Подобная проблема возникла и тогда, когда врачи порекомендовали регулярную физиотерапию для того, чтобы сохранить подвижность суставов и активность мышц Стивена. Его пальцы уже начинали скрючиваться, и он больше не мог написать ничего, кроме своей подписи. Мы посетили лишь одну сессию физиотерапии в Адденбруке – новой клинике в пригороде Кембриджа; после этого Стивен был так взбешен, что поклялся никогда больше не тратить свое драгоценное время на ожидание перед кабинетом врача. На этот раз нас спас Деннис Шама. Он уговорил Институт физики спонсировать из своего благотворительного фонда визиты частного физиотерапевта на дом два раза в неделю. Так в нашей жизни появилась Констанс Уиллис.
Констанс оказалась одной из английских леди старой закалки, сделанных из того же теста, что и Молли дю Кейн, предводительница общества народного танца и песни в Сент‑Олбансе: она была открытой, жизнерадостной и прямодушной. Констанс Уиллис заходила к нам в десять утра по вторникам и четвергам, чтобы растянуть мышцы Стивена, а до этого навещала двух престарелых пациентов из Тринити‑колледжа: мистера Гоу, известного классициста, и преподобного Симпсона, бывшего декана колледжа, помогая им, в общих словах, надевать носки.
Сестра Чалмерс и мисс Уильямс так распределили обязанности, что распорядок дня Стивена практически не изменился и был почти таким же, как и у его коллег. На самом деле, он приходил в офис позже остальных, но засиживался там допоздна. Он мог долго находиться без движения, погруженный в свои мысли, а в выходные вел молчаливую борьбу с уравнениями, описывающими зарождение Вселенной, тренируя свой мозг, чтобы запоминать длинные сложные теоремы без помощи ручки и бумаги. «Небесная механика», в шутку называл это мистер Тэтчер. «Полагаю, что ваш молодой человек занят небесной механикой?» – спрашивал он, если Стивен проходил мимо него по улице, не здороваясь. Такое случалось часто: нежелание Стивена тратить время на светскую беседу вынуждало меня извиняться перед наиболее обидчивыми из знакомых. Обычно я объясняла, что Стивену приходится концентрировать все свое внимание на том, чтобы не упасть.
Приступы токсикоза не позволили мне посетить похороны старой миссис Хокинг в Йоркшире. Вообще‑то я еще ни разу не была на похоронах. К сожалению, вскоре представился случай исправить это упущение. Мэри Тэтчер, единственная дочь наших соседей, планировала отправиться в длительную учебную поездку на Ближний Восток, общим сроком на несколько месяцев. Часть времени она хотела провести в Израиле, а другую часть – в Иордании. Осенью, незадолго до ее отъезда, я увидела, как она идет по улице под руку с отцом, чья походка стала медленнее и осторожнее. Они исчезли из вида, скрывшись в церковном дворике. Эта трогательная картина навсегда сохранилась в моей памяти: казалось, в те драгоценные моменты они оба предчувствовали скорое и окончательное расставание. Вскоре после отъезда Мэри ее отец заболел; его отвезли в лечебный центр для престарелых, где он и скончался через несколько недель.
Сухие листья танцевали в порывах ветра, который еще не стал по‑зимнему злым, а мы со Стивеном стояли, рука об руку, на заднем дворе величественной холодной церкви Святой Троицы: это была Низкая церковь[64], которой Вильям Тэтчер отдал предпочтение в сравнении с Высокой англиканской церковью на Литл‑Сент‑Мэри. Меня пробирала дрожь, когда я вслушивалась в волнующие слова монотонной службы, сопровождавшей занесение гроба в церковь. Я смотрела и слушала, и меня терзал неоспоримый парадокс: одним махом смерть стирала ученость, опыт, героизм, доброту, достижения, воспоминания о жизни, из которой уходил человек; в то же время внутри меня зрело чудесное начало новой жизни, чистая страница, на которой еще предстояло появиться знаниям, опыту, достижениям и воспоминаниям. Рядом со мной стоял отец моего ребенка, молодой и полный сил, несмотря на надвигающуюся инвалидность. Его здоровье в целом было в порядке, а намерение наслаждаться жизнью во всех ее проявлениях и преуспеть в физике крепло с каждым днем. Ему было трудно ходить; пуговицы не желали застегиваться; прием пищи занимал все больше времени; приходилось запоминать все то, что раньше он мог записать. Но все эти проблемы были чисто механическими, их можно преодолеть при помощи изобретательности и упорства. Невозможно было представить, что Стивен является кандидатом на центральное место в грустной церемонии, в которой мы принимали участие в тот день. Смерть была трагедией, предназначенной старикам, а не молодым.
