На скамейке перед автоматом «Микадо» сидел Чернобог, пальцами выбивая на коленке ритм. Дудели флейты, звякали колокольчики.
Среда присел рядом с ним. Тень решил остаться стоять. Не переставая правой отстукивать ритм, Чернобог левой пожал руку сперва Среде, потом Тени.
– Добрый вечер, – сказал он и снова обмяк, по видимости, наслаждаясь музыкой.
«Пляска смерти» подошла к бурному и нестройному концу. То, что все хитроумные инструменты были несколько расстроены, только усиливало ощущение трансцендентности этого места. Началась новая музыкальная пьеса.
– Как прошло ограбление банка? – спросил Чернобог. – Все в порядке?
Он встал, похоже, ему не хотелось покидать «Микадо» и его грохочущую, нестройную музыку.
– Как по маслу, – отозвался Среда.
– Бойня выплачивает мне пенсию, – сказал Чернобог. – О большем я и не прошу.
– Это долго не продлится, – возразил Среда. – Ничто не длится вечно.
Снова коридоры, снова музыкальные автоматы. Тень вдруг сообразил, что они идут вовсе не туристическим маршрутом, но кружат иным путем, выдуманным самим Средой. Вот они спустились по пандусу, и Тень, совсем сбитый с толку, спросил себя, не были ли они уже здесь раньше.
Чернобог вдруг схватил Тень за локоть.
– Скорей иди сюда, – сказал он, таща его к большой стеклянной витрине у стены. Внутри оказалась диорама: бродяжка спал перед дверями церкви. «СОН ПЬЯНИЦЫ» – значилось на табличке, разъяснявшей посетителям, что перед ними автомат девятнадцатого века, который некогда стоял на английском железнодорожном вокзале. Прорезь была расширена с тем, чтобы вместо английских пенни в нее теперь пролезала латунная валюта Дома на Скале.
– Опусти жетон, – приказал Чернобог.
– Зачем?
– Ты должен это увидеть. Я тебе покажу.
Тень повиновался. Пьяница в церковном дворе поднял к губам бутылку. Одно из надгробий повалилось на сторону, открывая труп, поднимающий руки со скрюченными пальцами; на месте цветов показался ухмыляющийся череп. Справа от церкви возник призрак, а слева – нечто, лишь едва различимое, остроносое, пугающе птичье лицо. Бледный босховский кошмар легко выплыл из надгробия и исчез среди теней. Потом отворилась дверь церкви, и на пороге показался священник. С его появлением призраки, чудовища и трупы исчезли, и на кладбище остались только священник и пьяница. Священник окинул бродягу презрительным взором и, пятясь, отступил в открытую дверь церкви, которая за ним затворилась, оставив пьяницу одного.
От механической «сказки» Тени стало не по себе, но он никак не мог понять, почему его так встревожила эта заводная игрушка.
– Знаешь, почему я тебе это показал? – спросил Чернобог.
– Нет.
– Весь мир таков. Это и есть реальный мир. Он – там, в этом ящике.
Они прошли через кроваво-красную комнату, заставленную старыми театральными органами, огромными органными трубами и странными медными чанами, по всей видимости, спасенными с пивоварни.
– Куда мы идём? – спросил Тень.
– На карусель.
– Но мы уже с десяток раз проходили указатели на карусель.
– Он идет своим путем. Мы движемся по спирали. Самый короткий путь – иногда самый долгий.
У Тени начали болеть ноги, да и афоризм Среды не вызывал особого доверия.
В зале, потолок которого терялся в высоте, а всю середину занимало огромное черное и похожее на кита чудище, державшее в гигантских фиброгласовых челюстях макет шхуны, механический автомат наигрывал «Octopus Garden». Оттуда они прошли в Зал Путешествий, где увидели выложенную плиткой машину, действующий инкубатор сумасбродного карикатуриста Рьюба Голдберга, ржавеющие рекламные плакаты «Бурма шейв» на стене.
