вид человека, заверченного до головокружения. Одевался он небрежно, морщины
тоже небрежно, как бы наспех, перечеркивали его лицо во всех направлениях.
Такая внешность создавала своеобразный удобный стиль. Трудно обижаться, если
такой человек что-нибудь забудет, недослышит, неловко надоедать ему
мелочами. Но там, где дело касалось действительно важных вещей, главный
инженер ничего не забывал и не упускал. Он умел, сохраняя замученное
выражение лица, спокойно обдумать и решить быстро и безошибочно.
Сейчас уже дело сводилось не к ремонту самописцев, -- необходимо
отрезвить этого фантаста, выбить у него из головы мальчишеский идеализм. Ну
и кадры, возись с такими! Туман и грезы.
Посмеиваясь, он рассказал Лобанову, как недавно явился к нему один
горе-изобретатель с идеей немедленного перевода всех электростанций на
атомную энергию. Установить атомные реакторы и все такое силами самой
Энергосистемы.
-- А когда я стал отказываться, назвал меня консерватором. У вас тоже
нечто вроде. Если бы вы не были новичком на производстве, я бы вас живо
выставил за дверь с вашими требованиями, -- добродушно признался главный
инженер. -- Что мы тут, олухи царя небесного? Сами не знаем, что к чему? Мы
на земле живем. На земле, -- с удовольствием повторил он, -- не на небесах.
Откуда я вам высижу деньги, людей? У нас хозяйство плановое. Дойдет до вас
очередь -- пожалуйста. Рад бы душой, да хлеб-то чужой. Сперва станции
оснастим, -- он поднял палец, -- нам надо энергию безаварийно производить.
Электроэнергию, а не приборы. До тех пор мобилизуйте внутренние ресурсы. --
Тут он выбрался на дорожку испытанных доводов, которыми успешно усмирял
слишком настойчивых сотрудников.
Обычно в таких случаях дело кончалось тем, что он удовлетворял какое-
нибудь одно из десяти требований, и подчиненный уходил, довольный своим
упорством. Поведение Лобанова не обещало ничего похожего. Он невозмутимо
сидел, закинув ногу на ногу, покачивая ногой в такт словам главного
инженера.
-- Насчет планового хозяйства я согласен, -- сказал Лобанов. Он снова
открыл свою папку и стал выкладывать бумаги. -- Закупленная для лаборатории
аппаратура разошлась по станциям... Деньги, ассигнованные на ремонт
лаборатории, в действительности израсходованы на диспетчерскую службу --
раз, на ремонт жилого дома -- два... -- Он дотошно перечислил все до
последней копейки.
"А говорили, что теоретик, не от мира сего, -- подумал главный инженер.
-- Как бы не так! Что называется, наскочил топор на сучок".
--...Далее. Восемь человек, числящихся в штате лаборатории, работают в
других отделах.
-- Вот это безобразие! -- вырвалось у главного инженера. Лобанов, не
отрываясь от бумаг, сообщил:
-- Между прочим, ваша вторая секретарша числится лаборантом.
Щеки главного инженера надулись, он еще секунду силился удержаться и
вдруг, отвалясь на спинку кресла, захохотал, подняв руки кверху...
От главного инженера Андрей вернулся воодушевленный, сразу собрал
руководителей групп.
Все вопросы снабжения будут решены в ближайшее время, тематика будет
пересмотрена, штаты укомплектованы. Его спросили, как с ремонтом.
Прекратить! Передаем в мастерские. Он был доволен, что может уже чем-то
реальным порадовать товарищей. Теперь за работу. Начинаем подготовку к
исследованиям. Пока что готовимся за счет внутренних резервов, покажем, что
мы не иждивенцы.
Его воодушевление действовало заразительно на всех, кроме Кривицкого.
Этот безнадежный скептик уныло заключил:
- Вот с ремонтом -- факт, остальное -- бабушка надвое сказала. Надвое,
а то и натрое.
- Не бабушка, а главный инженер, -- сухо поправил его Андрей. Однако
замечание Кривицкого запомнил.
Майя Устинова молчала.
