Хотя мои родители сами только что осилили переезд в новый дом, они и мой брат Крис приезжали в Кембридж на выходные вначале 1966‑го, чтобы отремонтировать спальню верхнего этажа. В знак признательности за их готовность помочь отец Стивена выкроил время между своими поездками по миру, чтобы покрасить ванную; я же нанесла слой эмали на старую облупившуюся ванну. И вот, волшебным образом подтверждая правдивость предсказания Тельмы Тэтчер, покосившийся коттедж XVIII века приобрел вполне узнаваемые черты дома нашей мечты. Неровные углы его потолков и стен стали казаться просто забавной деталью. Наши немногочисленные предметы меблировки, которые разные коллеги Стивена по случаю переносили на дистанцию в пять домов, поместились в новом доме идеально – хотя, покупая их, мы, конечно, не знали габаритов мест их конечного назначения.
Мы со Стивеном настолько вдохновились результатом реставрации нашего домика, что решили: пришла пора нанести визит новому казначею Гонвиля и Каюса. В этом намерении нас также поддерживала растущая уверенность Стивена в своем положении в колледже. После нового года мы отважились посетить ежегодный Дамский вечер, или «Утешение епископа Шекстона». В этот день жен официально приглашали в Кембридж и угощали на банкете, как будто для того, чтобы компенсировать презрение, с которым к ним относились в течение года. Епископ Шекстон в XVI веке завещал щедрое пособие величиной двенадцать шиллингов шесть пенсов для утешения каждого члена колледжа, который вынужден проводить Рождество в доме, а не в колледже. Современного эквивалента двенадцати шиллингов шести пенсов хватало на то, чтобы приготовить для членов колледжа и их супруг роскошную трапезу из пяти‑шести блюд с неограниченным количеством лучшего вина. Обычно на ужин подавался суп, целый омар, мелкая дикая птица неизвестного вида (порция состояла из целой тушки с головой и лапками), щедрый кусок пудинга, пикантный сыр и к десерту непременно знаменитый портвейн или кларет, который, согласно традиции, следует передавать исключительно по часовой стрелке. Теоретически это должно было быть великолепное угощение; на практике же залы колледжа так плохо отапливались, что блюда достигали стола уже остывшими. Наш первый опыт посещения Утешения епископа Шекстона отдавал холодком, и не только из‑за температуры пищи, вина и помещения. Нас посадили за один стол с бывшим казначеем – тем самым, который безжалостно пресек вполне законные попытки Стивена получить информацию о зарплате перед нашей свадьбой. Этого было вполне достаточно для расстройства; но оно усугубилось тем, что наши места находились в конце стола, где его опора не позволяла сесть удобно. После ужина, который прошел в ледяном молчании, из сумрака появились престарелые музыканты и начали «жарить» допотопный фокстрот. Я так и не научилась танцевать фокстрот: пришествие «Биттлз» пресекло мои заигрывания с бальными танцами, и теперь я могла лишь угрюмо смотреть на то, как наши молчаливые сотрапезники поднялись со своих мест и направились на танцплощадку. Подобно закрытым черным зонтикам в чехлах, они двигались по залу, властно передвигая покорных задрапированных супруг и проворно совершая отточенные мелкие движения ногами. Мне было двадцать один, остальным присутствующим – по сорок‑пятьдесят, а то и по шестьдесят‑семьдесят. Складывалось впечатление, что мы перенеслись в другое измерение, где господствует гериатрическая культура, а люди нашего возраста подвергаются намеренному остракизму.