Очисть подбородок
Долой щетину
«Бурма Шейв»
Жизнь трудна
– значилось на одном, а на другом:
Жизнь – грязь и тина
Со смертью в конце…
Но зачем же щетину
Растить на лице?
Бритвы «Бурма»!
Он обещал, что исполнить не мог,
Дорога свилась, как змея…
И Гробовщик и Великий Бог
Теперь для него – друзья.
Бритвы «Бурма»!
Толкнув дверь, Среда вывел их на новый пандус, и, спустившись, они оказались перед входом в кафе-мороженое. Если верить табличке на двери, кафе работало, но на лице девушки, вытиравшей стойку, ясно читалось «Закрыто», поэтому они прошли мимо в кафетерий-пиццерию, единственным посетителем которого был престарелый негр в пестром клетчатом костюме и канареечных перчатках. Этот небольшого роста старичок выглядел так, будто с годами усох, и ел он мороженое из огромных размеров вазы, в которой множество шариков было полито шоколадом и сиропом, присыпано орехами и кокосовой стружкой. Запивал он это все кофе из гигантских размеров кружки. В пепельнице перед ним догорала черная сигарилла.
– Три кофе, – бросил Среда Тени, направляясь в сторону туалета.
Заплатив за три кофе, Тень принес чашки Чернобогу, который, подсев к старому негру, курил сигарету, спрятав ее в кулаке, словно боялся, что его поймают. Негр же счастливо играл своим мороженым, по большей части игнорируя тлеющую сигариллу, но, когда Тень приблизился, взял ее, глубоко затянулся и выдул два кольца дыма – сперва большое, потом второе, поменьше, которое аккуратно прошло сквозь первое – и ухмыльнулся, словно был невероятно доволен собой.
– Тень, это мистер Нанси, – представил негра Чернобог. Поднявшись на ноги, негр резко выбросил вперед руку в канареечной перчатке.
– Рад познакомиться, – сказал он с ослепительной улыбкой. – Я знаю, кто ты. Ты ведь работаешь на одноглазого старикана, да? – Он слегка гнусавил, в речи его слышался отзвук патуа, вероятно, уроженца Вест-Индии.
– Я работаю на мистера Среду, – ответил Тень. – Садитесь, пожалуйста.
Чернобог затянулся сигаретой.
– Сдается мне, – мрачно произнес он, – мы так любим сигареты потому, что они напоминают о приношениях, что ради нас сжигали когда-то, как поднимался некогда дым, когда люди искали нашего одобрения или милости.
– Мне никогда ничего такого не жертвовали, – возразил Нанси. – Лучшее, на что я мог надеяться, это на груду фруктов, может быть, на козлятину с карри, какой-нибудь холодный хайбол и на крупную толстуху с большими титьками для компании.
Сверкнув белозубой усмешкой, он подмигнул Тени.
– А сегодня, – тем же тоном продолжал Чернобог, – у нас нет ничего.
– Ну, положим, и я получаю уже не столько фруктов, как раньше, – сказал мистер Нанси, сверкнув очами. – Но в мире по-прежнему ни за какие деньги не купишь хоть что-то, что сравнилось бы с толстухой с большими титьками. Кое-кто поговаривает: сперва неплохо осмотреть большой зад, но и титьки холодным утром заводят мой мотор.
Нанси хрипло, с отдышкой расхохотался дребезжащим добродушным смехом, и Тень обнаружил, что, против воли, старик ему нравится.
Вернулся из туалета Среда и, здороваясь, пожал Нанси руку.
– Тень, съешь что-нибудь? Пиццу? Или сандвич?
– Я не голоден, – ответил Тень.
– Позволь мне кое-что тебе сказать, – вмешался мистер Нанси. – От обеда до ужина время течет долго. Если тебе предлагают еду, скажи «да». Я уже давно немолод, но могу сказать вот что: никогда не отказывайся от возможности поссать, поесть и заполучить на полчасика шлюшкину дырку. Сечешь?
– Да. Но я правда не голоден.