Если бы Лобанова постигла неудача, если бы он вернулся от главного
убитый и опечаленный, она стала бы на его сторону. В лаборатории, если не
считать Борисова, он до сих пор оставался, в сущности, одиноким. Но сейчас,
когда все приветствовали его как победителя, она почувствовала себя
униженной, она почти возненавидела его. И себя она ненавидела за все эти
мелкие, завистливые, пакостные чувства. Она перестала быть откровенной.
Молчит и ждет. Злорадно ловит всякое недовольство Лобановым. Радуется, когда
Морозов говорит: "При вас, Майя Константиновна, было лучше". И походка у нее
изменилась. Нет прежней уверенности. Ну, а что делать? Ей надо найти такую
работу, чтобы утвердить себя в собственном мнении. Так дальше продолжаться
не может.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В этот вечер Рита предложила встретиться у Консерватории. Андрей решил,
что она хочет пойти на концерт, но, когда он приехал, темный подъезд
Консерватории был заперт. Он ждал, теряясь в догадках, немного
раздосадованный и встревоженный. Рита вышла из-за угла, взяла его под руку и
снова повернула за угол.
-- Не спрашивай, ни о чем не спрашивай, -- посмеивалась она. Андрей
почувствовал ее волнение, и волнение это передалось ему. Они пересекли
какой-то двор, на лестнице Рита не утерпела и, пряча лицо в воротник,
сказала, что вместо того чтобы мерзнуть на улице, они посидят у ее подруги:
она уехала и оставила Рите ключ.
Это была маленькая, тесно заставленная мебелью комнатка, половину ее
занимала высокая кровать. Было тепло, пахло пудрой и духами. Рита закрыла
дверь на крючок, скинула шляпу. Она с головой спряталась под расстегнутую
полу его тужурки, и так они стояли, как будто отдыхая. Андрей нежно, едва
касаясь, гладил ее.
Они о чем-то говорили, и с каждым словом смысл произносимого все больше
исчезал. Сейчас имело значение то, как, не сводя с нее глаз, он расстегивал
большие серые пуговицы ее пальто, как она скинула вязаную жакетку. Понял ли
он, как она скинула жакетку? Да, он понял. Чуть располневшая, с голыми
руками, длинной, открытой шеей, Рита была удивительно хороша. На локте кожа
у нее была шершавой. Андрей тронул это памятное, когда-то любимое им
местечко, и Рита вспыхнула, как девочка. Застенчивого, девичьего в ней было
сейчас больше, чем женского. С закрытыми глазами она поцеловала его. Поцелуй
был особенный, непохожий на все их поцелуи.
С этого дня не нужно было мерзнуть в трамваях, добираясь до окраины,
чтобы остаться наедине. Маленькая комнатка у Консерватории стала их
крепостью, за ее стенами Рита чувствовала себя спокойно. Андрей понял ее
переживания, когда однажды они чуть не столкнулись лицом к лицу с Виктором.
Он шел навстречу с каким-то мужчиной. Рита увидела их первая и бросилась в
ближайшую парадную. Андрей ни о чем не спрашивал, -- вряд ли она могла так
испугаться Виктора. Дело было не в Викторе, а в его спутнике -- знакомый,
может быть даже муж.
Этот случай открыл Андрею глаза.
До сих пор Рита существовала для него сама по себе, отделенная рамкой
воспоминаний от окружающего мира. И вдруг эта рамка сломалась, и он увидел
Риту такой, какая она есть: женщина, имеющая дочь, мужа, какую-то
неизвестную ему семейную жизнь. Он растерялся. Он уверял себя в том, что нет
ничего некрасивого, дурного в их отношениях. Несправедливым и плохим было
все то, что мешало их встречам. Никто не может любить Риту так, как он, и,
значит, никто не имеет на нее таких прав.
Опасность подстерегала их на каждом шагу. Он подозрительно следил за
лицами прохожих, всякий пристальный взгляд вызывал в нем опасения, и эти
опасения были ему самому противны. Его удивляла выдержка Риты.
Непроизвольно он стал отбирать из всего окружающего то, что как-то
касалось его отношений с Ритой. Раньше он просто не услыхал бы, а услыхав,
не обратил бы внимания на рассказанный Новиковым анекдот о любовнике и
обманутом муже. Слово "любовник", столько раз читанное и слышанное, впервые
покоробило Андрея. Припомнилось все пошлое, двусмысленное, связанное с этим
понятием.