Единственным утешением нам служило то, что Гонвиль и Кай, один из богатейших и наиболее финансово стабильных колледжей, в принципе, мог бы одолжить нам пару тысяч фунтов, не поставив под угрозу свою финансовую состоятельность. Мы прекрасно осознавали, что ни одно строительное общество даже не станет рассматривать дом для выдачи ипотеки, но Стивен, не сломленный предыдущими неудачами у казначеев, посчитал, что колледж можно попросить о ссуде, которая позволила бы нам предложить более солидную сумму миссис Тюлон‑Портер. Ожидая его в приемной казначея, я обсудила нашу деликатную проблему с мистером Кларком, седовласым ассистентом казначейства, который выглядел гораздо более сговорчивым, чем сам казначей. Мой разговор с ним я начала с жалобы. Почему, спросила я мистера Кларка, несколько недель назад вы выслали Стивену формы заявления на университетскую пенсию, когда всем известно, что жизнь Стивена будет столь скоротечна, что, по всей вероятности, он не сможет ее получить? Не было ли это бессердечием с вашей стороны – отправлять пресловутые формы? Стивен лишь один раз взглянул на них и устало отодвинул в сторону, не желая рассматривать возможность обеспечить будущее, на которое могли рассчитывать другие, но в котором было отказано ему самому.
Мистер Кларк, вопреки ожиданиям, не извинился за свое жестокосердие; напротив, помотал головой, не постигая, в чем заключается моя проблема. «Видите ли, юная леди, я всего лишь следую своим инструкциям, – сказал он, бросив на меня взгляд светло‑голубых глаз из‑под кустистых седых бровей. – А мои инструкции состоят в том, чтобы отправлять формы всем новым членам колледжа, поскольку всем новым членам колледжа по праву полагается университетская пенсия. Ваш муж является новым членом колледжа, следовательно, ему полагается университетская пенсия, как и всем остальным. Ему лишь нужно подписать формы, чтобы установить свое право». Его слова все еще звенели в моих ушах, когда он добавил как бы между прочим: «Никаких медицинских анализов, ничего подобного, если вас это беспокоит».
Агент убедительно дал нам понять, что мы потратили его время зря, пригласив по такому абсурдному вопросу. Разве мы не видим, что задняя стена дома разваливается?
То, что он сказал, не укладывалось у меня в голове. Эти вещи мы в своем невежестве считали неприменимыми к нашей ситуации. Теперь же мне говорили, что не хватало лишь подписи и что таким образом нам было гарантировано условие, на которое ни один из нас не рассчитывал, – уверенность в завтрашнем дне. Всего лишь за одни сутки мы оба добились значительного успеха и при помощи этого успеха обнаружили для себя новую цель в жизни – уверенность в завтрашнем дне, которая, как ни странно, несла в себе утешительный смысл. Стивен уговорил казначея отправить агента по продаже земельной собственности колледжа для осмотра дома с целью предоставления обеспечения по ссуде, а я закрепила право Стивена на получение пенсии. С суммой, недостающей для покупки дома, и гарантией пенсии наше благополучие обретало два надежных якоря во всех отношениях ненадежном мире.
Земельный агент колледжа прибыл на осмотр дома солнечным весенним утром, в то время, когда церковный дворик уже готов был взорваться желтым многоцветием. Наш оптимизм значительно поутих, когда мы увидели его сухое, неулыбчивое лицо; услышав его устный вердикт, предстоящий письменному отчету, мы утратили всякую надежду. Агент убедительно дал нам понять, что мы потратили его время зря, пригласив по такому абсурдному вопросу. Разве мы не видим, что задняя стена дома разваливается? И, если нам этого мало, мансарда на третьем этаже явно пожароопасна. Он не рискнул бы провести там ночь, не стал бы устраивать кабинет и никому не посоветовал бы этого делать. Двухсотлетний дом, по его мнению, не являлся разумным капиталовложением. В любом случае, в текущее время рассматривалось несколько вариантов строительства новых дорог, так что его не удивило бы, если бы вся улица пошла под снос, а на ее месте была построена новая дорога для подъезда с запада к центру города. Он никак не мог рекомендовать дом в качестве инвестиции для колледжа.