– Ты у нас большой, – продолжал старый негр, уставившись в серые глаза Тени своими стариковскими, цвета красного дерева, – хайбол пресной воды, но должен тебе сказать, особо смышленым ты не кажешься. Ты мне напоминаешь моего сына, глупого, как тот дурень, который на распродаже две дури купил за одну.
– Если вы не против, я сочту это за комплимент, – ответил Тень.
– То, что тебя назвали тупицей, как человека, который проспал в то утро, когда раздавали мозги?
– То, что вы сравниваете меня с членом своей семьи.
Мистер Нанси раздавил в пепельнице сигариллу, потом стряхнул с желтой перчатки воображаемую частичку пепла.
– Если уж на то пошло, ты не самый худший из всех, кого мог выбрать старик Одноглазый. – Он поглядел на Среду. – Ты знаешь, сколько нас будет сегодня вечером?
– Я послал весточку всем, кого смог отыскать, – сказал Среда. – По всей видимости, не все смогут явиться. А некоторые, – тут он бросил едкий взгляд на Чернобога, – возможно, не захотят. Но думаю, с уверенностью можно ожидать несколько десятков персон. И молва распространится.
Они прошли мимо витрины с доспехами («Викторианская подделка, – провозгласил Среда, когда они проходили мимо экспозиции за стеклом, – дешевка. Шлем двенадцатого века на копии семнадцатого, левая латная перчатка пятнадцатого века».), а потом Среда толкнул дверь с табличкой «Выход» и повел их вокруг здания («Все эти то внутрь, то наружу не по мне, – проворчал мистер Нанси. – Я уже не так молод, как раньше, и вообще родом из более теплых мест».) по крытому переходу, через еще одну дверь выхода – и они оказались в зале карусели.
Играла каллиопа: вальс Штрауса, волнующий и временами диссонансный. Стена напротив была увешена древними карусельными лошадками. Их было тут несколько сотен; одни давно нуждались в покраске, другие – в том, чтобы с них смахнули пыль. Над ними висели десятки крылатых ангелов, изготовленных (что было довольно очевидно) из женских манекенов. Одни обнажили бесполые груди, другие потеряли крылья и волосы и глядели из темноты слепыми глазами.
А еще здесь была Карусель.
Согласно табличке, это была самая большая карусель в мире. На другой табличке стояли цифры: сколько она весит, сколько тысяч лампочек в люстрах, которые в готическом изобилии свисали с карусели. А еще ниже шла надпись, запрещающая забираться на карусель или садиться на животных.
Но какие тут были животные! Против воли пораженный, Тень уставился на сотни изображенных в полный рост существ, хороводом выстроившихся на платформе. Реальные существа, мифические звери и всевозможные их сочетания. И ни одно существо не походило другое. Тут были русалка и тритон, кентавр и единорог, два слона – огромный и крохотный, бульдог, лягушка и феникс, зебр, тигр, мантикора и василиск, впряженные в колесницу лебеди, белый бык, лиса, моржи-близнецы, даже змея, – и все они были ярко раскрашены и казались более реальными, чем зал вокруг них. Все они кружились на платформе под подходящий к финалу вальс. Начался новый вальс, а карусель даже не замедлила ход.
– Для чего она? – спросил Тень. – Я имею в виду: да, она самая большая в мире, сотни животных, тысячи лампочек, и она все время вращается, но ведь никто никогда на ней не катается.
– Она здесь не для того, чтобы на ней катались, во всяком случае, она не для людей, – сказал Среда. – Она здесь для того, чтобы ею восхищались. Для того, чтобы быть.
– Как молитвенное колесо, которое все вращается и вращается, – сказал мистер Нанси. – Накапливая силу.
– Так где мы встречаемся? – спросил Тень. – Мне казалось, ты говорил, будто мы встречаемся здесь. Но кроме нас, тут никого нет.
Среда вновь раздвинул губы в жутковатой усмешке.
– Ты задаешь слишком много вопросов, Тень. Тебе платят не за то, чтобы ты задавал вопросы.