Рассказы Новикова о женщинах стали вызывать у Андрея болезненный
интерес. История отношений с Ритой всегда казалась Андрею особенной; слушая
же Новикова, он со страхом находил в ней все больше общего с банальными
историями о ловких женах, обманутых мужьях и торжествующих любовника.
Новиков, молодой красивый инженер, считался одним из тех, кого принято
называть "душой общества". Он любил одеваться и уделял своему туалету много
внимания, он пользовался успехом, искусно вел одновременно несколько романов
и откровенно рассказывал о своих похождениях. Мужчинам нравилось новиковское
гусарство, а женщины многое прощали ему за то, что с ним было весело, легко,
за то, что он умел ухаживать за женщинами и любил любить женщин.
-- Не будет она изменять со мной, так будет с другими, -- рассуждал он,
-- а кто знает, может быть, другой будет хуже меня? Я, по крайней мере,
уважаю ее мужа и не позволю себе никаких бестактностей по его адресу.
Послушать его -- так изменяли все: тот жил с секретаршей, тот -- с
подругой жены. Не существовало семьи, в которой все было бы в порядке.
-- Да, это аморально, -- беспечно соглашался он, -- но такова жизнь.
Да, с этим надо бороться, но кому поручить эту борьбу?-- Он насмешливо
оглядывал всех.
Кривицкий предлагал: Майе Константиновне... Майя строго и холодно
говорила, что борьбу ведет все наше общество. Мужчины смеялись -- обезличка!
-- Борисову? -- предлагал Кривицкий.
Борисов сердито отшучивался, утверждая, что Новиков просто-напросто
страдает щенячьим цинизмом.
Когда очередь дошла до Лобанова, Андрей, сделав над собой усилие, криво
усмехнулся -- дескать, он не лучше других.
-- То-то и оно, -- философски заключил Новиков, -- разве что Пеке
Зайцеву еще можно поручить.
Когда Игорь Ванюшкин пригласил Андрея вместе с сотрудниками к себе на
свадьбу, Андрей как-то пристыженно отказался, ссылаясь на занятость. На
самом же деле он просто боялся всяких расспросов, разговоров, горьких мыслей
и сравнений. Он всячески старался обособить, изолировать ту часть жизни,
которая была связана с Ритой, от работы, от лаборатории.
Целуя Риту, он не мог не думать о том, что все это она будет сегодня же
повторять с другим, с тем, кого она не любит, и эта мысль разъедала' его
радость, вытравляя самое ценное. Он ревновал -- и это было его право, любовь
мешала ему смириться, закрыть глаза, не замечать, как старались это делать
другие.
На туалетном столике лежала сегодняшняя газета. Андрей вспомнил, как
Рита по дороге сюда снова повторила ему, что подруга ее все еще в отъезде, и
ему стало грустно оттого, что даже между собою они не могут обойтись без
обмана.
- Рита, нам надо серьезно поговорить, -- хмуро начал он.
- Сейча-ас? -- нараспев сказала она.
- Да, да, именно сейчас, -- твердо повторил он.
- Хорошо, только я погашу верхний свет. У меня глаза болят. -- Она
щелкнула выключателем, усадила Андрея на стул и обняла его.
- Рита, -- сказал он, не видя ее, чувствуя только ее голые руки и
горячее дыхание. -- Рита, -- говорил он торопясь, -- давай поженимся. Уйди.
Возьми дочь и уходи. Почему мы должны так встречаться. Ты его любишь?
Она восхищенно прижалась к нему.
-- Как ты можешь спрашивать об этом?.. Уйди! -- повторила она с его
интонацией.
Андрей высвободился:
-- Нет, ты отвечай.
Она зажала ему рот рукой, села на колени:
-- Слушай, брось мучить себя. Не надо... Подари мне этот вечер.
Он отвел ее руку. Рита сразу стала серьезной.
-- Я подумаю, Андрей. Я обещаю тебе... Все это очень сложно. Но ты --
милый, какой же ты хороший у меня! -- Она приблизила к нему свое
похорошевшее лицо. Большие неподвижные зрачки ее смотрели прямо в глаза
Андрею. -- Сейчас ты не смеешь ни о чем думать, понимаешь ты?..