Стивена привел в бешенство такой недальновидный вердикт; тем не менее, несмотря на его громогласные протесты, казначей принял отчет земельного агента. Некоторое время спустя мы проезжали мимо офиса этого агентства, расположенного на другом конце города, и Стивен в негодовании фыркнул, указывая на здание. Как и наш дом, оно было высотой в три этажа, но более масштабных пропорций, как минимум на три метра выше. Третий этаж, насколько мы могли рассмотреть, использовался под офис или кабинет. Кроме того, это оштукатуренное здание с островерхой крышей и деревянными опорами живописно выдавалось вперед и кренилось на манер обветшалого здания XVI века. По сравнению с ним наш домик XVIII века выглядел определенно более современным и хорошо сохранившимся. Таким образом, мы не нашли быстрого решения; наилучшим выходом нам показалось скопить максимально возможную сумму и сделать первоначальный вклад в ипотеку на более новый дом. Мы воплотили это решение в жизнь: Стивен зарабатывал деньги при помощи научной работы, преподавания и конкурсов статей, а я, вопреки тогдашней моде на экстравагантное расточительство, поощряемой правительством Макмиллана, занималась семейным бюджетом, оплачивая счета и экономя при помощи бережливого ведения хозяйства. Вкуснейшие обрезки бекона с жировыми прожилками продавались по шиллингу шесть пенсов за фунт в старом добром Сэйнсбери[57]с его мраморными прилавками и бесконечными очередями; утиная печенка от птицеводческой фермы Сеннит была питательна и дешева; на рынке в изобилии продавались свежие фрукты и овощи; мясник оставлял для меня недорогую вырезку, переднюю ногу свиньи или лопатку барана, все за пять шиллингов, что позволило мне ни разу не осрамиться перед гостями – нашими новыми друзьями из колледжа и с кафедры.
Стивен зарабатывал деньги при помощи научной работы, преподавания и конкурсов статей, а я, вопреки тогдашней моде на экстравагантное расточительство, поощряемой правительством Макмиллана, занималась семейным бюджетом, оплачивая счета и экономя при помощи бережливого ведения хозяйства.
Лейбористское правительство, избранное в 1964 году, унаследовало от консерваторов сомнительное настроение нации, переживающей гигантский бум шопинга. Весной 1966 года, впервые воспользовавшись правом голосовать, я присоединилась к вечерней демонстрации на рыночной площади, празднующей успех лейбористского кандидата в повторных выборах, организованных для того, чтобы увеличить правительственное большинство. К сожалению, наш новый член парламента, Роберт Дэйвиз, умер, не окончив срок службы, а лейбористское правительство было задавлено растущими экономическими проблемами, частыми забастовками и постоянной озабоченностью «кризисом платежного баланса», вызвавшего шумиху в 1960‑х.
С падением курса фунта стерлингов Великобритания утрачивала роль сверхдержавы. Сообщения о событиях внутри страны как никогда пестрели экономическими новостями, в то время как международная обстановка, связанная с войной во Вьетнаме и усиливающимся напряжением на Ближнем Востоке, грозила вызвать предполагаемую конфронтацию сверхдержав и поставить под угрозу сдерживание ядерной атаки с обеих сторон.
Тем временем Стивен обнаружил еще один способ зарабатывания денег без ущерба саморазвитию. Он всегда хотел изучать математику в Оксфорде, но его отец был убежден (и оказался неправ), что для математиков в будущем не останется работы. Зная о том, что уже разочаровал отца отсутствием интереса к медицине, Стивен пошел на компромисс и поступил на физический факультет. Поэтому, приехав в Кембридж в качестве аспиранта, он имел лишь базовые знания по математике. Сейчас же, работая с Роджером Пенроузом, который был блестящим математиком, Стивен почувствовал свое слабое место, но быстро нашел отличное решение для этой проблемы: он решил выучить математику, взяв на себя обязанность вести этот курс у студентов Гонвиля и Каюса. Таким образом он постепенно проработал всю программу для получения степени бакалавра с отличием по математике. Естественно, его успехи были гораздо более впечатляющими, чем у его студентов: он находил огорчительной недостаточность у них прикладных навыков, как было указано в его отчете по итогам семестра, который я написала под его диктовку. С Брэндоном Картером он посетил несколько лекций по математике для студентов, в частности тот курс, что читал добродушный глава колледжа Пемброк сэр Вильям Ходж. В течение семестра бóльшая часть публики постепенно растаяла, оставив сэра Вильяма в обществе трех слушателей: Стивена, Брэндона и еще одного их коллеги, Рэя Макленагана. Они сожалели о том, что не воспользовались возможностью ускользнуть вместе со всеми, но, поскольку их отсутствие было бы слишком заметным, они сочли своим долгом высидеть курс до конца.