Молодость – неотъемлемая часть самой сути Кембриджа, несмотря на его средневековую архитектуру и ископаемых членов колледжей, обитающих в древних жилищах, таких же замшелых, как и они сами. Магнетизм этого места притягивает все новые поколения молодых людей, которые остаются на три года, если повезет – на шесть лет. Затем Кембридж выбрасывает их в реальный мир, освобождая от заклятия. Многие из наших друзей первых лет уже разъехались по миру, заняв преподавательские должности в самых разных университетах. На их места были приняты новые кадры, некоторые на достаточно длительный срок, некоторые – совсем ненадолго. Одним из таких скоротечных посетителей был Роберт Бойер, тот самый тихий американец, с которым мы познакомились в Корнелле. Он лишь ненадолго заехал в Кембридж и после заседания на кафедре зашел к нам поужинать. Он говорил о своей жене‑англичанке, о маленькой дочери, о Вьетнаме – о нем говорили тогда все американцы, – а также о физике и сингулярностях.
Внутри меня зрело чудесное начало новой жизни, чистая страница, на которой еще предстояло появиться знаниям, опыту, достижениям и воспоминаниям. Рядом со мной стоял отец моего ребенка, молодой и полный сил, несмотря на надвигающуюся инвалидность.
Однажды утром, некоторое время спустя после визита Роберта, я слушала новости по радио и готовила обед для Стивена, дожидаясь его возвращения домой. Джордж Эллис, приехавшие из Техаса, вызвался приводить Стивена домой на обед по дороге в столовую Университетского центра, расположенного на набережной. Я внимательно прислушивалась, потому что главной новостью была атака снайпера в Остине, Техас. Маньяк забрался на крышу университетской башни, откуда открыл огонь по преподавателям и студентам, пересекающим площадь. Один из пострадавших скончался на месте. Сообщение показалось тем более ужасающим, что место действия было мне хорошо знакомо. Эта площадь все еще стояла у меня перед глазами; внезапно я осознала, что мишенью снайпера мог стать любой из наших знакомых. В тот же день мы получили известие, что убит был Роберт Бойер. Смерть пришла к нему не в старости, не в результате стихийного бедствия, такого как недавняя трагедия в Аберфане[65], не из‑за заболевания; это была смерть от жестокой руки человека. В страшных словах похоронной проповеди заключалась суровая правда: «…как смерть чрез человека…»[66]
Маньяк забрался на крышу университетской башни, откуда открыл огонь по преподавателям и студентам, пересекающим площадь. Один из пострадавших скончался на месте.
Ошеломленные произошедшей трагедией, мы искали способ выразить печаль по поводу гибели Роберта Бойера и восхищение его свершениями, увековечив его память.
Несовершенство мира
Роберт Джордж родился весом шесть фунтов пять унций[67]в десять часов вечера в воскресенье 28 мая 1967 года, в тот самый момент, когда одинокий яхтсмен Фрэнсис Чичестер зашел в гавань Плимута, встречаемый ликующей толпой, из своего кругосветного путешествия. Рождение Роберта было встречено семейным ликованием такого масштаба, что, когда Стивен на следующее утро отправился поделиться хорошей новостью с Пек и Хау Ги Анг, нашими соседями из Сингапура, проживающими в нашем бывшем доме под номером одиннадцать, его настолько переполняли эмоциии, что Пек заволновалась, не умерла ли я при родах.
