– Да, Фома, действительно как‑то легче сделалось, – отвечал дядя.
– Как будто сердце ваше после того, как вы победили себя, так сказать, окунулось в каком‑то елее? … Вот что значит, полковник, исполненный долг! Побеждайте же себя. Вы самолюбивы, необъятно самолюбивы!
– Самолюбив, Фома, вижу, – со вздохом отвечал дядя.
– Вы эгоист и даже мрачный эгоист…
– Эгоист‑то я эгоист, правда, Фома, и это вижу; с тех пор, как тебя узнал, так и это узнал.
– Я вам говорю теперь, как отец, как нежная мать…»
И т. д. и т. п. Экая силища писатель русский! Гришка Распутин по сравнению с ним жалкий слюнтяй, импотент.
Примечание к №620
Рука снилась.
Я читал допоздна, отец принес интересную книгу (что‑то вроде «Бурсы» Помяловского, но другое). И как‑то у меня от чтения мысли смешались. Я стелю постель, а книгу из руки не выпускаю. Отец говорит: «Ты чего книгу‑то держишь, чудак. Положи, неудобно ведь». А я, сам не знаю почему, отвечаю: «А вдруг я руку сломаю и придётся одной рукой застилать. Вот я и тренеруюсь». На следующий день в школе я сломал руку. Точнее, мне её сломали. Ситуация была довольно сложная. Меня наметили для улучшения графика успеваемости выгнать в ПТУ, но без моего формального согласия сделать этого не могли. И тогда стали создавать вокруг строптивого школьника «определённое общественное мнение»… На которое мне уже тогда было плевать. Тогда подговорили комсомольского активиста меня специально доводить. А чудак перестарался и сломал мне руку (674). Он, конечно, толкнул меня особым образом (самбист), но я в 9 случаях из 10 мог упасть вполне безопасно. Это было у школы, и там из снега торчали прутья кустарника. Чтобы глаза защитить, я руку выставил. Отец же сразу решил, что меня уже предупреждали, приговорили и я загодя с книжкой «готовился». Ну и тут пошло, пошло «обрастать». Отец своим поведением нелепым только ставил себя и меня в смешное положение, потому что на самом‑то деле всё было на полутонах, намеках. Да и вообще доказывать что‑либо было совершенно бесполезно, да и зачем? Я уже был захвачен неосознанной идеей собственной исключительности и всех ласково‑благородно презирал. Презирал настолько, что сразу решил для себя, что всё это так, случайность, и потом даже подружился со своим палачом (хотя это можно было назвать «дружбой» лишь в сравнении с моими отношениями с другими одноклассниками). Отец же всё хотел «качать права», ну и всё огрублял и делал из мухи слона. Тут много разных переплетений, и не идут они прямо к делу. А важно одно – это была уже явно фантастика, ОЧЕНЬ сильно деформировавшая мой искусственный «материализм».
Вообще, эпизод этот хотя бы относительно удовлетворительно дешифровался лишь 10 лет спустя, когда я прочёл автобиографию Юнга. В детстве его толкнул одноклассник и 12‑летний Карл стукнулся головой о торчавшую на улице чугунную тумбу, да так сильно, что получил сотрясение мозга. Это происшествие вызвало у Юнга невротическое расстройство, прошедшее лишь после элементарной психоаналитической интроспекции. Юнг писал:
«Постепенно воспоминание, как всё это началось, вернулось ко мне и я ясно увидел, что сам был причиной всей некрасивой ситуации. Поэтому я никогда всерьёз не злился на школьника, толкнувшего меня. Я знал, что он был предназначен сделать это, и весь эпизод был моим коварным замыслом».
При чтении Юнга я заметил две особенности. Во‑первых, сначала многое в его опыте казалось надуманным и слишком интеллектуализированным, слишком сложно серьёзным. Но позднее возникало ощущение, что произошедшее с Юнгом и никогда не происходившее со мной тем не менее со мной произошло. А во– вторых, многое абсурдное и нелепое в юнговской биографии сначала вызывало скептическое отстранение, но потом я с недоумением убеждался, что моя собственная жизнь буквально кишит совершенно идентичными событиями. Например, тяга Юнга к строительству крепостей, вылепливанию глиняных фигурок. Всё это в слегка модифицированном виде было и у меня. Более того, в значительной степени и сформировало мою жизнь. То, что мне казалось (вдалбливалось) основным – учёба, школа, – оказалось 1% моей жизни. А теневая жизнь – какая‑нибудь лепка из пластилина – оказалась жизненным центром, той пуповиной, которой я был связан с подлинной реальностью. Это открыло возможность совсем иных типов понимания своей жизни. Я увидел совсем иной ритм своей жизни, лишь маскируемый микроскопическим дрожанием сиюминутного уровня. (691)
Примечание к №543
В Соловьёве нашли отечественный материал для толкования.