– Извини.
– А теперь стань сюда и помоги нам забраться наверх, – сказал Среда, подходя к платформе как раз со стороны таблички, запрещавшей кататься на карусели.
Тень хотел было что-то сказать, но передумал, и только подсадил стариков, одного за другим, на бортик. Среда показался ему крайне тяжелым, Чернобог взобрался сам, только оперся на плечо Тени, а Нанси словно и вовсе ничего не весил. Вскарабкавшись на платформу, старики едва ли не вприпрыжку двинулись к животным.
– Ну, – рявкнул Среда. – Ты разве не идешь с нами?
Поспешно оглянувшись по сторонам, чтобы удостовериться, что поблизости нет никого из смотрителей Дома на Скале, Тень не без замешательства вскарабкался на борт Самой Большой в Мире Карусели. Забавно, что его намного больше встревожило это нарушение правил, чем пособничество и содействие в ограблении банка.
Каждый из стариков выбрал себе скакуна. Среда забрался на золотого волка. Чернобог оседлал бронированного кентавра, лицо которого скрывалось под стальным шлемом. Нанси со смешком скользнул на спину огромного, поднявшегося в прыжке льва, которого скульптор изобразил с задранными передними лапами и разинутой пастью. Он похлопал льва по боку. Вальс Штрауса величественно нес их по кругу.
Среда улыбался, Нанси весело хохотал, по-стариковски кудахтая, и даже мрачный Чернобог будто наслаждался скачкой. Тени показалось, словно с плеч его свалился тяжкий груз: три старика веселились, катаясь на Самой Большой в Мире Карусели. Ну и что, если их всех вышвырнут отсюда? Разве оно того не стоит? Разве оно не стоит возможности рассказывать, что катался на Самой Большой в Мире Карусели? Разве не стоит того скачка на восхитительном монстре?
Тень осмотрел бульдога и существо из моря, слона с золотым паланкином, а потом вскарабкался на спину созданию с головой орла и телом тигра и вцепился что было сил ему в шею.
«Голубой Дунай» журчал, звенел и пел у него в голове, огни тысяч лампочек мерцали и преломлялись, и на мгновение Тень снова стал ребенком. Чтобы стать счастливым, надо только прокатиться на карусели. Он застыл неподвижно на спине орла-тигра в центре мироздания и дал миру кружиться вокруг него.
Тень услышал собственный смех, поднявшийся вдруг над вальсом. Он был счастлив. Словно и не было вовсе последних тридцати шести часов, словно его жизнь растворилась в мечтах маленького мальчика, который катается на карусели в парке у Золотых ворот в Сан-Франциско, в первую свою поездку домой в США, настоящий марафон на корабле и в машине, и мама с гордым видом наблюдает за ним, а сам он лижет тающее эскимо, крепко держит палочку, надеясь, что музыка никогда не закончится, карусель никогда не замедлится, скачка не прекратится. Он кружился, кружился. Еще круг и еще…
Потом огни погасли, и Тень увидел богов.
Глава шестая
Стоят врата без стражи – что ни год,
Чрез них чредою вечного бредет –
То с Волги, то из Турции – народ.
Китайцы, и малайцы, и балийцы,
Тевтоны, кельты, скифы, сицилийцы, –
Они бегут от горестей и бед,
Из Старого приносят в Новый Свет
Своих богов, и веры, и молитвы.
Их силы вдохновляются на битву.
Средь грязных улиц – в самый темный час
Их голоса звучат в ушах у нас
Уж не акцентом, – а угрозой страшной
Как отголоски с Вавилонской башни…
Томас Бэйли Олдрих, «Врата без стражи», 1882 г.
То Тень катался на Самой Большой в Мире Карусели, обнимая за шею тигра-орла, а то красные и белые огни карусели протянулись вдруг хвостами комет, замерцали и погасли – и Тень стал падать через океан звезд, и механический вальс сменился ритмичным и оглушительным шелестом и плеском, словно грохот литавр или волн о волноломы на берегу дальнего моря.