Кажется, именно в тот год, когда я завершала обучение в Лондоне, дядя Стивена Герман Гарденберг, психиатр с Харли‑стрит, долгое время лежал в больнице Сент‑Джонс‑Вуд, через дорогу от Уэстфилда, страдая сердечным заболеванием. Я иногда навещала его по вечерам после всех лекций и семинаров. Герман, муж тети Стивена Жанет, тоже врача, был обаятельным, вежливым, прекрасно воспитанным человеком, любившим говорить об интересовавших меня предметах, в частности – о поэзии трубадуров Прованса, которые являлись темой моей выпускной работы. Он в то время читал «Аллегорию любви» К. С. Льюиса[58]и со своей профессиональной точки зрения рассматривал ключевой конфликт поэзии – влюбленный поэт чахнет по своей недостижимой возлюбленной – в физиологическом ключе. Затем наш разговор переходил на семейные темы: я рассказывала о нашей жизни в Кембридже и о реставрации дома. «Надеюсь, Хокинги не обижают тебя?» – осторожно спросил он однажды, явно беспокоясь о том, чтобы его недоверие к этому семейству осталось в тайне. Я конфиденциально заверила его в том, что обо мне не стоит переживать. Да, Хокинги были эксцентричными, даже странными, это знали все; да, они высокомерны, убеждены в своем интеллектуальном превосходстве над простыми смертными – об этом говорил весь Сент‑Олбанс, где к ним относились со смешанным чувством подозрения и страха. Да, случались размолвки и срывы, напряжение, витавшее в воздухе во время нашей помолвки и свадьбы, но я воспринимала их как общий фон семейной жизни. У меня не было веских оснований жаловаться на то, как они со мной обращаются. На самом деле, заверила я Германа, они всегда были рады видеть меня и Стивена и тепло встречали нас на Хилсайд‑роуд.
Бесславный финал
С приближением лета деревья и травы в церковном дворике соперничали друг с другом за внимание местных жителей и прохожих, выставляя напоказ цвета и запахи. Группы туристов, в основном американских, стали регулярно наведываться на нашу улочку. Многие из них прижимали носы к нашим окнам, пытаясь сквозь тюль рассмотреть наш эксцентричный интерьер. Некоторые из них не были восприимчивы к окружающей их красоте; один мальчик громко сказал своим родителям: «Ой, мама, не хотел бы я жить здесь: Святой Дух может явиться и забрать нас!» Я тоже не могла позволить себе долго наслаждаться красотой природы. Кроме короткого перерыва на празднование получения Стивеном ученой степени в марте, все мое время до последней минутки было отдано повторению пройденного материала – в библиотеке моего колледжа в Лондоне в течение недели, в Кембридже на чердаке в окружении книг в выходные, а также в Сент‑Олбансе, куда мы приехали к родителям мирно отметить Пасху.
В день визита мать Стивена очень определенно дала мне понять, что Филиппа хочет видеть одного Стивена – без меня, – добавив, что никто из Хокингов, включая Филиппу, не имеет ничего против «этой истории между тобой и Стивеном» (видимо, имелся в виду наш брак).