Он не мог сладить со своими руками, они тянулись к ней, не повинуясь
ему, как все его тело.
Воспоминания об этом вечере всякий раз возбуждали в нем ярость. Он с
беспощадной ясностью увидел все. Высокая, скрипучая, чужая кровать. Матрац
какой-то вздутый. Андрей лежал у стенки, касаясь холодного гранитолевого
коврика, разукрашенного пестрой безвкусной мазней: длинноногий аист, выпучив
глаза, упирался тонким красным клювом в живот Андрею.
Осторожно выпростав руку, Рита посмотрела на часики. Она думала, что
Андрей задремал, лицо ее было озабоченно-деловитым. Часы на золотой
браслетке показывали половину двенадцатого.
Незнакомое ее лицо и торопливое прощание помнились больше всего,
заслонив радость, благодарность Андрея, все чудесное, что было.
Несколько дней после этого он ходил, как в похмелье, чувствуя себя
разбитым, упрекая себя в слабоволии, скучая по Рите и боясь с ней
встретиться.
В их запоздалой любви было слишком много запретного, в ней было больше
мучения, чем счастья. Куда-то уходило самое чистое, искреннее, оставался
грязноватый осадок обмана. Андрей обессилел душевно и, как назло, в тот
момент, когда работа требовала от него величайшей собранности.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Отказ Лобанова ремонтировать приборы создал ему опасного врага.
До сих пор лаборатория находилась под опекой Долгина, заместителя
Потапенко. Директора станций обращались к Долгину с просьбами о ремонте,
уговаривали: "Удружи, помоги, челом бью". Он мог прижать, пропустить без
очереди, отказать, словом -- лаборатория составляла базу его могущества.
Теперь он лишался всех этих возможностей.
Кирилла Васильевича Долгина сотрудники техотдела звали между собою
"КВД". Инициалы расшифровывались по-разному: "Куда ветер дует", или
"Казенщина, Вероломство, Демагогия".
В отделе его не любили и боялись. Технически беспомощный,
невежественный, он мстил всякому, кто осмеливался критиковать его. Если
только ему удавалось отыскать у кого-нибудь в прошлом малейшее пятнышко, оно
всплывало самым таинственным образом, вырастая в грязное пятно, пачкающее
человека с ног до головы.
Он выбирал одного, двух советчиков среди инженеров отдела, -- это
помогало ему слыть в глазах руководства сведущим человеком.
На первых порах Долгин показался Андрею несколько жестковатым, но
сугубо принципиальным товарищем. Черты его плоского, малоподвижного лица
постоянно выражали суровость во всех ее оттенках -- осуждающую,
подозрительную, великодушную, почтительную, но всегда -- суровость. Говорил
Долгин резким, металлическим голосом, чеканя каждую фразу. В неизменной
черной гимнастерке, он выглядел внушительно за столом президиума, ему часто
поручали вести собрания. Многим нравилось, как строго он соблюдал регламент,
беспощадно обрывал ораторов и умел провести собрание гладко и быстро.
Репутация принципиального и непримиримого помогла ему войти в состав
парткома.
Знакомясь с Лобановым, Долгин сказал:
-- В тесном содружестве с техническим отделом вы должны добиться новых
успехов в деле мобилизации лаборатории в соответствии с поставленными нашей
партией задачами.
Андрей не совсем понял, какие задачи имелись в виду, но расспрашивать
постеснялся.
Когда главный инженер освободил лабораторию от ремонта приборов, Долгин
обратился к Потапенко, доказывая, что подобный акт затрагивает интересы не
только Долгина, но и самого начальника отдела. Однако Потапенко воспринял
сообщение равнодушно, он знал, что ему-то Лобанов никогда не откажет.
Долгин решил выжидать -- рано или поздно Лобанов придет к нему за чем-
нибудь на поклон, тогда-то он ему поставит свои условия.
Примерно в ту пору пришло сообщение с Комсомольской станции: в
генераторе происходят непонятные толчки. Потапенко предложил Долгину
выяснить, в чем дело.