Как если бы в Германии сидел умный немец и думал: «Вот русские. Они растут, читают. Какая бы у них философия могла появиться?» И на 50 страницах прикинул. И получился бы краткий конспект сочинений Соловьёва.
В сущности, так и произошло. Русские не европейцы, но чрезвычайно близки Европе. Эта близость выражается и в способности посмотреть на себя европейскими глазами. А следовательно, вести себя как европейцы и, самое главное, так, как ожидают европейцы, как мечтают европейцы о русских. То есть русские умеют быть хорошими. Соловьёв это хороший русский. Но поскольку русские и не европейцы, то для русских Соловьёв это посредственный европеец‑русофил, спотыкающийся на каждом шагу, на каждом шагу выдающий свою нерусскость. В конечном счете – европейскую второсортность.
Но раз Соловьёв упорно считается на Западе «хорошим русским», то действительно хорошие русские это могут использовать для действительно своих целей.
Примечание к №600
«У‑у! эманципатор! эманципатор!» (Ф.Достоевский)
В статьях Достоевского, особенно периода «Времени» и «Эпохи», что‑то въедливо‑глумливое, лезущее внутрь, не признающее никаких приличий и идущее до конца, до самых интимных и личных вопросов. Достоевский, гримасничая, переходит на личности, причем если его недоразвитые оппоненты отвечают ему просто грубыми ругательствами, то Фёдор Михайлович лезет змеёй, с шипящей логикой и гадючьими вольтфасами.
Вот начало его ответа на контрфельетон Салтыкова‑Щедрина:
«Впился‑таки! Не выдержал самого первого натиска! Я и предполагал, что вопьется… О молодое перо! Какой визг из‑за того, что вам отдавило ножку… Как коснулось до вас самих, так и наполнили тотчас же вселенную своими воплями… Вот потому‑то сейчас и видно, что ещё молодой талант, да ещё без всякой дрессировки. А ещё обижается за слово „молодой“! Вы рассердились на статью во „Времени“. Вы проговорились и упоминаете о ней в вашей статье „Тревоги „Времени"“. А не надо бы было упоминать, не надо бы было проговариваться… Тут именно надобен вид, что и видом не видал враждебной статьи и слыхом не слыхал о ней. А кто спросит: „Читали, как вас отделали?“ – „Э, вздор! что читать! есть мне время читать такие статьи! Кстати, мой мальчик, ведь «у испанского посланника вчера был, кажется, раут?"“ Ну и замять разговор испанскими‑то делами“.
И дальше, дальше доводит:
«Важности, солидности, великосветской небрежности было бы больше. А то: „Ой, больно!“ Сейчас надо и показать, что больно. И вышел водевиль „Отдавленная ножка…“ Ну что ж, что больно? До свадьбы заживет».
Ну, вроде бы хватит. Куда там, это только начало. «Учёба» только начинается:
«В ваших же интересах говорю: добру учу; о неопытность! Вы вообще ужасно спешите. Молодая прыть, нам ужасно хочется оправдаться, поскорей, как можно поскорей уверить публику, „что это не я; что это всё от злобы, а я самый блестящий талант“ … Я искренне любовался, глядя на вас, – любовался этой прытью, этим молодым прискоком и вывертом, этими, так сказать, первыми, радостными взвизгами молодого литературного дарования. Я люблю эти первые взвизги, молодой человек! (Кстати, Достоевскому 41 год, Щедрину 37 лет – О.) Вы показались мне в некотором смысле гусаром в русской литературе, молодым, краснощёким корнетом отечественной словесности … Итак, успокойтесь. Вы промахнулись, вы не сумели скрыть, что вам отдавили ножку. Но кураж! Понравитесь после. Какой солдат не надеется быть фельдмаршалом! Но однако ж (я все‑таки не могу забыть этого!), к чему, к чему доходить до такого бешенства, до такого нервного сотрясения, до такой пены у рта! До гофманских‑то капель для чего доходить? Вы же ругаетесь, как какой‑нибудь сотрудник „Головешки“ (сатирический леворадикальный журнал „Искра“ – О.), а хуже уж ничего про литературного человека нельзя придумать … Ведь вся статья ваша – только „головешкина“ отрыжка и ничего больше».