Семейство Хокингов, напротив, было на взводе. Младшую сестру Стивена Филиппу недавно положили в больницу в Оксфорде по неизвестной мне причине. Я разделяла беспокойство Стивена о ней и хотела навестить ее, наивно надеясь на то, что наконец‑то мы с ней сможем уладить одно из тех туманных недоразумений, которое не давало нам подружиться в новом семейном статусе. Я любила Стивена, хотела наладить отношения с его семьей, находить в них приятные стороны и, в свою очередь, нравиться им и не понимала, почему у меня не складываются отношения с его сестрой. Однако в день визита мать Стивена очень определенно дала мне понять, что Филиппа хочет видеть одного Стивена – без меня, – добавив, что никто из Хокингов, включая Филиппу, не имеет ничего против «этой истории между тобой и Стивеном» (видимо, имелся в виду наш брак). Поскольку Стивен не сделал никаких усилий для того, чтобы смягчить резкость матери, я готова была ретироваться в родительский дом и там разрыдаться, но старый «Форд‑Зафира» не захотел заводиться, и я внезапно обнаружила, что везу Изабель и Стивена в Оксфорд в нашем «Мини».
Мои спутники отправились в больницу, а я провела несколько часов в комнате ожидания, повторяя великую средневековую эпическую поэму El Cantarde Mío Cid[59], повествующую о деяниях героя в изгнании. Время пролетело незаметно, так как я углубилась в тонкую психологическую подоплеку поэмы конца XII века, в которой искусно переплетались две темы: общественная репутация неуязвимого воина и личные чувства любящего мужа и отца. Когда Сид отправляется в изгнание, поэт уподобляет его разлуку с семьей «вырыванию ногтя из плоти». Далее поэт описывает многочисленные попытки вышеозначенного героя проявить щедрость и поддержку в отношении трусливых зятьев, которые превратно понимают его намерения и ополчаются против него. Этот эпос, подобно шепоту веков, повествует о сложности и непредсказуемости человеческой психики. Даже в XII веке мучительный разрыв между общественным мнением и частной жизнью представлялся неотъемлемым человеческим противоречием.
По возвращении из Оксфорда никто и не вспомнил об утреннем эпизоде. Согласно семейной традиции, его замели под ковер вместе с другими пыльными остатками психологических и эмоциональных травм как несущественный и не стоящий внимания в той разреженной атмосфере, где эмоциональные проблемы никогда не обсуждались из‑за угрозы, какую они представляли для ясности ума. Поэтому меня удивило то, что перед началом выпускных экзаменов я получила письмо от Филиппы, на котором ее мелким почерком было написано мое имя. Она писала, что сожалеет о наших размолвках и надеется улучшить отношения в будущем, заверяя меня в своем уважении к моему «желанию любить Стивена». Хотя я с готовностью приняла эту оливковую ветвь, меня смутила эта фраза; моя мама также была озадачена, когда несколько месяцев назад пошел слух, что Хокинги думают о переезде в Кембридж для того, чтобы у Стивена был там дом. «Они что, думают, что ваш брак продлится недолго?» – негодовала она. Меня приводили в замешательство все эти недомолвки; я не понимала, почему семья Стивена ставит палки в колеса нашим отношениям и нашему счастью, в особенности принимая во внимание то, насколько он зависит от меня во всех бытовых вопросах.