Единственный свет исходил от звезд, но высвечивал все вокруг с холодной ясностью. Скакун под Тенью потянулся, мягко ступил одной лапой, потом другой, под левой рукой у Тени оказался теплый мех, а под правой – жесткие перья.
– Хорошо прокатились, а? – раздался голос у него за спиной, прозвучал в его ушах и в его мыслях.
Тень медленно повернулся, разбрасывая вкруг себя каскады образов себя: каждое застывшее мгновение, каждое мельчайшее движение продолжались в бесконечность. Образы, отпечатывавшиеся в его мозгу, показались ему лишенными смысла: он словно видел мир многогранными глазами стрекозы, но каждая грань запечатлевала иное, и он никак не мог свести воедино то, что видел, не мог распознать его смысл.
Он смотрел на мистера Нанси, старого негра с тоненькими усиками, в спортивном клетчатом пиджаке и лимонно-желтых перчатках, скачущего на льве с карусели, который то поднимался, то опускался и в то же время на том же месте он видел расцвеченного драгоценностями паука ростом с лошадь, с глазами, похожими на изумрудные туманности, и, пристально глядя на него, паук важно поднял длинную ногу; одновременно Тень глядел на исключительно высокого человека с кожей цвета тикового дерева и тремя парами рук, в тиаре из страусовых перьев, с лицом, раскрашенным красными полосами, и скакал этот человек на рассерженном золотом льве, двумя руками вцепившись в черную гриву зверя; он видел и чернокожего мальчишку в лохмотьях, левая нога у которого распухла и в ране ползали черные мухи; и за всеми этими личинами Тень видел крохотного коричневого паучка, притаившегося под пожухлым желтоватым листом.
И проникнув за эти обличья, Тень понял, что они есть одно.
– Если ты не закроешь рот, – сказали существа, бывшие мистером Нанси, – туда кто-нибудь залетит.
Закрыв рот, Тень с трудом сглотнул.
На холме в миле впереди маячило деревянное строение. Их скакуны неспешно трусили к холму, но копыта и лапы беззвучно ступали по сухому песку у линии прибоя.
С Тенью поравнялся Чернобог на кентавре.
– Ничего этого не происходит на самом деле, – сказал он, похлопав по человечьей руке своего скакуна. Голос у него был расстроенный. – Это все у тебя в голове. Лучше не думай об этом.
Да, Тень видел перед собой седого иммигранта из Восточной Европы в поношенном дождевике, с одним железным зубом. А еще он видел приземистое черное создание, что было темнее, чем сама тьма вокруг, и глаза у него были как два раскаленных уголька; а еще он увидел князя с длинными волосами и усами, струившимися на невидимом ветру, лицо и руки у него были в крови, и скакал он голым, лишь в медвежьей шкуре на плечах, верхом на существе – наполовину человеке, наполовину звере, лицо и торс которого украшали синие татуировки завитков и спиралей.
– Кто ты? – спросил Тень. – Кто ты?
Их скакуны мягко ступали по берегу. Неутомимо бились волны о ночной пляж.
Среда направил своего волка – теперь это был громадный и угольно-серый зверь с зелеными глазами – поближе к Тени. Когда скакун Тени шарахнулся в сторону, Тень погладил его по шее, успокаивая, мол, ему нечего бояться. Тигриный хвост агрессивно хлестнул из стороны в сторону. Тут Тень заметил, что неподалеку бежит еще один волк, близнец того, что оседлал Среда, бежит, не отстает от них среди дюн, не давая себя разглядеть.
– Ты знаешь меня, Тень? – спросил Среда. На волке он скакал, запрокинув к небу лицо. Его правый глаз поблескивал, а левый был пуст. На плечах у него был плащ с большим, словно монашеским, капюшоном, бросавшим тень на лицо. – Я же сказал, что назову тебе мои имена. Звался я Грим, звался я Ганглери, звался Воитель, и Третий я звался. Я – Одноглазый. Меня звать Высокий и Знанием владеющий. Гримнир – мне имя. Я – Тот, кто из Тени. Я – Всеотец и с Посохом Гондлир. Столько имен у меня, сколько ветров есть на свете, а званий – столько, сколько есть способов смерти. Хугин и Мунин, Разум и Память мне на плечи садятся, волков моих звать Гери и Фреки. Виселица – конь мой.