Вот и до «отрыжки» дошли. Но это все так… грунтовка. Картина впереди:
«Вижу, вижу вас теперь, как наяву, о молодое, но необстрелянное дарование, – вижу вас именно в тот самый момент, когда вам принесли февральскую книгу „Времени“ и сказали вам, что в ней есть статья против вас, под названием „Молодое перо“. Вы саркастически улыбнулись и свысока развернули книгу. Всё это представляется мне в воображении как по писанному. Если у вас были в это время гости, или вы были в гостях, вы, прочтя статью, постарались, разумеется, скрепить себя; но нервная дрожь, некоторое подёргивание губ, краска, пятнами выступившая на вашем лице, – всё это ясно свидетельствовало о бесконечной злобе, клокотавшей в жаждущем похвал сердце вашем. Вы даже попробовали улыбнуться и выговорить: „совсем не остро…“ Но как‑то не вышло, так‑то уж очень жалко выговорилось. По крайней мере гости сконфузились и старались на вас не взглядывать, старались заговорить о чём‑нибудь другом. И вы все это тут же заметили… Но зато, помните ли, помните ли ту грустную минуту, когда вы пришли домой и, наконец оставшись один, дали волю всему, что сдерживали в груди вашей? Помните ли, как вы разломали стул, разбили вдребезги чайную чашку, стоявшую на вашем столе, и, в ярости колотя что есть силы обоими кулаками в стену, вы клялись с пеной у рта написать (ответную) статью…»
И далее, далее, далее, еще на 10 страницах. Мало‑помалу щипки и подножки переходят в форменный допрос. Фёдор Михайлович постепенно превращается в Порфирия Петровича (765):
«Ну‑с, а ведь я вас теперь поймаю. Знаете, что я хочу? Я хочу вас изобличить. Я хочу выставить всему свету: кто вы и какой вы именно деятель в отечественной словесности … Вся‑то штука в том, что вы думали, я вас не изобличу».
Достоевскому дали свободу выговориться. И он, паясничая, договорился до гениальности.
Через 10 лет Достоевский по спирали возвращается к старой теме – в соответствии с усложнением своей внутренней жизни. Теперь уже возникает глумление второго порядка и поток разрушительной энергии обращается внутрь.
В «Дневнике писателя» за 1873 год Достоевский помещает фельетон «Полписьма „одного лица"“. К этому „полписьму“ прилагается якобы примечание редактора, где говорится, в частности, следующее:
«Ни одно из упрекаемых им изданий не возвышалось до такого цинизма в ругательствах. И главное, сам– то он их ругает единственно за цинизм и за дурной тон их полемики».
А вот и само «полписьмо» («пол» – потому что «первую половину редактор был вынужден отрезать ножницами из‑за абсолютной неприличности»):
«Я давно уже стал замечать, что в русской литературе слово „свинья“ постоянно имеет некоторый особенный и даже как бы мистический смысл … Читающий литератор, даже в уединении и про себя, встретившись с словом сим, немедленно вздрагивает и тотчас же начинает задумываться: „Не я ли это? Не про меня ли написано?"“
И далее подобный литератор бросается писать фельетон‑опровержение. Но, замечает «одно лицо»,
«какая детская неумелость в тебе? Обругав соперника, ты заключаешь … словами: „Вижу вас, господин NN, как вы, прочитав эти строки, бегаете вне себя по комнате, рвёте ваши волосы, кричите на вбежавшую в испуге жену свою, гоните прочь детей и, скрежеща зубами, колотите в стену кулаком от бессильного бешенства…"“
Знакомый оборот, не правда ли? И «одно лицо» продолжает:
«Друг мой, простодушный, но исступленный страдалец своего фиктивного, напускного в пользу антрепренёра бешенства, о друг мой, фельетонист! Скажи: прочитав в твоем фельетоне подобные строки будто бы о твоем сопернике, неужели я не догадаюсь, что это ты, ты сам, а не соперник твой, бегаешь по своей комнате, рвёшь свои волосы, бьёшь вбежавшего в испуге лакея… с визгом и скрежетом кидаешься… на стену и отбиваешь в кровь кулаки свои. Ибо кто поверит, что можно послать такие строки сопернику, не отбив в кровь своих собственных кулаков предварительно? Таким образом, сам выдаешь себя».