Вопреки всем сомнениям, в неделю, предшествовавшую выпускным экзаменам, мы были близки как никогда. Стивен приехал в Лондон, чтобы морально поддержать меня, и жил со мной в моей комнатке на чердаке, прорабатывая теоремы сингулярности и иногда окунаясь в переводы великих испанских художественных произведений, среди которых была «Селестина» Фернандо де Рохаса – непритязательный прототип «Ромео и Джульетты», главная героиня которого, старая сводница Селестина, является одним из наиболее забавных персонажей средневековой испанской литературы. Я же каждое утро отправлялась в экзаменационный зал. Вечером мы со Стивеном ехали в Хемпстед‑Хит[60]или в сады Кенвуд‑хаус[61], ища спасения от последствий зимы – нервного истощения и умственного застоя. Мы заходили в гости к моей обожаемой тете Эффи, неотразимой как никогда в свои шестьдесят с хвостиком, все еще живущей в одиночестве в своем большом доме на Тафнел‑парк. К концу недели я уже начала привыкать к такому ритму – но экзамены уже почти закончились. В тот момент я почувствовала не облегчение, а катастрофический упадок сил. Темы, которые я повторяла, уже ускользали из памяти; точно так же ускользала от меня и степень бакалавра с отличием, которой, как я знала, ожидают от любого носящего фамилию Хокинг.
С последним росчерком пера на последней странице экзаменационных бланков я навсегда распрощалась со студенчеством. Пластинка «Битлз» «Револьвер», подаренная Стивеном на мой день рождения, казалась грустным анахронизмом. Не было ни праздника, ни гостей; лишь несколько торопливых прощаний, и я окончательно вступила в новый этап жизни, села на водительское сиденье и поехала вместе со Стивеном за Роджером Пенроузом, который пригласил нас на обед в свой дом в Стэнморе. Мы остановились на парковке станции Стэнмор, где стояла его машина, старый голубой «Фольксваген». Роджера ничуть не смутило то, что все четыре шины оказались сдутыми: он заглянул в ближайший гараж и подкачал их. Мы вместе подъехали к его одноэтажному дому в конце улицы, вдали от особняков биржевых маклеров, где нас с радостью приветствовала Джоан и их сынишки, Кристофер и Тоби – тот самый младенец, которого она держала на руках в Корнелле прошлым летом. Сейчас ему было уже полтора года, он передвигался самостоятельно и заразительно выражал свою joie de vivre [62], на полном ходу пересекая гостиную с бисквитом в руке, в результате чего за ним оставалась дорожка из крошек на темно‑синем ковре. Потом он решил покорить кресло: залезал на его подлокотник и спрыгивал, приговаривая: «Не делай так, не делай так!» Нимало не тронутые всеми этими милыми проделками, Роджер и Стивен завели неотвратимую дискуссию о роли физики в математике.
Я не понимала, почему семья Стивена ставит палки в колеса нашим отношениям и нашему счастью, в особенности принимая во внимание то, насколько он зависит от меня во всех бытовых вопросах.
Результаты выпускных экзаменов, как я и ожидала, оказались не блестящими, но вполне удовлетворительными: я могла начинать работать над диссертацией на соискание ученой степени. Судя по моим наблюдениям за жизнью Кембриджа, роль жены и, возможно, матери, была бы для меня билетом в один конец к полному фиаско в общественной жизни; я знала, что с самого начала должна утвердить себя как личность. Хотя в то время уже существовал ряд инициатив, облегчающих поступление женщин в наиболее прогрессивные из колледжей, в Кембридже было достаточно образованных, но несчастливых жен, чьи таланты оставались без внимания, чему способствовала система, отказывающая женам и матерям в собственной интеллектуальной идентичности.
Мои еженедельные мытарства в Лондон подошли к концу как раз вовремя: Стивену все чаще требовалась моя помощь. Так как ему теперь приходилось опираться на мою руку при любом перемещении вне дома, по утрам я отводила его на кафедру, днем забирала домой, чтобы накормить обедом, который, как и каждый прием пищи, должен был состоять из мяса и двух овощей, чтобы утолить его зверский голод, отводила обратно и забирала домой вечером. Все мысли о дипломатической карьере давно уже стали наследием прошлого; но мне было отказано в любой, пусть даже самой простой работе; я не могла позволить себе даже курсы повышения квалификации, так как мое присутствие постоянно требовалось в замкнутой цепочке: кафедра прикладной математики – Литл‑Сент‑Мэри – кухня. Написание диссертации показалось мне идеальным вариантом. Я могла легко подогнать свои занятия в университетской библиотеке и дома к графику Стивена. К тому же я имела право на студенческую субсидию, что оказалось для меня приятной неожиданностью.