Роберт в своем стремлении появиться на свет опередил положенный срок на две недели и застал меня врасплох. В марте сестра Стивена Мэри, его двоюродный брат Джулиан и я вместе с тысячами других выпускников получили дипломы о высшем образовании на грандиозной церемонии Лондонского университета в Альберт‑холле. Празднество было омрачено лишь отсутствием почетного ректора университета, которым являлась королева‑мать, по причине ее болезни. После церемонии наши родители устроили для нас памятный праздник в чудесном месте – Королевском обществе тропической медицины, в которое нас пустили благодаря стараниям моего свекра.
Еще до наступления этого знаменательного события доктор Дороти Нидхэм, благородная супруга главы колледжа Гонвиля и Каюса, взяла меня под свое крыло и ввела в ряды формирующегося академического общества – колледжа Люси Кавендиш, возглавляемого двумя учеными, доктором Анной Биддер и доктором Кейт Бертрам; их целью было обеспечение академических возможностей для женщин старше двадцати одного года в Кембридже. Благодаря колледжу Люси Кавендиш мне удалось получить статус магистра гуманитарных наук в университете, благодаря чему я смогла брать книги в университетской библиотеке. К концу весны исследование «Селестины», на которое меня вдохновил Стивен, было отдано в переплет; я не видела никаких причин для того, чтобы материнство помешало мне продолжать исследования. В последнюю пятницу мая я, как обычно, провела бóльшую часть дня в библиотеке, беззаботно собирая материал для диссертации. Я не подозревала, что нескоро снова окажусь в библиотеке.
В тот вечер, игнорируя странное тянущее ощущение внизу живота, я отправилась с беременной Сью Эллис на вечеринку для жен, которую устраивала Вильма Бэчелор, жена заведующего кафедрой. Утром в субботу, после беспокойной ночи, тянущие ощущения стали сильнее и участились. Я ринулась в город за покупками для Стивена, понимая, что скоро надолго выйду из строя. Волоча огромные сумки домой, я чувствовала себя, мягко говоря, неважно. Потом я отправилась к мяснику, чтобы закупить последние припасы. Взглянув на меня, мясник Крис обслужил меня вне очереди. «Джейн, – сказал он, – иди‑ка ты поскорее домой!» Я с радостью последовала его совету.
Немногим позже началась гроза. Хау Ги, отец двух маленьких дочерей, отвез нас со Стивеном в платный роддом, о чем я вскоре пожалела: надо было остаться дома или попроситься в родильное отделение больницы, куда в те годы пускали только женщин из неблагополучных семей или рожениц с осложнениями. Стареющие акушерки были столь же суровы, как и классные дамы времен моей школьной юности. Я шла по коридору, Стивен опирался на мою руку; как вдруг я почувствовала наступление сильной схватки, словно осьминог своими щупальцами сжал мой живот. Прилежно следуя инструкциям, полученным на недавно вошедших в моду курсах перинатальной подготовки, я прислонилась к дверному косяку и сосредоточила внимание на заученной дыхательной гимнастике.
«Господи, что это с вами такое?» – недружелюбно спросила сестра на посту, сверля меня взглядом, не выражающим ни малейшей симпатии. Значительно моложе остального персонала, уж она должна была понимать, чем я занимаюсь. Затем в течение двадцати четырех часов ничего существенного не происходило; после этого ребенок наконец появился на свет, и помог мне в этом не персонал роддома, а Джон Оуэнс, веселый молодой доктор из отделения хирургии, к которому я была прикреплена. Все это время Стивен преданно меня поддерживал, в течение долгих часов сидя у моей постели и даже навестив меня вместе с матерью в шесть утра на следующий день, что было запрещено правилами: он пробрался через запасной вход.