Следователь превращается в жертву. Из Порфирия Петровича в Родиона Романовича.
И какая сложная схема оправдания. В первом случае Достоевский обвиняет Щедрина. Во втором Достоевский обвиняет «одно лицо», «одно лицо» – «фельетониста», а фельетонист – NN. Причем каждая ступень обвинения оборачиваема и дискредитирует не только самое себя, но и ступень предыдущую. Это уже глумление четвертого порядка, да ещё замкнутое, кольцеобразное, то есть возведенное в энную степень.
Но сама манера глумления совершенно идентична. И через 10 лет Достоевский не может остановиться и договаривается до полного неприличия:
«Представлю тебе, – пишет далее „одно лицо“, – аллегорию. Ты вдруг публикуешь в афишке, что на будущей неделе … в театре … или в особо устроенном для того помещении будешь показывать себя нагишом и даже в совершенной подробности. Верю, что найдутся любители; такие зрелища особенно привлекают современное общество. Верю, что съедутся и даже во множестве, но для того ли, чтобы уважать тебя? А если так, то в чем же твое торжество? Теперь рассуди, если можешь: не то ли самое изображают твои фельетоны? Не выходишь ли каждую неделю, в такой‑то именно день, нагишом и со всеми подробностями перед публикой?»
Аргументация такой, прямо‑таки ленинской, силы явно вырывается из‑под контроля «одного лица» и обдаёт грязью самого Достоевского.
Тут тема ненависти к печатному слову и к печатному делу, к своей газетной, бумажной судьбе и проклятым гонорарам, тогда как он пророк, Иисус Христос. Тут «шутовство с сюрпризом». Не просто ленинская ненависть к языку и месть языка (уж Достоевский‑то, казалось бы, словом должен был владеть вполне), а и ленинская же ненависть к самому себе, к своей проклЯтой и прОклятой жизни. Если и не в мире вообще, то в миру.
Примечание к №639
«Господь Бог дал … России – территорию, а Германии – небо»
(Г.Гейне)
Отсюда метафизическое обоснование завоевания России.
Вообще суть ненависти немцев к русским: некто положил всю жизнь, чтобы собрать своим детям 50– тысячный капитал. Высокая, действительно высокая цель. И тут сосед, краснорожий пропойца, которому невесть откуда свалилось миллионное наследство. И он его так, «для куражу», с пьяных глаз сжёг в печи.
Ясно, что не было бы этих проклятых русских, и немцы дошли бы до Тихого океана, и Китай даже, может быть, был бы немецким. Нашёлся бы Унгерн фон Штернберг для такого случая. И Индия индоевропейская была бы немецким протекторатом. Германия стала бы властелином мира. Как и положено по разуму. История разумна и властвовать над миром должен самый высоколобый народ. И вот русские, эти ничтожества, всё испортили. И родину свою разрушили. «Ни себе, ни людям».
Немцам и невдомёк, что не вышло бы у них ничего с Россией. Чтобы такой громадной территорией управлять, нужны фасады, обманки, потёмкинские деревни. Гигантское пространство уже не линейно. Оно кривое, как вблизи колоссальной массы звезды. И там прямые дороги самые кривые, а кратчайшее расстояние между двумя точками – окружность. Такой мнимый народ, как русские, только и мог создать сверхимперию.
(Кстати, потёмкинских деревень не было. Это потёмкинские деревни русского языка.)
Примечание к №639
документы о подрывной работе Германии в странах Антанты летом 1918 г. Точно, ясно, а в конечном счёте бред жутчайший
«Предложение заведующего отделом при штабе начальника Генштаба германской армии полковника Гефтена о германском политическом наступлении» 3.06.1918 г. (выдержки):
"Не подлежит никакому сомнению, что наши противники в течение последних недель жили в постоянном страхе перед германским политическим наступлением, ибо они сознавали слабость своего внутреннего фронта, как это ясно видно из слов английского министра Геддеса: «Нашу страну можно победить только психологической катастрофой». Эта психологическая катастрофа может наступить только при одном условии, если сильная партия сторонников мира в Англии открыто выступит за окончание войны, в то время как правительство ВОПРЕКИ настроению народа хочет заставить продолжить войну… В этом уязвимость именно английского внутреннего фронта. Знанием этого следует воспользоваться. Мы должны наконец применить, не считаясь совершенно ни с чем, все средства власти, которыми мы располагаем в борьбе с нашими врагами.