Теперь Стивену приходилось опираться на мою руку при любом перемещении вне дома.
Литература средневекового периода казалась мне привлекательным предметом исследования, но наши обстоятельства не позволили бы мне ездить в отдаленные библиотеки в поисках пыльных манускриптов, поэтому я не могла надеяться на то, чтобы подготовить к печати до сей поры неизвестный текст. Мое исследование должно было стать критическим эссе на основе уже опубликованных текстов, в которых я не испытывала недостатка – к моим услугам была Кембриджская библиотека. Я решила, что останусь в аспирантуре Лон донского университета, так как в Кембридже диссертации требовалось сдавать в установленный срок, равный трем годам, а в Лондоне таких ограничений не ставили, что было мне на руку: вряд ли я смогла бы полностью посвятить себя написанию исследования.
Мы гармонично уживались в быту и работе, поддерживали друг друга, проявляли интерес к занятиям друг друга, несмотря на значительную дистанцию между нашими областями науки, попытки расстроить наш брак и неизбежное ухудшение состояния здоровья Стивена.
Я не сразу взялась за проработку выбранной мной темы, которой стала средневековая лирическая поэзия Пиренейского полуострова. Благодаря находке Стивена возникла другая тема, избранная в качестве предмета предварительной исследовательской работы. В результате чтения «Селестины» во время моих экзаменов Стивену в голову пришла отличная идея, которую он изложил мне по дороге в Кембридж по окончании экзаменационной недели. Он спросил меня, не задумывалась ли я над тем, что трагическая концовка романа с сопутствующим ей отчаянием и разрушением была предрешена в тот момент, когда старая шельма Селестина отвергла любовь второстепенного персонажа Пармено, юноши, у которого сформировался по отношению к ней материнский комплекс[63]. Идея была захватывающая и вызвала восторженное одобрение у моего научного руководителя; каково же было его изумление, когда я призналась, что идея принадлежит Стивену. Меня тоже поразили его аналитические способности и изобретательность: он с легкостью мог сосредоточиться на главном в любой научной сфере, в том числе в той, которой занималась я. Моя задача была сформулирована следующим образом: исследовать и развить его идею и обосновать справедливость применения концепции Фрейда в тексте, датированном 1499 годом. Больше всего в этом начинании меня радовало то, что оно явилось результатом успешности наших отношений: мы гармонично уживались в быту и работе, поддерживали друг друга, проявляли интерес к занятиям друг друга, несмотря на значительную дистанцию между нашими областями науки, попытки расстроить наш брак и неизбежное ухудшение состояния здоровья Стивена. Мы были очень счастливы. Мы оба черпали уверенность и мужество во взаимной преданности и доверии друг другу. Затем, ранней осенью, мы выяснили, что у нас будет ребенок.
Этапы жизни
Вскоре после подтверждения моей беременности мы узнали печальную новость: бабушка Стивена по отцовской линии, старшая миссис Хокинг, с которой я познакомилась всего месяц назад, отдала дань природе в возрасте девяноста шести лет, в то время, когда родители Стивена были в Китае с официальным визитом в страну, находящуюся на пике культурной революции. Тем летом мы со Стивеном, его матерью и Эдвардом ездили на север к стареющим родственникам: меня познакомили с незамужними тетушками Изабель в Эдинбурге, а на обратном пути мы остановились на ночь в родовом поместье Хокингов в Боробридже, Йоркшир.