Я лежала в постели, утомленная и разбитая, и проигрывала у себя в голове великолепные темы из Двойного концерта Брамса для скрипки и виолончели, выбранные мной в качестве мантры, позволяющей сконцентрироваться на музыке и отвлечься от боли. Музыка уносила меня на два месяца назад, в тот день, когда мои родители устроили для нас отпуск на Пасху. Они сняли домик на краю обрыва в деревушке Порт‑Айзек на севере Корнуолла – очень далеко от Кембриджа. Наверное, они думали, что я еще не скоро смогу позволить себе дальние поездки (как оказалось, они ошибались). Мы провели там неделю, и именно тогда Стивен подарил мне на день рождения, в качестве уступки моим предпочтениям, пластинку с концертом Брамса.
С возрастающей уверенностью в себе у Стивена стала проявляться неистовая целеустремленность. Один раз мы выехали на прогулку из Порт‑Айзека в Тинтагель, прославленное место действия легенды об Артуре. Замок возвышался на отдаленной скале северного побережья Корнуолла. К сожалению, его руины невозможно было рассмотреть из деревни; единственный путь туда, как сказала нам местная почтальонша, лежал через обрывистое горное ущелье, которое называлось «Долина Авалона». Стивен настоял на том, чтобы увидеть замок; мы с мамой не могли ему ни в чем отказать, зная о том, какой короткой может оказаться его жизнь. Взяв его под руки с двух сторон, мы вели, поднимали, несли его по несуществующей тропинке, спотыкаясь о камни, шатаясь под порывами морского ветра. Сапфировый клочок моря, видимый в конце ущелья, становился все меньше, и мы уже не были уверены, что выбрали правильный путь. Мы ковыляли минут сорок, моя мама теряла силы и беспокоилась обо мне на моем солидном сроке беременности; но Стивен не сдавался. К счастью, откуда ни возьмись возник «Лендровер», направляющийся по бездорожью назад в деревню. Мы окрикнули водителя. Он не хотел останавливаться, но все же притормозил, чтобы сказать нам, что до замка еще очень далеко – он находился за мысом. Затея была явно неосуществимая; мы стали умолять водителя отвезти нас обратно в деревню. Тот вел себя грубо и нетерпеливо, но в итоге согласился взять одного пассажира. Естественно, этим пассажиром должен был стать Стивен. С таким же упрямством он настаивал на поездке в летнюю школу в Беттельский мемориальный институт в Сиэтле, запланированную на июль. Ни на секунду не задумавшись, я согласилась с ним, не видя причин для того, чтобы мы втроем – Стивен, я и ребенок – не могли провести полтора месяца на побережье Тихого океана. Ведь дети только едят и спят.
Моя радость при виде ребенка была неописуемой. Через несколько минут после рождения его положили в сгиб моего локтя; немного синенький, он уже осматривал окружающий мир с пресыщенным безразличием, как бы говоря: «Это мы уже видели».
«Будущий профессор», – выдала предсказуемую реакцию моя свекровь; это был ее первый внук. Когда его принесли мне во второй раз, он уже оправился после родов и приобрел здоровый оттенок. Его глаза были глубочайшего, ярчайшего голубого цвета; лицом он походил на эльфа с розовыми щечками и заостренными ушками. Волос у него не было, только на макушке и кончиках ушей проклевывался белый пушок. Крохотные пальчики с миниатюрными ноготками крепко сжимали мой вытянутый палец.
Это прекрасное существо, чудесное воплощение совершенства, пришло в трагически несовершенный мир. Через неделю после его рождения началась Шестидневная война на Ближнем Востоке[68], повлекшая за собой ужасные последствия, которые сохранялись на протяжении его детства и юности. Мне, в моем постнатальном мировоззрении, было ясно одно: если бы миром правили матери новорожденных детей, а не ожесточенные старики, побуждающие неоперившихся юнцов к насилию, все войны прекратились бы за одну ночь.