Получив задание, Долгин, как обычно, выяснил мнения своих негласных
референтов. Один из его советчиков считал, что у генератора повреждены
обмотки; другой, Аничков, знающий, но крайне робкий инженер, которого Долгин
держал в постоянном страхе, порекомендовал привлечь лабораторию. Обращаться
с просьбой к Лобанову не входило в расчеты Долгина, поэтому он резко отчитал
Аничкова: "Привыкли сваливать на других, бежите от ответственности!"
Аничков перепугался и торопливо согласился: вполне вероятно, повреждены
обмотки, он только думал...
Молодой инженер отдела Захарчук, хотя его никто не спрашивал, высказал
мнение, что обмотки ни при чем, но он вообще любил противоречить и был на
плохом счету у Долгина.
Долгин составил письмо на имя главного инженера, предлагая вывести
генератор в ремонт. Подписывая бумагу, Потапенко поморщился.
- Самое благоразумное решение, -- заверил Долгин. -- Генератор
остановят и разберутся.
- Все же насчет обмоток у вас бездоказательно.
- Лучше рискнуть своим благополучием, чем оборудованием. Таков
партийный принцип в технике, -- произнес сурово Долгин, так что за соседними
столами прислушались.
Неожиданно для всех главный инженер попросил электролабораторию дать
заключение о генераторе.
На станцию откомандировали Кривицкого с лаборантами. Он вернулся оттуда
через два дня и мрачно выложил перед Андреем пачку заснятых кривых. Выводы
делать он категорически отказывался. Замеры он произвел, а выводов у него
никаких нет. Делайте их сами.
Андрей с интересом рассматривал странные пики и впадины на кривых.
-- Хотел бы я знать, при чем тут обмотки... -- задумчиво сказал он.
Кривицкий насмешливо фыркнул и снова увильнул от прямого ответа.
Техническому отделу виднее. Коли они утверждают, что повреждены обмотки, не
станем же мы с ними ссориться!
-- Меня двенадцать лет назад один профессор приговорил к смерти от язвы
желудка. Смешно было бы мне спорить с ним. Он ведь больше меня понимает.
Андрей пристально посмотрел на Кривицкого:
-- Есть у вас какие-нибудь соображения -- выкладывайте. Нет -- так не
напускайте туману. Скажите честно -- сдаюсь, не понимаю. Тогда будем вместе
разбираться.
Кривицкий свесил голову набок, прикрыл один глаз красным морщинистым
веком и стал похож на петуха, прикидывающего, стоит ли ему бросаться в
драку.
-- Позвольте прежде узнать, правду ли говорят, что вы друзья с
Потапенко?
- Правду, -- нахмурился Андрей. -- Старые друзья. Ну и что же? Наша
дружба в делах не помеха.
- Тогда получайте: Долгин -- халтурщик, -- со вкусом сказал Кривицкий.
-- Мастер спихотехники, вот кто такой ваш Долгин: Он не потрудился изучить
данные. Обмотки тут, конечно, ни при чем -- я ручаюсь. Вы и сами видите. А в
чем тут суть, я так и не постиг. Техотдел мы посадить на мель можем. Вполне.
Зато и самим нам не выкарабкаться. -- Он задумался. -- Единственная моя
надежда -- на станционников. Я оставил копии всех замеров Борису Зиновьичу.
Дежурный техник -- не знаете его? -- старый, опытный зубр.
- Еще чего недоставало, -- возмутился Андрей, -- у нас просят
заключение, мы же поднимаем руки кверху, и нас должны выручать. Кто?
Станционники! Что станут говорить -- в лаборатории сидят дармоеды, невежды.
Другое дело, когда обращаются за консультацией к профессору. А то дежурный
техник! Инженер, вооруженный приборами, спасовал и обратился к технику.
Великолепно!
Кривицкий воинственно выставил острый подбородок.
- Я заботился о деле, Андрей Николаевич. Дай бог мне знать эти
генераторы, как знает Борис Зиновьич. Вас беспокоит честь мундира? -- Он
язвительно изогнул губы. -- Стыдно за меня? Пожалуйста. Будьте добры,
возьмите материалы и найдите сами причину.
- И найду. За вас, учтите.
- И очень хорошо. Разрешите идти?
- Идите.
Андрей сидел над материалами всю ночь. Сидел из упрямства, сознавая,
что разгадку ему не найти, причина таилась где-то вне генератора и черт ее
знает, где именно.
