесны­ми, есть подлинное духовное зерно, есть значительность, но особого свойства.

Печаль, тоска - все те чувствования, при которых словно блокируется сама спо­собность различения, разъединения и мир окрашивается в один цвет печали.

Радость же, наоборот, усиливает способность различения, узнавания; в печали может быть глубина проникновения, в радости - богатство оттенков. Ни Шиллера, ни Бетховена не назовёшь весельчаками, но Шиллер написал «Оду к радости», а Бетховен положил её на музыку. Но ведь и дело в том, что радость - не веселье. «Райский дух, слетевший к нам», - пишет о ней Шиллер.

И вероятно, неслучайно: в радости мы как бы прозреваем, какой могла бы быть жизнь, если бы гармоническое начало в ней не искажалось; мы получаем принци­пиально иной образ её, образ-оклик, образ-обещание.

И очень важно, чтобы ребёнок, который только входит в жизнь, только начина­ет выстраивать отношения с ней, не был ограничен в своих радостях.

Это нам кажется, что радость бессодержательна, пусть и приятна, но бесполез­на. А на самом деле человек возрастает в радости: это опыт траты душевных сил, когда трата тут же благодарно восполняется и возникает тот кровоток, то редкое, но безошибочно узнаваемое ощущение прямой связи с жизнью, которое может так не называться, может вообще никак не формулироваться, но без этого ощущения человек печально потерян, оставлен.

Радость нужна не потому, что в тяготах человеку будет что вспомнить: была и радость, а значит, жизнь не совсем пропала. Нет, радость, может быть, вообще закладывает основу доброкачественности любого другого переживания; мгновения бытия, которые мы помним с бескорыстной благодарностью, всегда говорят нам, что жизнь всё-таки обращена к человеку светлой стороной, что он ей небезразли­чен, и если даже он оставлен ею - это как морской отлив, в этой оставленности тоже есть непресёкшееся отношение; за отливом следует прилив.

(По К. Станиславскому «О возрастании в радости и благодатной избыточности бытия »)

Константин Сергеевич Станиславский (5 января 1863 - 7 августа 1938) - рус­ский театральный режиссёр, актёр и педагог, реформатор театра. Создатель знаме­нитой актёрской системы, которая на протяжении 100 лет имеет огромную попу­лярность в России и в мире. В 1898 году вместе с Вл. И. Немировичем-Данченко основал Московский Художественный театр.

Текст № 9

Ребёнку одиночество отпускается дозированно: час на «поиграть», два на «погу­лять». Одиночество же бездеятельное - читай праздное - дозволяется разве что во сне. На ребёнка, который довольно много времени старается проводить сам с собой, смотрят в лучшем случае с недоумением: какой-то он у вас нелюдимый растёт. А родителям в стремлении ребёнка к одиночеству чудится невысказанный упрёк: де­скать, вы такие, что лучше уж одному, чем с вами. Или они опасаются, что потом ребёнок так и не найдёт контакт с окружающими. И взрослые стараются так или иначе включить ребёнка в общение. А он - не хочет, уклоняется, отказывается. Он хочет быть один. Что же это такое - детское желание одиночества? Конечно, оно бывает вызвано внешними причинами: устал, обижен и так далее. Но это понятный случай. Самое же интересное начинается там, где это желание кажется беспричин-

ным, где оно явлено, так сказать, «в чистом виде». Тот, кто ищет одиночества, на самом деле обретает связь со всеми.

У ребёнка нет способов охранить себя от пустого общения: его любой может по­трепать и спросить, «как у нас дела в школе», любой может сделать замечание или как следует, длительно и с расстановкой, поучить жизни - единственно ради того, чтобы ощутить себя в роли поучающего. Взрослый человек с той или иной степе­нью вежливости выйдет из ситуации, а ребёнок не может, у него нет такого права: «Ах, ты не хочешь со мной разговаривать? Ну, я тебе...» В результате именно на детей приходится львиная доля всех тех пустых фраз, в которые говорящий если и вкладывает чувство или интерес, то только в их дежурной разновидности. Другой взрослый пожалуй что может и обидеться, а ребёнку не положено. Ребёнка бук­вально растаскивают на части бессодержательным общением, но он-то, в отличие от взрослых, не обладает той привычкой к жизни, которая даёт иммунитет к пустоте слов. Он стократ острее чувствует, что, как и зачем говорится. Чувствует за словом равнодушное (хотя поверхностно оно может быть эмоционально окрашенным) от­ношение к себе самому. И - уходит в одиночество. Ребёнок ищет высоты - высоты отношений, слов, поступков. Той высоты, которой чаще всего^нет в окружающей его жизни. Это не значит, что жизнь эта низка. Она скорее плоска. Плоские слова, плоские чувства. Плоские люди. Ребёнок ищет высоты не потому, что она есть са­моцель; просто он чувствует, что там, где есть место высокому, есть жизнь. А где всё плоско, жизни нет. И тогда единственный выход - искать это высокое в себе самом. Искать в одиночестве, на свой страх и риск. А поиск сам по себе уже даёт высоту.

(По Сальвадору Дали «Об одиночестве и поиске высоты»)

Сальвадор Дали (1904-1989) - испанский живописец, график, скульптор, ре­жиссёр, писатель. Один из самых известных представителей сюрреализма.