Два призрачно-серых ворона, прозрачные подобия птиц, опустились на плечи Среды, вонзили клювы в его голову, словно пробуя его мысли на вкус, потом, захлопав крыльями, вновь взмыли в черноту.
«Чему мне верить?» – подумал Тень, и откуда-то из недр под миром низким рокотом откликнулся голос: «Поверь всему».
– О́дин? – спросил Тень, и ветер сорвал имя у него с губ.
– О́дин, – прошептал Среда, и грохот волн о берег черепов был недостаточно громок, чтобы заглушить этот шепот. – О́дин, – повторил Среда, смакуя слово. – О́дин! – победно прокричал он, и крик его эхом пронесся от горизонта до горизонта. Имя его набухло и разрослось и заполнило мир, будто шум крови в ушах Тени.
А потом – как это бывает во сне – они не скакали больше верхом к дальнему залу. Они уже были там, и скакуны стояли стреноженные у коновязи.
Строение было огромное, но примитивное. Стены деревянные, а крыша крыта соломой. В середине зала горел огонь в выложенном камнями очаге, и от дыма у Тени защипало в глазах.
– Надо было делать это не в его голове, а в моей, – пробормотал на ухо Тени мистер Нанси. – Тогда было бы теплее.
– Мы в его мыслях?
– Более или менее. Это Валаскъяльв. Его старые палаты.
Тень с облегчением заметил, что Нанси вновь обратился в старика в желтых перчатках, правда, повинуясь танцу пламени, тень его подрагивала и искривлялась и изменялась во что-то совсем уже нечеловеческое.
Вдоль стен тянулись деревянные скамьи, на которых сидели – или стояли рядом – человек десять. Они держались поодаль друг от друга. В этом пестром сборище Тень отчетливо различил степенную женщину в красном сари, нескольких потасканного вида бизнесменов, других от него отделяло пламя.
– Да где же они? – горячо зашептал Среда Нанси. – Ну? Где они? Нас тут должно быть несколько дюжин. Сотни!
– Я всех приглашал, – отозвался Нанси. – Думаю, просто чудо, что пришли и эти. Как по-твоему, рассказать им историю для затравки?
Среда покачал головой:
– Исключено.
– Вид у них не слишком доброжелательный, – возразил Нанси. – История – хороший способ перетянуть людей на свою сторону. Если у тебя нет барда, чтобы им спел.
– Никаких историй, – отрезал Среда. – Не теперь. Будет еще время для сказок. Только не теперь.
– Ладно, никаких сказок. Буду просто на разогреве. – И с беспечной улыбкой мистер Нанси вышел в освещенный круг. – Я знаю, что вы все думаете, – сказал он. – Вы думаете: «Что компе Ананси тут затеял, обращаясь к нам, когда позвал нас сюда Всеотец?» – как он позвал и меня самого. Ну, знаете, иногда людям надо кое о чем напоминать. Войдя сюда, я оглянулся по сторонам и подумал: а где остальные? Но потом я подумал: только то, что нас мало, а их много, мы слабы, а они сильны, еще не значит, что мы проиграли.
Знаете, однажды я увидел у водопоя Тигра: у него были самые большие яички, какие только бывают у животного, и самые острые когти, и клыки, длинные, как ножи, и острые, как клинки. И потому я сказал ему: «Братец Тигр, ты иди купайся, а я пригляжу за твоими яйцами». Он так ими гордился. Так вот. Он полез купаться в водоем, а я нацепил его яйца и оставил ему собственные паучьи яички. А потом знаете, что я сделал? Я побежал оттуда со всех ног.