Постепенно мы адаптировались к нашей новой реальности. Бабушки и дедушки помогали в течение первых недель, а потом мы должны были справляться самостоятельно и для этого разработать новый распорядок. Начиная с этого времени, наши экспедиции – будь то на кафедру или в город – происходили в составе трех человек, коляски и трости. К счастью, нам опять помог Джордж Эллис. Он стал не только приводить Стивена домой на обед, но и забирать из дома после обеда, а также провожать после работы. Однажды днем, когда ребенку было около месяца и жизнь очень постепенно стала возвращаться на круги своя, я посчитала, что пришло время вернуться к моим книгам и картотеке слов, используемых в средневековой любовной лирике Пиренейского полуострова. Ребенок был накормлен, переодет и помещен в коляску на заднем дворе под летним солнечным небом. Он выглядел довольным и сонным. Я ожидала, что он проспит как минимум час. Подавляя собственный зевок, я забралась на чердак к своим книгам и разложила их на столе. Не успела я это сделать, как снизу раздался пронзительный крик. Я побежала к Роберту, взяла его на руки, покормила и снова поменяла подгузник. Мне показалось, что он был не очень‑то голоден. Я осторожно уложила его в колыбельку и направилась к лестнице; за моей спиной послышался тот же крик. Эта сцена повторилась несчетное количество раз; в конце концов я поняла, что кроха не голоден и не хочет спать: он хочет общаться. Так в возрасте одного месяца мой сын начал работать над диссертацией, помогая мне тем, что качался на моем колене и срыгивал, в то время как я пыталась писать. В один день все мои иллюзии о том, что можно сочетать материнство и интеллектуальные занятия, были полностью и бесповоротно разрушены. Я не учла и телесные факторы, связанные с последствиями беременности. Я полностью рассчитывала на то, что смогу встать и заняться обычными делами уже через неделю, не осознавая, что девятимесячное вынашивание ребенка и длительные роды скажутся на моей выносливости. Я и не представляла, что кормление ребенка отнимает столько сил и времени, а учитывая сиюминутный характер его потребностей и непредсказуемый график сна и бодрствования, неудивительно, что я и сама начинала задремывать, как только дитя погружалось в долгожданный сон.
Моя радость при виде ребенка была неописуемой. «Будущий профессор», – выдала предсказуемую реакцию моя свекровь; это был ее первый внук.
С приближением июля меня стало подташнивать при мысли о поездке в Сиэтл, по мере того как приготовления осложнялись все новыми обстоятельствами. Чарли Мизнер, посетитель кафедры из Америки, ставший крестным Роберта при крещении в часовне Гонвиля и Каюса, которое состоялось в июне, пригласил Стивена навестить его в Мэрилендском университете после летней школы в Сиэтле для того, чтобы поговорить о сингулярностях. Он и его жена Сюзанна, рожденная в Дании, уверяли нас в том, что нам будет удобно в их просторном доме в пригороде Вашингтона, где они жили с четырьмя маленькими детьми. Я не могла позволить себе малодушие, но, честно говоря, не была уверена, что мы в целости и сохранности доберемся до Сиэтла, не говоря уже о дальнейших перемещениях. Усталость, которую я ощущала, пакуя чемоданы для себя, Стивена и нашего шестинедельного малыша, валила меня с ног. Я не ожидала ничего подобного от собственного тела, которое раньше было абсолютно надежным, а теперь подводило меня в такой ответственный момент.
Каким‑то невероятным образом, при помощи группы поддержки в виде обеспокоенных родителей (в основном моей мамы), утром 17 июля 1967 года мы умудрились зарегистрироваться на рейс в лондонском аэропорту вовремя. Наше прощание было поспешным, потому что авиалиния незамедлительно предоставила инвалидное кресло для Стивена, обнаружившего, что он обязан в него усесться и быть препровожденным через таможенный и паспортный контроль в зал ожидания вылета. Отягощенная Робертом и горой поклажи, требуемой для перелета, я трусила сзади. В тот день (самый жаркий день в году) в третьем терминале сломалась система вентиляции, в результате чего горячий воздух засасывался внутрь здания, а оттока воздуха наружу вообще не было; из‑за этого зал ожидания вылета превратился в настоящий ад. Заходя туда, мы услышали объявление о том, что наш рейс задерживается.
Пока мы ждали вылета в душном жарком зале, Роберт жадно заглотил все содержимое бутылочки с растворенным в воде сиропом шиповника, которой ему должно было хватить на всю дорогу до Сиэтла. За первым объявлением вскоре последовало второе, приглашающее пассажиров «Пан Америкэн» проследовать в бар, где им предоставляются бесплатные закуски. Я водрузила Роберта на колени Стивена и отправилась в очередь за сэндвичами. Вернувшись, я увидела нечто, повергшее меня в неописуемый ужас. Роберт был на своем месте – блаженно улыбаясь, лежал на коленях у отца, положив голову ему на грудь; рука Стивена обнимала ребенка. Лицо Стивена выражало нечеловеческую муку. По его новым брюкам стекала широкая желтая река. Он оказался в западне и беспомощно наблюдал, как желтый поток устремляется в его туфли. В первый и последний раз в жизни я вскрикнула – я уронила сэндвичи на пол и завопила.
Мой вопль, конечно, был довольно‑таки иррациональной реакцией, но, как оказалось, наиболее адекватной в сложившихся обстоятельствах. Мои крики привлекли столь необходимую мне помощь с удивительной быстротой. Статная медсестра в зеленой униформе явилась, откуда ни возьмись, и взяла ситуацию под контроль. Одного проницательного взгляда на меня ей было достаточно, чтобы сделать заключение – совершенно справедливое – о моей неспособности справиться с ситуацией. Она властной рукой взялась за инвалидное кресло и провезла его обитателей, отца и сына, обратно через паспортный контроль и таможню в медпункт, не обращая никакого внимания на встающих на ее пути чиновников. В медпункте она вымыла ребенка, поручив мне Стивена. Приводя себя в порядок, мы услышали, что в громкоговоритель объявили об окончании посадки на наш рейс. Совершенно спокойно медсестра позвонила в центральное управление и сказала, что рейсу придется подождать нас. Таким образом, в возрасте семи недель Роберт получил право задерживать вылет международного рейса.
Вернувшись, я пришла в ужас. Роберт блаженно улыбаясь, лежал на коленях у отца, рука Стивена обнимала ребенка. Лицо Стивена выражало нечеловеческую муку. По его новым брюкам стекала широкая желтая река. Он оказался в западне.
Стивену пришлось сидеть в этих брюках на протяжении всего девятичасового перелета. Он пролетел в них над Исландией, переливающейся на гладкой поверхности моря, как драгоценность в атласной коробочке; над плавучими льдами Северной Атлантики, над снежными шапками гор и сияющими ледниками Гренландии, над замерзшими водами Гудзонского залива, над бесплодными пустошами Северной Канады. Наконец на горизонте возник предвестник финала его мучений – гора Рейнир, возвещающая своим появлением о скорой посадке в аэропорту города Такома. Через пару дней я отнесла брюки в химчистку, но Стивен больше ни разу не надевал их.
Часть вторая
Неспящие в Сиэтле
Беттельский мемориальный институт основательно подготовился к нашему приезду в Сиэтл в 1967 году. Нам предоставили одноэтажный коттедж, напичканный всевозможными современными удобствами, включая посудомоечную машину и барабанную сушилку; чудовищных размеров автомобиль с автоматической коробкой передач; и даже доставку чистых подгузников и избавление от использованных два раза в неделю силами чисто американской организации – Службы доставки подгузников. Все эти проявления гостеприимства не успокоили меня, и не потому, что я была не благодарна; просто я чувствовала себя выброшенной на чужой берег и находилась хоть и в роскошном, но все‑таки одиночестве, лишенная поддержки и помощи моей мамы, родных и друзей почти сразу после рождения ребенка. Здесь я несла полную ответственность за моего немощного мужа и новорожденного ребенка и здесь не было Джорджа Эллиса, который мог бы отвести Стивена на работу.
Беттельский институт, как заверила меня секретарь, находился неподалеку – всего лишь в двух милях от дома. Две мили или двадцать – для меня не играло роли: Стивена надо было возить туда на машине, а для того, чтобы возить Стивена, мне приходилось брать с собой и Роберта. Это означало, что утром я должна была помочь Стивену одеться и позавтракать, потом покормить и искупать Роберта – или в обратном порядке, в зависимости от того, чьи потребности были неотложнее. Потом чудо иноземной техники – «Форд Меркьюри Комет» – надо было выкатить из гаража и подать к двери, а затем переместить в него двух моих подопечных: крохотного, но прожорливого Роберта в люльке и Стивена, опирающегося на мою руку. Я по очереди спускала их вниз по лестнице и размещала в машине, одного на переднем сиденье, другого – на заднем. Теоретически при должном количестве повторений эту систему можно было более‑менее успешно внедрить в жизнь. На практике, хотя мы изо всех сил старались свести к минимуму количество пропущенных утренних сессий, система постоянно давала сбои: наш любимый малыш, только‑только освоивший ночной сон в Англии, перепутал часовые пояса и в Сиэтле прекрасно спал весь день напролет, а ночью проявлял все признаки общительного характера. Плюс ко всему Сиэтл посетило благословение – или проклятие – небывалой жары.
Некоторое время, следуя отчаянному инстинкту самосохранения, я ограничила свои выходы из дома Беттельским институтом и ближайшими магазинами – ну и, разумеется, химчисткой. Садясь за руль массивного автомобиля, я каждый раз испытывала такой стресс, что в конце концов, несмотря на жару, решила сделать то, на что не отважилась бы ни одна американская мать: начала ходить по магазинам с коляской и складывать покупки в люльку к ребенку.
С ликованием потерпевшего кораблекрушение моряка при виде спасательного судна я приветствовала прибытие семейства Пенроузов. Эрик, недавно добавленный член семьи, был немного более мобильным, чем Роберт, но все еще проводил много времени в лежачем положении. Если мы ставили рядом две коляски или выкладывали детей рядом на коврик, то Джоан обычно говорила, что это продолжение диалога Хокинга – Пенроуза. Благодаря Джоан мое социальное окружение значительно обогатилось. Она представила меня женам других делегатов и водила на экскурсии по Сиэтлу, где можно было закупать продукты в универмагах и детскую одежду. Под ее благотворным влиянием я настолько преисполнилась уверенности, что смогла разобраться с развязками на автомагистрали, проложенной с юга на север через центр Сиэтла. Я даже смогла найти дом подруги детства из Нориджа, чей муж был инженером компании «Боинг».
Еще более дерзкую вылазку мы осуществили в воскресенье, вместе со Стивеном: его навигационные способности привели нас на паромную станцию. Мы пересекли залив Пьюджет‑Саунд и прибыли на полуостров Олимпик, где я поднесла Роберта к берегу и окунула его ножки в блестящие под солнцем, но холодные как лед волны Тихого океана. В другой раз мы, положив спящего Роберта на скамеечку между передними сиденьями, проехали сто пятьдесят миль к северу, пересекли границу и добрались до Ванкувера, чтобы посетить наших австралийских друзей из Кембриджа, семью Янг. Сейчас они обосновались в Университете Британской Колумбии. Ванкувер оказался настолько же холодным и туманным, насколько жарким и сухим был Сиэтл; однако в канадском городе жизнь, похоже, текла более расслабленно, что придавало ему некоторое очарование по сравнению с американским соседом.
Вернувшись в Сиэтл, мы отправились со всей группой на одну из немногочисленных экскурсий, организованных Беттельским институтом. Собравшись на пристани жарким субботним утром, мы сели на паром и поехали в резервацию индейцев на острове Блейк. Когда мы ждали паром, к нам подошла познакомиться Жанет Уилер, жена одного из ведущих американских физиков. Именно в тот год ее муж Джон Уилер, пережив достойное Архимеда озарение, придумал название «черные дыры» для феномена, который изучал Стивен и многие другие ученые. Забавно, что в это время он как раз принимал ванну. На набережной Сиэтла Жанет, седовласая женщина с царственной осанкой, по всем признакам, входящая в избранные ряды Дочерей американской революции[69], взяла под свое покровительство коляску Роберта, в то время как Стивен опирался на мою руку. Две маленькие старушки подошли, чтобы с ласковым любопытством заглянуть в коляску, и одна из них пощекотала голые пальчики спящего ребенка. Испуганная Жанет Уилер рявкнула на нее так, что та подпрыгнула выше головы и вместе с подругой поспешно ретировалась в толпу. Лично я ничуть не возражала против того, чтобы Роберт проснулся и немного пободрствовал днем: честно говоря, это была прекрасная идея. Тогда мне удалось бы немного поспать ночью. Но этого не произошло, и он проспал бóльшую часть дня, проснувшись только для того, чтобы оглядеть ангельским взором обветренное лицо пожилой скво, которая качала его на коленях, когда я ужинала за длинным общим столом в большом индейском сарае.
Это была одна из тех редких прогулок, когда моей единственной обязанностью, помимо заботы о ребенке, стало толкать коляску одной рукой и поддерживать Стивена другой. Другие не менее интересные экскурсии, в процессе которых мне приходилось в течение долгого времени находиться за рулем, так выматывали меня и оставляли в таком напряжении, что я валилась с ног от истощения к тому времени, как в Сиэтл вернулась моя школьная подруга Джиллиан. Они с мужем Джеффри были на острове Ванкувер, где он работал инженером по контракту. Джиллиан и Джеффри – он, к сожалению, смог провести с нами только одни выходные – буквально спасли меня. Джеффри взял на себя вождение автомобиля и возил нас на далекие расстояния – чего стоила только одна поездка на гору Рейнир, – забирал покупки и помогал Стивену забираться в машину и выходить из нее. Джил с радостью приходила на выручку мне на кухне. На одну неделю мне почти удалось расслабиться.
В то время, когда Джил была с нами, произошел инцидент, который мы обе все еще вспоминаем с отвращением. Памятным монументом, оставшимся в Сиэтле после Всемирной выставки 1962 года, стала Космическая игла, бетонный столп около ста метров высотой, увенчанный смотровой площадкой в форме летающей тарелки. В последнюю субботу, которую Джил провела с нами, мы поднялись на Космическую иглу на скоростном лифте, чтобы полюбоваться видом искрящихся зеленых волн Пьюджет‑Саунд и белыми скалами полуострова Олимпик на западе, прерывистым массивом Каскадных гор на востоке и на юге горой Рейнир, гигантским спящим вулканом. Виды были восхитительные, но Джил несла Роберта, а я поддерживала Стивена; скоро мы уже изнемогали от жары и решили вернуться к лифту, где стояла очередь на спуск. Рядом с нами стояли две девочки, наверное подростки, но ненамного младше нас с Джил. Они смотрели на нас, подталкивая друг друга локтями; потом мы все вместе вошли в лифт, и они стали обмениваться презрительными, грубыми комментариями по поводу внешности Стивена: он устало прислонился к стене, но при такой температуре кто угодно выглядел бы неважно. Они насмешливо хихикали, а моя душевная боль все росла. Мне хотелось надавать им пощечин и заставить их извиниться. Мне хотелось прокричать им в лицо, что это мой мужественный, горячо любимый муж, и отец моего прекрасного ребенка, и великий ученый; но, будучи сдержанной, как все англичане, я ничего не сказала и не сделала. Я смотрела в сторону, занимаясь Робертом, притворяясь, что их не замечаю. Никогда за всю историю человечества лифт, движущийся со скоростью один метр в секунду, не совершал такого длительного спуска. Наконец двери открылись, и мы вышли. Одна из девчонок глянула через плечо Джил на Роберта.