В начале XIX века тот самый предок, бывший наместником герцога Девонширского и в связи с этим построивший себе большой особняк, изменил свою фамилию: вместо вульгарного «Хокинс» появилось более благозвучное «Хокинг». Поместье Хокингов Четсворт, с его широкой лестницей, высокими потолками и эркерными окнами, знавало лучшие времена. Бедная тетя Мюриэль управлялась с домом в одиночку, одновременно ухаживая за беспомощной, но все еще властной матерью. Подобно дому, миссис Хокинг стала лишь тенью собственного прошлого, но в ее сморщенных чертах нетрудно было разглядеть решительность и силу духа женщины, которая воспитала пятерых детей и спасла семью от банкротства. Она жила в единственной комнате, которая отапливалась и была пригодной для обитания: в гостиной. Остальные комнаты, включая нашу, где стояли останки кровати с балдахином, были холодными, темными, промозглыми и жутковатыми, и, несмотря на усилия тети Мюриэль, не стали уютными.
В отсутствие родителей Стивена его младший брат Эдвард жил у моих родителей. Приехав к нам в Кембридж на выходные, он обнаружил, что в нежном десятилетнем возрасте вынужден сам готовить себе обед, следуя инструкциям брата. Меня подкосил внезапный приступ раннего токсикоза. Эта утренняя болезнь продлилась весь день, потом перешла на следующий, и так далее, неделя за неделей. Опытная подруга подсказала, что против этой хвори нет ничего лучше, чем утренняя чашка чая перед тем, как встать с постели. Теоретически идея была замечательная; на практике же я не могла выпить чашку чая, не встав с постели, чтобы приготовить ее. Родители тут же пришли мне на помощь, подарив нам машину для приготовления чая. После этого меня мало беспокоили симптомы беременности, и я смогла с новыми силами вернуться к обычной жизни, то есть к чтению и работе над диссертацией.
От друзей, желающих нам помочь, не было отбоя: все эти новоиспеченные мамочки сыпали сведениями о преимуществах и недостатках различных больниц, роддомов, здравниц, профилактического дыхания, классов релаксации и грудного вскармливания. В отчаянии от моего невежества в этих вопросах они даже оставляли мне своих младенцев, чтобы я могла попрактиковаться в смене подгузников, но все эти знания были для меня пока что чисто теоретическими: беременность протекала без осложнений, а все их младенцы были прекрасно воспитаны. Мне казалось, что детки только едят и спят, изредка просыпаясь, чтобы немного похныкать.
Мое состояние здоровья не доставляло особого беспокойства в сравнении со здоровьем Стивена, которое начало требовать определенных врачебных вмешательств. Перед отъездом в Китай Фрэнк Хокинг прочитал в медицинском журнале о том, что регулярный прием витамина В перорально может оказывать положительное влияние на нервную систему; этот эффект усиливается еженедельными инъекциями препарата под названием «гидроксокобаламин». Витамины в таблетках можно было достать по рецепту доктора Свона, работавшего в госпитале Бартс, как и отец Стивена; к этому доктору Стивен был приписан в Кембридже. Организовать еженедельные инъекции оказалось труднее, потому что хирургический кабинет находился на другом конце Кембриджа; кроме того, Стивен считал, что утро, проведенное в очереди в ожидании инъекции, потрачено зря. Мы все же попытались, но раздражение Стивена с каждым разом росло. Однажды мы вернулись домой после инъекции около полудня и обнаружили Тельму Тэтчер на улице с метлой в руке: она выполняла свое ежедневное упражнение – подметала дорогу и мостовую. Заметив наши мрачные лица, она окликнула нас: «Дорогие мои, что случилось?» Я объяснила суть проблемы, и она мгновенно предложила решение: «О, ну это легко поправить! Мы попросим, чтобы сестра Чалмерс заходила к вам по дороге из Питерхауса!» Она обняла нас обоих и отправилась звонить сестре Чалмерс, которая по доброте душевной одолжила нам газовую плитку при переезде на улицу Литл‑Сент‑Мэри. По инициативе Тельмы Тэтчер она была направлена на новое задание: делать Стивену инъекции у нас дома один раз в неделю после работы в медицинском кабинете колледжа. В нашей системе координат это было время завтрака.