Такое политическое наступление, так же как и военные операции, требует подготовки с далёким предвидением и продуманной во всех деталях, и тщательного проведения… Для этого предлагается следующий план.
I Подготовка открытых выступлений неофициальных инстанций.
С наступлением передышки в операциях нужно провести в Германии ряд открытых выступлений, которые произведут в Англии, Франции, Италии и Америке впечатление, что в Германии действует сильная группа, добивающаяся мира на основе всеобщего соглашения. Её программа должна была бы включить общие цели человечества … Очень важен выбор нужных лиц. Они не должны быть пацифистами чистейшей воды, а должны быть людьми абсолютной национальной надёжности. Их искренность должна быть настолько безупречной, чтобы даже поджигатели войны из вражеских стран не посмели усомниться в них. У нас имеется ряд таких лиц, которые пользуются за границей такой репутацией и доверием. Таких людей следует выбрать из числа немецких князей, высшей аристократии, бывших государственных деятелей и дипломатов, парламентариев от всех национальных партий, лиц, занимающих ведущие посты в торговых, финансовых и промышленных кругах, а также из числа интеллигенции высшей школы. Официальным органам следовало бы дать всем этим представителям единые директивы для их выступлений. Каждому в зависимости от его индивидуальности и рода занятий следовало бы указать определённую цель наступления на вражеском внутренном фронте. Враг должен был бы всегда видеть одни и те же основные идеи во всех выступлениях, хотя ни в одном выступлении не должна теряться и индивидуальность отдельной личности. Ни в коем случае не должно сложиться впечатления об официально организованной акции. Конечно, вражеские государства должны почувствовать единую волю, но они должны думать, что собралась решительная группа независимых людей, чтобы оказать нажим на правительство; они не должны догадываться о сути дела… Все выступления должны быть в наступательном духе и обращены против воинствующих правительств Антанты: нужно заклеймить позором их аморальные военные цели, их лживость в отношении своих народов, их легкомысленную недооценку врага и высокомерные насмешки над ним".
Психологически очень важный момент. Какая обречённая злоба! Война уже проиграна, но немец, составляя в своем воображении умозрительную конструкцию, упрекает врагов в легкомыслии и высокомерии. Конечно, по сравнению с метафизическими прожектами германского Генштаба, реальные военные действия Англии или Франции выглядят действительно легкомысленно. Но они реальны. И подрывные действия западной части Антанты в странах Тройственного союза тоже реальны. Это в России, в стране крайне ирреальной, идеологические фантазии немецких старших офицеров осуществились. Но Европа оказалась немцам слишком тверда, слишком не по зубам. Злобной воли, злобного ума немцев тут не хватило. И вот, под конец, бессильная злоба, детская обида: как же так, это НЕСПРАВЕДЛИВО. Ведь мы – самые умные, самые коварные. Но победила англо‑американская корректность. Воля немцев и погубила. Ум, но ум слишком направленный, слишком волящий. Хотящий чего‑то слишком всего.
"III Руководство выступлениями.
Организованные на основе вышеуказанных директив выступления, при составлении которых, как уже было упомянуто, следовало бы дать свободу отдельным лицам в индивидуальном подборе материалов, которые, однако, до их опубликования должны быть переданы официальным органам на проверку, нужно равномерно распределить в течение всей передышки в операциях и связать их до некоторой степени друг с другом. Они должны быть осуществлены в виде речей, интервью, газетных статей, листовок и т. д. Умелое официальное руководство должно позаботиться о том, чтобы они нашли, во‑первых, самое широкое распространение за границей, во‑вторых, не вызвали каких‑либо кривотолков в нашей стране, и прежде всего не могли быть истолкованы как ОФИЦИАЛЬНАЯ рекогносцировка мира. Для этого необходима специальная умелая обработка больших ведущих газет всех направлений. Известные достойные доверия журналисты должны быть посвящены в то, что речь идёт ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО О ПОДДЕРЖКЕ ВОЕННЫХ ОПЕРАЦИЙ, а именно о попытке мобилизовать партии сторонников мира Антанты в целях осложнения войны для врага. Само собой разумеется, за прессой должно сохраниться право в зависимости от т.з. её партии занять свою позицию в этом вопросе. При всех обстоятельствах необходимо воспрепятствовать тому, чтобы была выдана, хотя бы даже намёками, тайна об участии официальных органов в политической операции. Вражеские страны, напротив, нужно любым способом вводить в заблуждение, как будто бы немецкие выступления представляют собой прелюдию к германскому предложению о мире, – это ни в коей мере не исключает того, чтобы в своей стране путём умелого воздействия прессы воспрепятствовать тому, чтобы складывалось такое впечатление".