И не останавливался, пока не прибежал в соседний город. А там я увидел Старого Павиана. «Отлично выглядишь, Ананси», – сказал Старый Павиан. А я в ответ: «Знаешь, что поют все и каждый вон в том городе?» «Что они поют?» – спрашивает он меня. «Самую новую, самую лучшую песню», – сказал я ему. И тогда я заплясал и запел:
Тигриные яйца, о-йе,
Тигриные яйца я съел.
Теперь уж меня не остановить,
Не оборвать моей жизни нить
И не поставить меня к стене,
Потому что у тигра я яйца съел,
И правда съел!
Старый Павиан едва живот не надорвал от смеха, все за бока держался да трясся и ногами топал, а потом сам запел: «Тигриные яйца, я съел тигриные яйца». И притом все пальцами хлопал и кружился, став на задние ноги. «Хорошая песня, – говорит он, – я всем друзьям ее спою». «Давай-давай», – сказал я и вернулся назад к водопою.
А там уже Тигр расхаживает взад-вперед, воздух хвостом сечет, уши прижаты, а шерсть на загривке аж вся дыбом стоит, и зубами на каждую пролетающую мошку щелкает, старыми саблезубыми клыками, а глаза так и пышут оранжевым огнем. И кажется он большим и страшным, но промеж ног у него свисают самые крошечные яички в самой крошечной, самой черной и сморщенной, какая только бывает, мошонке.
– Эй, Ананси, – говорит он, завидев меня. – Ты должен был сторожить мои яйца, пока я плавал. Но я вылез из лужи, а на берегу не было ничего, кроме вот этих сморщенных и черных, никуда не годных яиц, какие сейчас на мне.
– Я старался изо всех сил, – говорю я ему, – но пришли обезьяны и сожрали твои яйца, я пытался их отогнать, но они мне самому яйца оторвали. И мне стало так стыдно, что я убежал.
– Ты лжец, Ананси, – говорит мне Тигр. – И я съем твою печень.
Но тут он услышал, как из своего города идут к водопою обезьяны. Десяток счастливых мартышек и павианов прыгают по тропинке, пальцами прищелкивают и распевают во всю мочь:
Тигриные яйца, о-йе,
Тигриные яйца я съел.
Теперь уж меня не остановить,
Не оборвать моей жизни нить
И не поставить меня к стене,
Потому что у тигра я яйца съел,
И правда съел!
И тут Тигр заворчал, и зарычал, и рванул в лес за ними, так что мартышки с визгом полезли на самые верхние ветки. А я почесал мои новые большие яйца, и знаете, так приятно было, что они висят меж моих худых ног, и пошел себе домой.
Вот почему и сегодня Тигр всё гоняется за мартышками.
А вы все помните: то, что ты маленький, еще не значит, что ты совсем бессильный.
Широко ухмыльнувшись, мистер Нанси поклонился и развел руками, с видом профессионала принимая аплодисменты и смех, потом вернулся туда, где стояли Среда и Чернобог.
– Я думал, мы условились: никаких историй, – проворчал Среда.
– И это ты называешь историей? Да я едва горло прочистил. Просто разогрел их для тебя. Давай заставь их хохотать до упаду.
Среда вышел в круг света от огня – кряжистый старик со стеклянным глазом, в коричневом костюме и старом пальто от Армани. Он стоял, глядя на людей на скамьях, и молчал дольше, чем, как казалось Тени, кто-то может молчать, не испытывая неловкости. Наконец он заговорил:
– Вы меня знаете. Вы все меня знаете. У многих из вас нет причин любить меня. Но, любите вы меня или нет, вы меня знаете.
Из сумрака послышался шорох – слушатели заерзали на скамьях.
– Я здесь дольше многих из вас. И, как и все вы, считал, будто мы сможем прожить на том, что имеем. Это – не достаток, но довольно, чтобы выжить. Так вот, такого больше нет. Надвигается буря, и не мы ее вызвали.