Наутро он сказал Кривицкому:
-- Поедемте на станцию к вашему Борису Зиновьичу.
Он так и не понял, почему Кривицкий упустил возможность злорадно
съязвить и лишь пробурчал:
-- Давно пора поездить по станциям. А то, как пришли, не вылезаете из
лаборатории.
На Комсомольской Андрей был однажды еще студентом, во время практики. В
памяти остались горы угля, копоть, перемазанные как черти кочегары у гудящих
пламенем топок.
Теперь станция была неузнаваема. Ветер, когда-то гонявший тучи черной
угольной пыли, пригибал тонкие молодые липки. Они выстроились шеренгами
вдоль новых асфальтовых дорожек, отважно топорщась мерзлыми дрожащими
ветками. Там, где высились хребты угольных гор, стояли длинные бетонные
склады.
-- А где дым? Кривицкий, где дым? Кривицкий ткнул пальцем куда-то в
землю:
-- Золоулавливатели поставили. Да... Я живу за два квартала отсюда --
мы раньше никогда окон открыть не могли.
Встреча с Борисом Зиновьичем происходила в конторке дежурного техника.
Сколоченному из одних костей Борису Зиновьичу можно было дать и тридцать
пять, и пятьдесят лет. С Кривицким у них существовали своеобразные
отношения. Подобно многим сотрудникам Энергосистемы, они разговаривали чаще,
чем виделись. Поэтому, встречаясь, они любили поболтать о таких вещах, о
которых по телефону не скажешь. Оба они работали в системе давно, оба были
остры на язык и понимали друг друга с полуслова. Несмотря на скверный
характер, Кривицкий на каждой станции имел таких друзей.
Борис Зиновьич подал Андрею твердую, как щепа, руку:
- Слыхали, слыхали. Давно пора нам своих ученых заиметь.
- Какие там ученые! -- отмахнулся Андрей не без досады. -- Видите,
пришел к вам с поклоном.
- Следовательно, считаете за унижение. Та-ак, -- Борис Зиновьич
поправил под спецовкой черный затрепанный галстук. -- А вот академик
Костиков Яков Сергеевич постоянно советуется с нами. Не стыдится. В книге
своей так и написал: благодарю за помощь техников таких-то.
Он обиженно замолчал, а Андрей подумал: "И поделом, правильно меня
раскусил. Ох и скотина же я!"
Плохо было, что не мог заставить себя сказать такие вещи вслух, и от
этого злился и еще упрямей морщил переносицу и стучал пальцами по столу.
Кривицкий, как ни странно, накинулся на Бориса Зиновьича: нечего
сказать, культурная станция -- гостей встречают попреками.
Борис Зиновьич расстелил схему генератора. Отголоски обиды еще звучали
в его витиеватом предисловии: мы люди неученые, провинция, рассуждаем без
интегралов.
-- Никак нашел? -- быстро спросил Кривицкий. -- По носу вижу, что
нашел.
Борис Зиновьич осторожно покосился на Андрея:
-- Признаться, набрел на одну мыслишку.
"Мыслишка" поразила Андрея -- до чего просто! Потом он бурно
обрадовался, потом с горечью подумал о себе: тупица! Потом, расспросив
Бориса Зиновьича, успокоился. Цоколь контрольной лампочки в цепи
возбуждения! Найти здесь причину толчков нагрузки мог только человек,
который годами работает с этим генератором, хранит в памяти все его капризы.
Борис Зиновьич окончательных выводов не делал:
-- Мне трудно судить. Вроде бы и так, а кто его знает -- теоретически,
может, и неверно.
Он настороженно следил за Андреем -- вдруг этот самоуверенный парень
высмеет все его теории?
Другой на месте Лобанова давно бы заметил его смущение, но Андрея
целиком поглотила схема, вычерченная техником, -- бывают же на свете люди,
которым схема может доставить не меньшее наслаждение, чем картина художника.
В этой корявой схеме присутствовало то, чего не добиться никаким
образованием, -- удивительно верное чутье.
-- Честное слово, я вам завидую, -- признался Андрей. Борис Зиновьич
мгновенно вспотел.
- Мне осциллограммы Кривицкого помогли. Они выявили гармоники
периодического процесса... -- Он варварски щеголял техническими терминами: и
мы, мол, не лыком шиты! Говорил он сердито, не желая показать, насколько ему
была приятна похвала этого мальчишки.