Стоит ли говорить, что подобное пожелание могло остаться только на бумаге. Совершенно невозможно посвятить в суть операции достаточно широкий круг людей и одновременно сохранить полную секретность. Немецкий кунштюк с пацифизмом мог пройти только с недалёкой Россией, страной‑глухарём, страной‑посмешищем. Англия могла так шутить с индийской, а Франция с алжирской интеллигенцией. Конечно, что касается академической философии, то Германия была метафизической метрополией по отношению к остальным странам Запада. Пожалуй, Германия была метрополией и в области физики. Но политика это протофизика. А здесь были звери покрупней и постарше молодой II империи.
"IV Предполагаемый эффект.
Несомненно, сначала в странах Антанты возникло бы чувство общего облегчения и освобождения: «Слава Богу, устояли перед лицом огромной опасности германского наступления!» Исходя из этого чувства, поджигатели войны немедленно предпримут со своей стороны крупную акцию за продолжение войны. Торжествуя, они будут пропагандировать безрезультатность германских военных операций и предсказывать предстоящий крах Германии … (В то же время группы сторонников мира) теперь, когда, по их мнению, непосредственная военная опасность устранена, наученные опытом отклонения повторных предложений Германии и Австрии о мире, предъявят громкое требование, чтобы еще раз не упустить такую благоприятную возможность … Это непреодолимое противоречие приведет к сильнейшей борьбе у наших врагов … Огромное беспокойство охватило бы рабочих военной промышленности. Патриотическая сдержанность ввиду несуществующей более непосредственной опасности отступила бы на задний план. Правительство было бы вынуждено пойти на самые суровые меры подавления в крупных промышленных центрах, пацифистское движение которых сегодня открыто признаётся. Следовало бы ожидать забастовок, даже эксцессов революционного характера. В этом водовороте всех внутриполитических страстей у наших противников, в этой борьбе всех против всех на родине, вдруг совершенно неожиданно, как взрыв бомбы, наносится новый крупный военный удар. Действие этого удара станет в этом случае решающим. Должна наступить психологическая катастрофа, которой боялся министр Геддес. На поджигателей войны обрушилась бы вся ненависть обманутого и разочарованного народа … Не исключено, что движение началось бы в Англии, так как там сегодня уже имеется национальная, открыто организованная партия сторонников мира. Но как только рухнет внутренний фронт в Англии, мы могли бы ожидать морального краха во Франции и в Италии…"
(Цит. по сборнику документов «Советско‑германские отношения» (675) 1 т. 1917–1918 гг., док. №225)
Всё рассчитано верно. Но рассчитано верно лишь при условии абсолютного, отцовского воления. Другие воления исключены. Это не имперская, а националистическая точка зрения. Имперское мышление предполагает использование других воль для своих целей, предполагает нахождение полезной равнодействующей, предполагает компромисс. Националистическое мышление не оставляет права на активное существование за другими нациями. Националист не может допустить, что, например, врагам– англичанам тоже пришло в голову инспирировать пацифистское движение. Причём в более совершенной, более «автономной» форме…
Примечание к с.36 «Бесконечного тупика»
«у Некрасова есть страниц 10 стихов до того народных, как этого не удавалось ни одному из наших поэтов» (В.Розанов)
Некрасов это единственный русский поэт с юродством. (901) Гоголь в стихах. Ритмизированное издевательство:
Прикрыв одеждой шкурочку
Для смеха и красы,
С мартышками мазурочку
Выплясывают псы.
И сам в минуту пьяную,
По страсти иль нужде,
Шарманщик с обезьяною
Танцуют падеде.
Всё скачет, всё волнуется,
Как будто маскарад.
А русский люд любуется:
«Как немцы‑то хитрят!»