Он помолчал. Потом вдруг сделал шаг вперед и сложил на груди руки.
– Приезжая в Америку, люди привозили нас с собой. Они привезли меня, Локи и Тора, они привезли Ананси и Льва-бога, они привезли лепреконов, коураканов и баньши. Они привезли Куберу и Фрау Холле и Эштар, и они привезли вас. Мы приплыли в их умах и пустили здесь корни. Мы путешествовали с поселенцами через моря и океаны.
Страна была огромна. И вскоре наши народы бросили нас, вспоминали лишь как существ с далекой родины, оставшихся дома, а не приехавших с ними. Те, кто искренне верил в нас, канули в Лету или перестали верить, а мы остались – покинутые, напуганные и обобранные – перебиваться на тех крохах поклонения или веры, которые могли отыскать. И доживать, как сумеем.
Так мы и делали: доживали и перебивались кое-как на краю их культуры, где никто к нам не присматривался.
У нас, давайте признаемся честно, не много влияния. Мы обманываем их, живем за их счет как можем; мы танцуем в стрип-барах, снимаем клиентов на улицах и часто напиваемся; мы работаем на заправках, крадем, обманываем и ютимся в щелях этого их общества. Старые боги в этой новой безбожной стране.
Среда помолчал, переводя тяжелый, серьезный взгляд с одного слушателя на другого. А они смотрели на него бесстрастно, и лица их походили на пустые маски. Откашлявшись, Среда сплюнул в огонь. Пламя вспыхнуло и, поднявшись, осветило весь зал.
– А теперь, как у вас, без сомнения, будет немало поводов убедиться самим, в Америке вырастают новые сгустки верований: боги кредитной карточки и бесплатной трассы, Интернета и телефона, радио, больницы и телевидения, боги пластмассы, пейджера и неона. Гордые боги, жиреющие и недалекие создания, раздувшиеся от собственной важности и новизны. Они знают о нашем существовании и боятся, и ненавидят нас, – сказал О́дин. – Полагая иначе, вы обманываете себя. Они уничтожат нас, если сумеют. Настало нам время объединиться. Настало нам время действовать.
В круг света вышла старуха в красном сари. Между бровями у нее поблескивал синим крохотный драгоценный камень.
– И ты созвал нас сюда ради этой чепухи? – фыркнула она, и в ее голосе прозвучали удивление и раздражение. Среда нахмурил брови.
– Да, я созвал вас сюда. Но это разумно, Мама-джи, и вовсе не ерунда. Даже ребенку это понятно.
– Выходит, я ребенок? – Она погрозила ему пальцем. – Я была древней в Калигате за много веков до того, как о тебе стали даже задумываться, глупый ты человек. И я ребенок? Похоже, что так, ибо в твоих пустых словах нечего понимать.
И вновь на Тень снизошло двойное видение: он видел перед собой старуху с лицом, сморщенным от возраста и неодобрения, а за ней стояла огромная обнаженная женщина с черной, как новая кожаная куртка, кожей, но язык и губы у нее были цвета алой артериальной крови. На шее у женщины висело ожерелье из черепов, а многие руки сжимали ножи и мечи и отрубленные головы.
– Я не называл тебя ребенком, Мама-джи, – примирительно отозвался Среда. – Но кажется самоочевидным…
– Единственное, что кажется самоочевидным, – оборвала его старуха, поднимая руку (а за ней, через нее, над ней эхом поднялся черный палец с острым когтем), – это твоя жажда славы. Много столетий мы мирно жили в этой земле. Согласна, одним приходится легче, другим – тяжелее. Мне не на что жаловаться. Дома в Индии осталась моя реинкарнация, которая живет много лучше моего. Но я не завистлива. Я видела, как возносятся новые боги и как они низвергаются вновь. – Ее рука упала. Тень заметил, что остальные смотрят на неё и во взглядах их соединились уважение, удивление, даже замешательство. – Не далее мгновения назад они поклонялись тут железным дорогам. А теперь боги свай позабыты так же, как изумрудные охотники…