- Начинаются комплименты, -- сказал Кривицкий, -- а дело будет стоять.
Андрей принялся быстрее чертить.
-- Давайте тут же переключим генератор на другой возбудитель и
проверим.
Заглянув через его плечо, Борис Зиновьич в ужасе выхватил у Андрея
карандаш:
-- Что вы делаете! Мы же так погасим абонентов. Вот как надо. С вами
тут недолго аварию натворить...
Уточнив программу испытаний, Кривицкий и Борис Зиновьич отправились
"утрясать" ее с диспетчером. Андрей вышел в машинный зал.
Поднимаясь на пульт, Кривицкий сказал Борису Зиновьичу:
- Горячий больно. И молод, с людьми не умеет ладить.
- И нечего об этом тревожиться, -- неожиданно возразил ему Борис
Зиновьич. -- Специалистов ладить у нас и без него хватает.
Машинный зал встретил Андрея блеском стен, выложенных белым изразцом.
Лакированные, словно потные, громадные машины выталкивали волны теплого
воздуха. Как будто они жарко и шумно дышали в своем неустанном беге.
Навстречу Андрею шла группа людей. Впереди в синей спецовке -- Виктор
Потапенко.
- Ты чего сюда явился? -- спросил он, здороваясь с Андреем, и тут же,
не дослушав, представил своим спутникам.
- Мой однокашник, новый начальник лаборатории. Прошу любить. Ну как? --
спросил он у Андрея, широко, по-хозяйски обводя зал рукой. -- Нравится? К
лету все цветами засадим!
На ходу Виктор оглядывал приборы, пробовал рукой нагрев машин; приложив
ухо, слушал ход новой турбины. От его взгляда ничто не ускользало.
-- Почему до сих пор маслоподачу не привели в порядок? -- обрушился он
на сопровождающих. -- Вы мне бросьте, думали -- не замечу? Ишь,
замаскировали!
С машинистами он здоровался за руку, знал их по имени-отчеству, с
каждым у него происходил краткий, но свой разговор.
У молодого машиниста в лихо сдвинутом берете спросил: "Привык к новой
колонке? А помнишь, как боялся? Вот, брат, кто смел, тот и съел. А что
ходишь ты в отрепьях, это не годится. Культурный вид станции портишь". С
седоусым турбинщиком побеседовал о рыбной ловле. Перекинулся шуткой с
веселой крановщицей, справился у дежурного инженера про экзамены, словом --
всем было понятно: идет свой человек, хоть и начальник, а простой,
заботливый, настоящий хозяин.
Андрей с удовольствием наблюдал за Виктором. Большое дело -- уметь
подойти к разным людям без наигранной простоты. У Виктора получалось это с
пленяющей естественностью.
Кто-то рядом с Андреем сказал:
-- Напористый мужик. Дотошный.
Андрей обрадовался, будто это его похвалили. Он гордился сейчас своим
другом. Наблюдая за Виктором, он примеривал к себе все, что ему в нем
нравилось. Сила Виктора заключалась в умении обращаться с людьми. У него был
свой продуманный стиль. Честно говоря, Андрей пытался несколько раз
скопировать, манеры Виктора, -- похлопывал по плечу, ругался, запросто
болтал с рабочими, играл на их самолюбии и так далее. Оставалось ощущение
стыда, как будто он совершал что-то оскорбительное по отношению к этим
людям, обманывал их.
Возле злополучного генератора Кривицкий и Борис Зиновьич присоединяли
приборы. Виктор мельком оглядел собранную установку и принялся расспрашивать
Бориса Зиновьича о здоровье жены. Борис Зиновьич выпрямился, держа в руке
провод, пальцем другой руки прижал нужное место на чертеже. Отвечая
Потапенко, он переминался с ноги на ногу с видом школьника, попавшегося на
глаза нудному учителю. Когда Виктор в сопровождении свиты двинулся дальше,
Борис Зиновьич посмотрел на зажатый в руке провод, на схему и,
восстанавливая нарушенный ход мыслей, ни к кому не обращаясь, покачал
головой:
-- Демокра-ат!
По его тону трудно было разобрать, какой смысл он вкладывал в это