Текст № 10

Солнце уже поднялось над лесом. Иней давно растаял. Небо раскрылось в вы­шине, прозрачно-льдистое и голубое. Деревья в мокром сияющем золоте склоня­лись над дорогой. День занялся тёплый, непохожий на осенний.

Левинсон рассеянным взглядом окинул всю эту светлую и чистую, сияющую красоту и не почувствовал её. Увидел свой отряд, измученный и поредевший втрое, уныло растянувшийся вдоль дороги, и понял, как он сам смертельно устал.

- Что ты сказал? - спросил Левинсон у Бакланова, который подъехал к нему и своим вопросом вывел из состояния задумчивости.

- Я говорю, надо бы дозор послать.

- Да, да, надо послать; распорядись, пожалуйста...

Через минуту кто-то обогнал Левинсона усталой рысью, - Левинсон проводил глазами сгорбленную спину и узнал Мечика. Ему показалось что-то неправильное в том, что Мечик едет в дозор. Потом ещё кто-то проехал мимо.

- Морозка! - крикнул Бакланов вслед уезжавшему. - Вы всё-таки не теряйте
друг дружку из виду. Выстрелами предупредите о засаде.

Мечик, отъехавший уже довольно далеко, оглянулся: Морозка ехал саженях в пятидесяти от него, отряд тоже был ещё виден. Потом и отряд и Морозка скрылись за поворотом.

Мечик, задремавший в седле, больше не подгонял свою кобылу Нивку. Иногда он приходил в себя и с недоумением видел вокруг всё ту же непроходимую чащу.

Вдруг Нивка испуганно фыркнула и шарахнулась в кусты, прижав Мечика к каким-то гибким прутьям... Он вскинул голову, и сонное состояние мгновенно по-

кинуло его, сменившись чувством ни с чем не сравнимого животного ужаса: на до­роге в нескольких шагах от него стояли казаки.

- Слезай! - сказал один придушенным свистящим шёпотом.

Кто-то схватил Нивку под уздцы. Мечик, тихо вскрикнув, соскользнул с седла и вдруг стремительно покатился куда-то под откос. Он больно ударился руками в мокрую колоду, вскочил и побежал вдоль по оврагу, хватаясь руками за что попало и делая невероятные прыжки. За ним гнались: сзади трещали кусты и кто-то ру­гался с злобными придыханиями...

Морозка, зная, что впереди ещё один дозорный, тоже плохо следил за тем, что творилось вокруг него. Он находился в том состоянии крайней усталости, когда совершенно исчезают всякие, даже самые важные человеческие мысли и остаётся одно непосредственное желание отдыха - отдыха во что бы то ни стало.

Он думал только о том, когда же наконец откроется перед ним обетованная зем­ля, где можно будет приклонить голову. Эта обетованная земля представлялась ему в виде большой и мирной, залитой солнцем деревни, полной жующих коров и хо­роших людей, пахнущей скотом и сеном. Он заранее предвкушал, как он привяжет лошадь, напьётся молока с куском пахучего ржаного хлеба, а потом заберётся на сеновал и крепко заснёт.

И когда внезапно выросли перед ним жёлтые околыши казачьих фуражек и Иуда попятился назад, всадив его в кусты калины, кроваво затрепетавшие перед глазами, - это радостное видение большой, залитой солнцем деревни так и слилось с мгновенным ощущением неслыханного гнусного предательства, только что совер­шённого здесь Мечиком.

- Сбежал, гад... - сказал Морозка. Он испытывая чувство щемящей тоскливой
жалости к себе и к людям, которые ехали позади него.

Ему жаль было не того, что он умрёт сейчас, то есть перестанет чувствовать, страдать и двигаться. Морозка ясно понял, что никогда не увидеть ему залитой солнцем деревни и этих близких, дорогих людей, что ехали позади него. Но он так ярко чувствовал их в себе, этих уставших, ничего не подозревающих, доверивших­ся ему людей, что в нём не зародилось мысли о какой-либо иной возможности для себя, кроме возможности предупредить их выстрелом об опасности... Он выхватил револьвер и, высоко подняв его над головой, чтобы было слышнее, выстрелил три раза, как было условлено...

В то же мгновенье что-то звучно сверкнуло, ахнуло, мир точно раскололся надвое, и Морозка, сражённый вражеской пулей, вместе с конём упал в кусты, за­прокинув голову.

(По А. Фадееву)

Александр Александрович Фадеев (1901-1956) - русский советский писатель и общественный деятель. Известность получил его роман «Разгром» (1926), в ко­тором рассказывается о партизанском движении на Дальнем Востоке в годы граж­данской войны.

КЛЮЧИ К ЗАДАНИЯМ ТРЕНИНГОВ

Задание № 1.

Основные проблемы, затронутые в рассказе М. Гелприна «Свеча горела»:

1) Проблема понимания важности и необходимости изучения литературы в
школе в эпоху господства научно-технического прогресса.

В предложенном для анализа тексте М. Гелприн затрагивает проблему понима­ния важности и необходимости изучения литературы в школе в эпоху господства научно-технического прогресса.

Почему так важно изучение литературы в школе в эпоху господства научно-технического прогресса? Именно эту актуальную проблему поднимает в своём тек­сте писатель-фантаст М. Гелприн.

2) Проблема роли книги в духовном развитии человека.

В тексте писателя-фантаста