Да, сильны их познания,
Их ловкость мудрена…
Действительно,
Германия – Учёная страна!
Примечание к №494
Ему зачёт сдать надо.
Как подумаешь, а ведь Ленин был отличником, окончил гимназию с золотой медалью (а брат Александр – с серебряной). Герман Лопатин, бунтарь, террорист, – золотая медаль. Желябов – цареубийца – тоже. То есть это лучшие из лучших. И не то чтобы способнейшие ученики (эти‑то медалей не получают), а прежде всего ПРИЛЕЖНЕЙШИЕ, ПОСЛУШНЕЙШИЕ. Карьеристы.
«Студенческое движение». Не студенческое движение, а движение студентами. «Начальство приказало». Вот Желябова спросить, кто ему «домашнее задание» дал.
Прокурор на процессе первомартовцев декламировал:
«Из кровавого тумана, застилающего печальную святыню Екатерининского канала, выступают перед нами мрачные облики цареубийц…»
В этом месте Желябов, скрестив руки, разразился сатанинским смехом: «Ха‑а, ха‑а, ха‑а». Зал замер (656). Судьи оцепенели. Прокурор взвизгнул:
«Когда люди плачут – Желябовы смеются».
Вместо суда получился фарс. А мог бы получиться и суд, могли бы посмотреть на Желябова, распластать на предметном стёклышке. В чём суть этого человека, его интересность? Желябов был, если использовать современную терминологию, плейбоем. Всю свою карьеру он построил на женщинах, начиная от Ани Розенштерн, с которой он рука об руку вошёл в революционную среду, и кончая использованной им психопаткой Перовской. Бессвязные бормотания альфонса от революции не нужно было и слушать (вышибала в весёлом доме за пол‑литра ещё интересней расскажет), а вот расспросить про женщин по‑серьёзному, в подвальчике. Фактики чтобы. Пообещать луковицу с цепкой, колёса. Всплыли бы интереснейшие подробности. Розенштерн какая ведь интересная женщина! (663) По первому мужу Макаревич, проживала в Париже под именем Кулишовой, была там связана с деятельностью Интернационала. Потом выслана в Швейцарию, где стала женой итальянского анархиста Андрея Коста. Затем развелась и с ним и, поселившись в Милане, вышла замуж за лидера итальянских социалистов Турати… То есть это авантюристка международного масштаба. Кто же был хозяином куртизанки Розенштерн? Потянуть дальше за ниточку. А вот и другая еврейка, уже не «Розен…», а «Рубин…», сестра знаменитых музыкантов Рубинштейнов – Софья Григорьевна. Именно у неё в Одессе укрывался одно время Желябов. Рубинштейн же входила в кружок великой княгини Елены Павловны. Тоже интересная ниточка.
Тут нет ничего сенсационного, сногсшибательного. В истории таких желябовых тысячи были, есть и будут. Это определенный, весьма часто встречающийся тип политического преступника. Вот уже в наше время один из желябовых – Карлос Рамирос. Венесуэльский миллионер, франкмасон и член ЦК местной компартии назвал своих трех сыновей соответственно «Ильич», «Владимир» и «Ленин». Карлос Рамирос (Ильич) учился в институте им. Патриса Лумумбы, впоследствии же стал крупнейшим террористом, кидался гранатами в Париже и убил уругвайского и югославского послов. Он же организовал нападение японской «Красной армии» на французское посольство в Нидерландах и похищение министров ОПЕК. «Ильич» для своей деятельности образовал многослойное подполье из женщин всех возрастов и национальностей, с которыми находился в «известных отношениях».
Русские, гениальные ученики, в конце концов расплатились с Западом за Желябова той же монетой. (Но как грубо, на голом инстинкте обернулось.)
Тогда же, в ХIХ веке у русских детская растерянность перед желябовыми, их неприятие и непонимание. Последнее даже хуже. Самой психологии совсем не понимали, устройства – «как это сделано». Какой же Желябов «анархист»? Может ли вообще исполнитель быть анархистом? Своевольный исполнитель чужой воли – абсурд! Это исполнитель либо вполне сознательный, «волевой», либо невольный. Последнее тоже вполне заурядно, типично и повсеместно. В конце ХIХ века в России была переведена с французского доктором Иорданским и издана в типографии Казанского университета брошюра некоего Льежуа, где в частности сообщалось: