Госпожа Браун хихикнула – она Лея тоже терпеть не могла.
* * *
…Вернувшись к себе, я переоделся – надо же, Хайнц Линге, отлично знавший, что с собой у меня один небольшой саквояжик с немудрящими личными вещами, отыскал отличный костюм точно по размеру, судя по несрезанным биркам швейной мастерской Мариенфельда, новый, с иголочки. Бордовый галстук и безупречно‑белая сорочка так же лежали на столике возле дивана, на котором я провел предутренние часы. Талант!
А вот и сам камердинер – не преминул заглянуть, сугубо для формальности узнал, нет ли у меня дополнительных просьб, выслушал благодарности за безупречный прием и сообщил, что доктора Шпеера ожидают в столовой ровно в 19.30 к ужину.
– Фюрер непременно желает встретиться, – доверительно сказал Линге. Выстроил на лице слегка огорченное выражение. – Тяжелый день выдался. Не огорчайте его.
Даже так? В устах Линге такое предупреждение выглядит серьезно. Я, пожалуй, лучше других знаю, что обозначает «тяжелый день» для Гитлера – о нет, фюрер не станет срываться и шумно распекать первого попавшегося под руку. Вопреки слухам, он редко повышает голос, только когда требуется произвести впечатление и подтвердить свой непререкаемый авторитет.
Скорее я столкнусь с апатией и нежеланием заниматься важными делами – следовательно, доклад о положении на Востоке придется отложить на грядущий день.
– Половина восьмого, – заново напомнил Хайнц Линге. – Как и обычно, на столе будет карточка с вашим именем. Осталось полчаса, может быть, пройдете к связистам? Вас соединят с женой по правительственной линии, я распорядился.
– Слушайте, Линге…
– Весь внимание, господин Шпеер?
– Где вы этому научились?
– Прошу прощения, не совсем понял вопрос.
– Повторяю: как вы это делаете? Начиная от костюма до памяти о том, что я не разговаривал с Маргарет с января месяца?
– Привычка, доктор. Узел связи – налево по коридору, увидите табличку…
* * *
Линге был совершенно прав: выглядел Гитлер переутомленным. Он вместе с Фрицем Тодтом вышел из двери, ведущей к комнате для совещаний, подал мне руку, сказал «Здравствуйте, профессор Шпеер» и молча сел за стол. Вот так официально – «профессор». Ни единого лишнего вопроса. Обычно он проявляет куда большую учтивость, непременно осведомляется о здоровье Маргарет и детей, стараясь поддерживать реноме радушного и гостеприимного хозяина – в довоенные времена у Гитлера это неплохо получалось.
Сегодня всё ровно наоборот. Обычно к ужину приглашается несколько человек из самого близкого окружения, по левую руку от фюрера сидит Ева Браун, приходят секретарши и офицеры ставки. На этот раз даже намека на «домашнюю обстановку» не наблюдалось. Больше того, отсутствовал Мартин Борман, давно превратившийся в ходячий предмет мебели при рейхсканцлере. Только я, доктор Тодт, сам Гитлер и полковник Шмундт.
Подали первую перемену блюд. Молчание. Мне становилось неуютно.
– Вы существенно потеряли в весе за время с нашей декабрьской встречи, – фюрер наконец‑то повернулся в мою сторону. Взгляд тусклый, будто бы сонный. Говорит без всякой сочувствующей интонации, без малейшей эмоции, просто обозначает факт. – Вас плохо снабжали при поездке в Рейхскомиссариат?
– Видите ли, – осторожно начал я, стараясь не переключаться сразу на неприятные вопросы, которые поставила передо мной Украина, – снабжение моего строительного штаба было вполне достойным для условий прифронтовой полосы, но положение с обеспечением некоторых частей, непосредственно участвующих в боевых действиях…
– Прифронтовой полосы? – вздернул брови Гитлер, не дослушав. – Разве? Днепропетровск – это глубокий тыл.
– Условный тыл, мой фюрер, – буркнул доктор Тодт. – Январское наступление русских, поставившее под угрозу коммуникации на направлении Днепропетровск – Таганрог…
– Танки большевиков находились всего в двух десятках километров от нас, – подхватил я, хотя это и выглядело невежливо по отношению к рейхсминистру.
– Чепуха, – Гитлер небрежно отмахнулся. – Вы же отлично знаете, что их бессмысленная операция под Лозовой окончательно провалилась.
Я снова попробовал перевести беседу в интересующее меня русло, попытавшись объяснить, что по сравнению с отдельными подразделениями, сражающимися на передовой, «контора Шпеера» на Украине отнюдь не бедствовала – Зепп Дитрих неделю назад в красках рассказывал мне о продолжающемся с декабря нарушении поставок муки в полевые хлебопекарни, отсутствии медикаментов и невозможности эвакуировать тяжелораненых. Фюрер бесстрастно посоветовал обсудить вопрос позже, с доктором Тодтом: кажется, именно в его ведении находится задача восстановления железных дорог?
Я едва сдержался, чтобы не напомнить о приказе, который мы утром обсуждали с генералами Герке и Отто Вилем. При чем тут «Организация Тодта»? Списать такую забывчивость на чрезмерную загруженность делами и утомление Гитлера? Сомнительно, у него феноменальная память, особенно если речь идет о его личных распоряжениях! Или это плохо закамуфлированный выпад в сторону рейхсминистра, на которого при ухудшении ситуации можно будет списать ответственность?
Совместная трапеза произвела на меня странное впечатление. Озвученное Хайнцем Линге желание фюрера «непременно встретиться» ничем себя не проявило, он оставался холодно‑отстраненным, против обыкновения, поддерживать разговор не желал, равно и не ударился в другую крайность – длительный монолог. Приглашение было всего лишь данью учтивости?
Что‑то произошло, но что именно, я никак не мог уяснить.
Разъяснения последовали от Фрица Тодта два с половиной часа спустя, когда наконец‑то закончилась их приватная беседа с фюрером, продолжавшаяся едва ли не весь день с перерывом на ужин. Поправлюсь, частично приватная – к ним периодически вызывали референтов по исполнению Четырехлетнего плана от ведомства Геринга, представителей Министерства авиации, я узнал руководителя Имперского союза промышленности Вильгельма Цангена, вышедшего от фюрера раскрасневшимся и недовольным.
Тодт заглянул ко мне около половины двенадцатого вечера. Я позвонил прислуге, попросив принести вино и легкую закуску. Министр опустился в кресло и несколько минут беззвучно смотрел прямо перед собой. Настолько подавленным доктора Тодта я прежде не видел.
Нельзя сказать, что мы были с ним близкими друзьями, однако нас объединяло происхождение из респектабельных баденских семей, техническое университетское образование и общий отдых в довоенные времена – он тоже любил лыжные прогулки в Альпах и предпочитал уединение в горах.
– Знаете, господин Шпеер, – бесцветным голосом произнес рейхсминистр, едва пригубив вино, – иногда я начинаю понимать всю глубину мифа о коринфском царе Сизифе. Мало того, что ноша непосильна, так еще и труд бесполезен…
– Ну‑ну, оставьте, – преувеличенно бодро сказал я. – Безусловно, занимая посты сразу трех министров, вы перегружены, на вас лежит колоссальная ответственность, но…
– Шпеер, вы не понимаете, – жестко сказал доктор Тодт. – Я всегда был с вами откровенен, не так ли?
– Я ценю это.
– Экономика рушится, – без обиняков заявил министр. – Специалистам этот вывод очевиден. Мы не выдерживаем военного напряжения ни в одной из областей, начиная с транспорта и заканчивая производством вооружений, финансами и дефицитом важнейших ресурсов. Я даже не упоминаю о нарастающем кризисе с квалифицированной рабочей силой! Вам еще очень повезло в том, что фюрер согласился передать в подчинение «Стройштабу» часть рабочих, занятых на объектах внутри Германии. Видимо, это был знак личного расположения.
Я невольно поморщился. До декабря 1941 года Гитлер категорически отказывался помогать военной промышленности и организациям, занимавшимся восстановлением разрушенных в недавних сражениях объектов, персоналом и материалами, снимать рабочих и инженеров с его «личных» строек было прямым святотатством – автобаны, монументальные партийные здания и находившаяся в моем ведении реконструкция Берлина доселе оставались неприкосновенными священными коровами.
– Я в отчаянии, – упрямо продолжал Тодт, желая выговориться. Мне пришлось встать и затворить полуоткрытую дверь в коридор, незачем лишние уши. – От нас в экстренном порядке требуют завершения строительства заводов для производства пикировщиков в Австрии, но снабжение горючим с января сократилось до одной шестой минимальной потребности! От встреч с рейхсмаршалом Герингом я стараюсь уклоняться всеми силами – заявленная им программа развития авиапромышленности невыполнима принципиально, экономические требования завышены в разы! Но он ничего не желает слушать!
– Подождите, доктор, – сказал я. – Основной целью вашего министерства является наращивание производства вооружений для сухопутных сил в связи с вызывающей опасения ситуацией на Востоке. При чем тут форсирование развития авиапредприятий?
– Четырехлетний план как краеугольный камень экономики Рейха! – Тодт, противно сюсюкая, передразнил Германа Геринга. – И никакого внимания на объективную реальность! У меня, извольте видеть, нет прямого письменного указания фюрера, а под геринговской четырехлеткой стоит его подпись! Приоритеты вам ясны, Шпеер? Войну надо заканчивать, и я не устану это повторять!
Я выдержал паузу. Фриц Тодт еще в минувшем ноябре на встрече в рейхсканцелярии напрямую высказал Гитлеру эту еретическую мысль. Другому такое с рук бы не сошло, но, во‑первых, фюрер пребывал в отличном расположении духа, во‑вторых, министра защитил непререкаемый авторитет, во многом завоеванный уникальной для нашего высшего руководства сдержанностью: в отличие от многих руководителей его ранга Тодт не испытывал стремления к раздражающей роскоши, почти не общался со «старыми борцами» (хотя сам был членом партии с 1923 года) и предпочитал скромный образ жизни в кругу семьи.
Помнится, Гитлер тогда отшутился – мол, будь у Александра Великого в ближайших помощниках столь же осторожный экономист, вопрос похода в Индию был бы незамедлительно снят, но зато крошечная Македония стала бы «эллинистической Швейцарией» и раем для бюргеров.
– Которых немедля вырезали бы фракийцы со спартанцами, – не преминул добавить Мартин Борман, давно имевший зуб на доктора Тодта. На меня, впрочем, тоже: начальник Партийной канцелярии чудовищно ревновал всех, к кому фюрер испытывал уважение и дружеские чувства. – Нельзя сравнивать бездеятельное мещанское благополучие с величайшей империей, построенной Александром!
Гитлер сделал вид, что на это замечание внимания не обратил, тотчас переведя разговор на другую тему. Однако выпад Бормана мне запомнился очень хорошо.
– Рано утром я возвращаюсь в Берлин самолетом, – устало сказал доктор Тодт. – Есть одно свободное место. Я охотно согласился бы взять вас с собой, заодно по дороге подробно обсудим насущные дела…
– Никаких возражений, – с готовностью отозвался я. – Время дорого, а поезд из Растенбурга будет идти около полусуток. Во сколько мне быть готовым?
– Машину подадут в половине седьмого, в восемь вылет. Буду вас ждать, господин Шпеер. С вашего позволения откланяюсь – попытаюсь выспаться…
Руки друг другу мы не подали, надеясь на скорую встречу утром. Рейхсминистр коротко кивнул и вышел за дверь.
Больше Фрица Тодта живым я не видел.
* * *
– Очень, очень хорошо, – Гитлер, неожиданно разрумянившийся, в приподнятом настроении и с искренним интересом разглядывал любительские фотографии с Нюрнбергской стройки, завалявшиеся у меня в саквояже еще с декабря. – Вот этот снимок мне особенно нравится – ваша идея с отражением Конгрессхалле в водах пруда изумительна!
Я польщенно улыбнулся: фотографию делал самостоятельно, с наиболее удобного ракурса, от южного берега озера Дютцендтайх, на берегу коего и воздвигалась громада Конгрессхалле, Зала Собраний.
– Мой фюрер, вообразите, какой эффект даст вечерняя подсветка здания прожекторами…
– Прожекторами с блекло‑голубыми светофильтрами, – дотошно уточнил Гитлер. – Мрамор отделки будет выглядеть колоссальной ледяной глыбой, айсбергом эпических размеров, рассекающим волны!
Все‑таки я сумел развеять хандру фюрера, стоило лишь затронуть его излюбленную и тщательно вынашиваемую мечту – комплекс партийных съездов в Нюрнберге, где строительство пока еще продолжалось, пускай и не с довоенным размахом. Он лишь сожалел, что снимков чересчур мало, а ведь так хотелось бы взглянуть на уже завершенную внутреннюю колоннаду, под сводами которой без затруднений проедет танк Pz.IV! – Да по сравнению с вашим безупречным творением римский Флавиев амфитеатр выглядит детской песочницей!
…После того, как ушел доктор Тодт, я собрался прилечь до утра, однако в дверь постучали и на пороге комнаты появился Николаус фон Белов.
– Фюрер приглашает вас в свой кабинет, господин Шпеер.
Я мельком взглянул на часы: двадцать минут первого. Боюсь, вздремнуть не получится.
– Сообщите, что буду незамедлительно, – сказал я адъютанту, отыскал взятые с собой в Днепропетровск материалы, способные сейчас заинтересовать Гитлера, и отправился в гости. Поздний прием в личных апартаментах, как и всегда, свидетельствовал о расположении и дружеских отношениях.
Сперва фюрер произвел то же впечатление, что и за ужином, – расстроен и устал. Обстановка кабинета, в отличие от Бергхофа или рейхсканцелярии, подчеркнуто скупая, «походная», с жесткими стульями, мрачноватыми гравюрами на стенах и безыскусными овальными плафонами для ламп. Ничто не должно отвлекать от работы.
Изучив за долгие годы темперамент и увлечения Гитлера, я сделал вид, будто спохватился, что забыл показать последние фотографии «Города партийных съездов», сделанные мною в один из солнечных дней позапрошлого месяца, когда я на два дня оказался в Нюрнберге с плановой инспекцией строительства.
Преображение было почти мгновенным. Фюрер извлек из кармана кителя футляр для очков: «Дайте‑ка, дайте взглянуть. Почему вы раньше молчали?»
Более чем на полтора часа мы исчезли из реального мира. Хайнц Линге принес блюдо с пирожными, кофе для меня и травяной чай для Гитлера, едва заметно подмигнул от двери (объяснимая фамильярность – доволен, что я позволил шефу развеяться), после чего оставил нас наедине.
Я не психолог, но в такие моменты мне казалось, что я вижу настоящего Адольфа Гитлера, а не один из его сценических образов, которые он скрупулезно разрабатывал и традиционно использовал на публике. Маски древнегреческой пьесы, в точности по Софоклу: величие, гнев, надменность, дружелюбие, участие – фюрер с необычайной легкостью менял их по несколько раз на дню.
Однако именно сейчас все наносное было отброшено, и я видел перед собой не вождя германской нации, не главнокомандующего, обремененного титанической борьбой на тысячекилометровых фронтах, а пожилого архитектора‑любителя в круглых очках с простой оправой, увлеченно рассуждающего о тонкостях строительства, в которых и не каждый выпускник университета разбирается. Он даже позволял себе подтрунивать над своим детищем:
– Два года назад французы в журнале «L’Architecture d’Aujourd» ругали меня за пристрастие к крупным архитектурным формам. Шпеер, вы сами показали мне статью? Несоразмерность запросов и возможностей, видите ли! Как прикажете отвечать на подобные выпады? Я, разумеется, промолчал – не объявлять же во всеуслышанье, что подданные Рейха обиделись бы на фюрера за упадническую мелочность и отсутствие размаха, тогда как декларируется создание Тысячелетней империи?!
– Да, май тридцать девятого, – этот эпизод мне хорошо запомнился. – Они еще сравнивали вас с Луисом Салливаном, подчинившим себе крупнейшую страну Европы…
– Вызывающая чепуха! – возмущенно воскликнул Гитлер. – Невежественные дилетанты! Салливан уверял, будто форму в архитектуре диктует функция! Посмотрите на американские города, Нью‑Йорк, Чикаго! Бездушие, лапидарность в формах, абсолютное отсутствие эстетики и сплошной функционализм, вызывающий одно отвращение! Я иногда стыжусь того, что стиль «Баухаус» родился именно в Германии – надо было только додуматься: «Утилитарное и удобное по определению красиво!» Еврейские бредни! Не удивлен, что последователи «Баухауса» сейчас обосновались в Америке и в Палестине, под английским крылышком!
Я согласно покивал: «Staatliche Bauhaus», архитектурное объединение из Дессау под руководством Людвига Миса ван дер Роэ, провозгласило «интернациональную утилитарность» ведущей концепцией в строительстве, наплодило в Веймаре и даже в крупных городах ужасающих коробок в стиле «стекло‑бетон» и вполне справедливо вызвало гнев Гитлера – «Баухаус» разбежался в 1933 году, сразу по приходу фюрера к власти, что само по себе показательно.
Часть тамошних архитекторов вернулась к традиционным формам, часть эмигрировала и поливала нас грязью в американских газетах – допустим, руководитель «Баухауса» Вальтер Гропиус, сперва уехавший в Англию, а затем в Северную Америку, заявлял, будто объединение «было разгромлено штурмовиками», хотя перед НСДАП в 1933–1934 годах стояли куда более важные задачи и «утилитаристов» тогда никто и пальцем не тронул – сами предпочли покинуть ниву национальной архитектуры.
Одновременно Гитлер полагал неоклассическое здание германского посольства в Санкт‑Петербурге[3], построенное ван дер Роэ и Петером Беренсом перед Великой войной, исключительным образцом нордического зодчества…
Разговор шел в нужном мне направлении. Я припомнил свои невеселые приключения в Днепропетровске, сказав, что большевики отошли от модернистских направлений в архитектуре и возвращаются к традиционным формам – я видел жилые здания недавней, предвоенной постройки с колоннами дорического ордера, поддерживающими балюстраду со скульптурами, а новый корпус университета, законченный в 1936 году, мало чем отличается от моих собственных работ.
Нашлась и фотография – конечно, не слишком качественная, с сугробами и кучами щебня на переднем плане. Следы войны. Фюрер покачал головой:
– У Сталина, бесспорно, есть архитектурный вкус. Облик полностью соответствует задачам школьного воспитания, строго и торжественно. Расскажите лучше, как вы там жили, в южной России? Я недаром заметил, что вы похудели.
Прекрасно. Он сам попросил! К моему огромному сожалению, превратные, а то и совершенно неверные представления Гитлера о настроениях и событиях на фронте проистекают из‑за того, что окружение старается оградить его от «неприятной» или «нежелательной» информации; особенно в этом преуспел Мартин Борман – вот уж поистине злой гений! Надеюсь, у меня получится кратко и емко обрисовать действительное положение дел.
Фюрер слушал благосклонно, задавал уточняющие вопросы, соглашался с отдельными моими выводами. И одновременно становился все более отчужденным. Когда я с предельной осмотрительностью намекнул на пессимистичные пророчества Фрица Тодта, Гитлер сурово оборвал:
– Я знаком с особым мнением рейхсминистра вооружений Тодта. Просил бы впредь таковое при мне не озвучивать. Как всякий интеллигент, господин Тодт излишне… – фюрер пожевал губами, подбирая верное слово. Ограничился безобидным: – Излишне впечатлителен. Хорошо, я считаю, что Ваше ходатайство о переводе части рабочих Трудового фронта на восток оправданно. Подготовьте к утру соответствующую директиву, я подпишу.
– К утру? – озадачился я. – Но в восемь я собирался вылететь в Берлин. Впрочем…
Сейчас около трех пополуночи. Гитлер просыпается примерно в десять или в половину одиннадцатого, кроме того, я так и не поборол недосып прошедших дней. Тем временем фюрер может и передумать, такое на моей памяти случалось не раз.
Мир не рухнет, если я задержусь в Растенбурге на день‑другой.
– Вот что, Линге, – пожелав Гитлеру спокойной ночи и уверив, что к завтраку все необходимые документы будут составлены, я покинул кабинет и сразу наткнулся на вездесущего камердинера. – Будьте добры, сообщите доктору Тодту, что я задерживаюсь в ставке, и принесите извинения от моего имени. Может быть, передать через дежурных адъютантов, если вы ляжете отдыхать?
– Будет исполнено, господин Шпеер, – кивнул оберштурмбаннфюрер. – Доложу лично. Добрых снов, доктор.
Я провалился в глубокий мягкий сон почти мгновенно. Успел подумать о нюрнбергском строительстве – фюрер вновь сумел внушить мне непререкаемый оптимизм: наш общий замысел непременно будет реализован! И это прекрасно.
* * *
Разбудил меня дребезжащий телефонный звонок.
– Алло? Шпеер? Шпеер, это вы?
Речь была возбужденная, срывающаяся.
– Кто говорит? – я спросонья помотал головой.
– Карл Брандт!
– Брандт? – я не без труда узнал голос личного врача фюрера. – Отчего вы кричите? Что стряслось?
– Фриц Тодт только что погиб в авиационной катастрофе!
– Что?!
– Самолет разбился в лесу Гёрлиц! Боже мой… Выживших нет!
Я аккуратно положил трубку.
Если бы я не задержался до глубокой ночи у Гитлера…
Если бы он не уступил в вопросе с рабочей силой для восточных железных дорог…
Если бы…
* * *
…Ранним утром 8 февраля, когда доктор Брандт паническим тоном сообщил мне о гибели Фрица Тодта, я предполагал, что часть его многочисленных обязанностей ляжет на меня.
Доктор Тодт занимался не только производством вооружений: в его ведении находилось управление всем дорожным строительством, всей воднотранспортной инфраструктурой, включая мелиорацию, отвечал он и за электроснабжение Рейха; да еще четырехлетний план под руководством Геринга, технический отдел в НСДАП, председательство в объединении технических союзов – нагрузка колоссальная. Девять десятых основных индустриальных программ были сосредоточены в его руках, а ведомство Тодта давно переросло статус обычного министерства, превратившись в колоссальный государственный концерн.
Гитлер и раньше предлагал мне помочь Фрицу Тодту – например, взяться за работы по возведению Атлантического вала. Я с трудом сумел отговориться, приведя вполне логичный довод: оборонительные сооружения и выпуск военной техники настолько крепко связаны между собой, что разделять их бессмысленно, это внесет дополнительную неразбериху.
Фюрер неожиданно согласился, уняв свою неизбывную страсть к кадровым перестановкам, но в то же время прозрачно намекнул, что министр Тодт переутомлен и мне рано или поздно придется принять хотя бы строительный сегмент, поскольку в этом вопросе я преотлично разбираюсь.
Вторым сигналом стало мое декабрьское назначение на восстановительные работы в России; фактически я возглавлял «пожарную команду», работавшую в тесном сотрудничестве с «Организацией Тодта». И вот теперь, после того как ее глава неожиданно погиб, отвертеться уже не получится, хотя я никогда не стремился получить официальную государственную должность – в таком случае мне придется уделять стройкам в Берлине и Нюрнберге, главному своему делу, куда меньше времени…
Утром в столовой «Вольфшанце» только и разговоров было, что о произошедшей катастрофе. Николаус фон Белов, смотревшийся мрачнее грозовой тучи, не преминул напомнить о вчерашнем разговоре – доктор Тодт полетел в Берлин на He.111, а ведь его неоднократно предупреждали!
– Насколько мне известно, – раздраженно ответил я, – из тысячи трехсот выпущенных на сегодняшний день самолетов этого типа абсолютное большинство потеряны в боях, а не в результате аварий! Что же, из‑за нелепого случая прикажете окончательно закрыть программу производства бомбардировщиков? Вы можете объяснить, что вообще произошло? Почему?
Фон Белов ничего толком ответить не сумел – самолет взлетал при хорошей погоде и отличной видимости, поднялся на небольшую высоту, а затем… Затем произошло непонятное, рассказы свидетелей противоречивы. Со слов военных, охранявших аэродром, «Хейнкель» якобы взорвался в воздухе, но спасательная команда, немедленно отправленная к месту падения, не обнаружила большого разброса обломков, как обычно происходит в таких случаях. Следствие ведется.
– Вам невероятно повезло, господин Шпеер, – заключил полковник фон Белов. – Кажется, вы собирались лететь вместе с Фрицем Тодтом?
Я невольно содрогнулся.
После полудня меня отыскал шеф‑адъютант, группенфюрер Юлиус Шауб, – выражение на его широком лице было настолько многозначительным, что я понял: надвигается неизбежное.
Гитлер принял меня в той самой комнате, где мы разговаривали ночью. Сразу дал понять, что встреча не частная, а официальная, и он встречается со мной как рейхсканцлер Германии.
– Мой фюрер, позвольте выразить самые искренние соболезнования…
– Да‑да, благодарю вас, – как‑то слишком быстро произнес Гитлер и отвел взгляд. – Это очень болезненная потеря. Вот что… Господин Шпеер, я принял решение назначить вас преемником доктора Тодта во всех должностях. Поздравляю.
И протянул руку.
Я решил, что ослышался или фюрер выразился неточно.
– Безусловно, я приложу все силы, чтобы достойно выполнить все строительные программы, которые находились в ведении Фрица Тодта…
– Во всех должностях, – повторил Гитлер, выделив эту фразу голосом. – Приказ о вашем назначении министром, отвечающим за выпуск вооружений и боеприпасов, подписан.
– Но я в этом ничего не понимаю! – от неожиданности я дал волю эмоциям, повысив голос. – Я не могу поручиться, что справлюсь с поставленной задачей!
– Справитесь, – уверенно сказал фюрер. – Другой кандидатуры у меня попросту нет. Вы отличный технический специалист. Свяжитесь из Растенбурга с министерством, выезжайте в Берлин и приступайте. Вы свободны, господин Шпеер.
– Разрешите? – только я собирался повернуться к двери, в кабинет заглянул Юлиус Шауб. – В приемной находится рейхсмаршал Геринг, только что приехал. Настаивает на срочной встрече. Вы его не вызывали.
– Хорошо, пусть войдет, – фюрер преувеличенно тяжело вздохнул и посмотрел на меня едва ли не страдальчески. Геринг раздражал его еще со времен провала воздушного наступления на Англию осенью сорокового года. – Доктор Шпеер, останьтесь, кажется я знаю, зачем он здесь…
Позже мне рассказали, что рейхсмаршал примчался в ставку на личном поезде из Роминтенской пущи, где выстроил поместье рядом с превращенной в музей охотничьей усадьбой кайзера Вильгельма II. Он и саму усадьбу однажды собирался занять, да Гитлер одернул – такие памятники должны принадлежать германскому народу!
Учитывая, что от Роминтена до ставки было не меньше ста километров, Геринг бросился в Растенбург, едва ему сообщили об авиакатастрофе.
Рейхсмаршал себе не изменил. Светло‑голубой с золотом китель, белые брюки, запах дорогих духов и зачесанные назад волосы, уложенные с помощью бриолина. Геринг лучился энергией, никакого следа часто налетающей на него хандры или апатии. Складывалось впечатление, будто он отчасти радуется происшедшему – всем известны вечные конфликты Геринга с Фрицем Тодтом, которого шеф Люфтваффе полагал докучливой помехой для реализации собственных грандиозных планов. Достаточно вспомнить программу развития авиационной промышленности, по мнению Тодта заведомо обреченную на провал.
Последовали очень скупые и формальные слова сочувствия. Фюрер молчал, только кивнул в ответ. Меня рейхсмаршал и вовсе игнорировал – не бог весть какая персона, подумаешь, архитектор, вхожий к Гитлеру!
– Мой фюрер, – Геринг предпочел сразу взять быка за рога, никаких дипломатических увертюр. – Полагаю, в данных обстоятельствах будет разумно, если я приму функции доктора Тодта, которые он исполнял в рамках Четырехлетнего плана! Вы знаете, насколько глубокие проблемы возникали в результате его вмешательства, теперь я сумею устранить эти шероховатости и…
Рейхсмаршал осекся, наткнувшись на пристальный взгляд Гитлера – когда требуется, фюрер умеет остановить зарвавшегося сановника без единого слова. Магнетизм какой‑то, других слов и не подберешь!
– Преемник Тодта только что назначен, – холодно сказал он. – Представляю вам имперского министра Шпеера, господин рейхсмаршал.
Это прозвучало настолько недвусмысленно, что Геринг моментально растерял боевой пыл – на его лице проскользнули сразу несколько быстро сменяющих друг друга выражений. Обида, разочарование, по‑моему, даже испуг – прямой отказ фюрера мог означать все более растущее отчуждение между вождем и его давним соратником. Однако он быстро собрался, придал себе уверенный вид и сказал вкрадчиво:
– Простите, мой фюрер, но я не хотел бы принимать участие в похоронах Фрица Тодта, поскольку всем известно о существовавших между нами острых разногласиях. Это будет выглядеть неприлично…
– Неприлично будет выглядеть, – Гитлер продолжал гипнотизировать рейхсмаршала немигающим взглядом крупных голубых глаз, – если второй человек в государстве не появится на церемонии, посвященной памяти погибшего министра Рейха. Вы все поняли?.. Министр Шпеер, ступайте, а нам с господином Герингом еще найдется что обсудить.
Рейхсмаршал посмотрел на меня угрюмо.
– Вы с ума сошли! – перед тем, как группенфюрер Шауб затворил дверь, я расслышал, как Гитлер в голос рявкнул на командующего ВВС. – Что подумает нация, если…
Фюрер начал кричать. Это значит, он раздражен не на шутку и собирается указать рейхсмаршалу на его место. По большому счету не столь уж и великое, после английского фиаско.