Охота на кабана
Первый русский солдат, которого я увидел совсем близко, лицом к лицу, был мертв. В чем мне, несомненно, повезло куда больше, чем обер‑лейтенанту Хельке и лейтенантам Штраубе и Вальдау.
Я познакомился с ними, когда прибыл в Харьков в начале июля сорок второго. Той зимой русские предприняли отчаянную попытку отбить у нас «первую столицу Украины». Попытка эта провалилась и стоила русским большой крови, а германский контроль над Харьковом утвердился окончательно.
Харьков выглядел вполне европейским, ухоженным, даже красивым. Мне доводилось видеть его и прежде, но это случилось зимой и мельком; теперь же у меня появилась возможность пройтись по его чисто подметенным улицам, полюбоваться на каштаны и липы местного парка. Солдаты посещали кинотеатр, для офицеров работали целых два театра – оперный и драматический.
Шестого июля сорок второго года я прибыл в штаб Шестой армии, поскольку привез пакеты из ОКХ, которые обязан был вручить лично. Меня принял командующий армией – генерал Паулюс. Разговор длился весьма недолго: он поблагодарил меня за аккуратное исполнение приказа, пожелал успехов в прохождении службы и сообщил, что мой полк – Второй танковый – находится сейчас в Макеевке, откуда он в ближайшие дни выступит через Артемовск на Триполье, где мне и рекомендовано воссоединиться с моими товарищами.
Трудно представить себе кого‑то, кто менее был похож на покойного фон Рейхенау, чем новый командующий. Он был строен, сумрачно‑печален и утонченно‑красив. Внезапно при виде его меня охватило дурное предчувствие. Командующий не должен быть похож на скорбного ангела, подумалось мне невольно. Это не способствует подъему боевого духа в солдатах.
К счастью, во время разговора Паулюс резко повернулся к свету, и отчетливо проступили морщины у рта, мешки под глазами, а потом он улыбнулся и окончательно утратил всякое сходство с надгробной фигурой:
– Поздравляю вас также с наградой, обер‑лейтенант Шпеер.
Я позволил себе недоуменно поднять бровь.
Возникла неловкая пауза.
Генерал Паулюс определенно не из тех, кто умеет ловко и изящно разрешать подобного рода ситуации, и если уж случался какой‑нибудь конфуз, он просто молча ждал, пока кто‑нибудь другой не подберет нужные слова или не сведет дело к шутке.
Беда заключалась в том, что я тоже не мастер дипломатической элегантности. Поэтому я просто брякнул, не подумав:
– Какая еще награда?
С заметным облегчением Паулюс ответил:
– Обер‑лейтенант Эрнст Шпеер был представлен к Железному кресту двадцать шестого мая сорок второго года.
Формулировка ответа подсказала мне, что перед встречей со мной он лично ознакомился с моим личным делом.
Возможно, отчасти его заинтересовала моя фамилия – Шпеер. Не может быть, чтобы он не слышал ее раньше. Вообще Паулюс – основательный человек, любит документацию и умеет ею пользоваться.
Может, оно и к лучшему, – продолжал размышлять я. В прошлом году, когда мы шли сквозь Россию, одушевляемые неумолимым порывом, нам требовался неистовый вождь, вроде Вальтера фон Рейхенау – воплощение неколебимого воинственного духа. Теперь же, когда надо закрепить победу и навечно утвердиться в европейской части России, потребен человек расчетливый, трезвый, с аналитическим складом ума.
Признаюсь, я получаю удовольствие от подобных размышлений. Мне важно отдавать себе полный отчет – в каких событиях я участвую, на каком этапе операции нахожусь и с кем имею дело. Это странным образом успокаивает.
– Я не получал награды и впервые о ней слышу, – сказал я наконец.
Генерал сел за стол, сделал заметку в блокноте и отозвался:
– Это будет исправлено, обер‑лейтенант. Согласно документам, у вас остается еще три дня отпуска. Проведите их в Харькове, посетите театр, насладитесь в последний раз культурой, прежде чем вновь окунуться в дым сражения. К концу недели, полагаю, я улажу вопрос с вручением вам Железного креста.
После этого он снова встал, четким движением подал мне руку, и мы простились.
* * *
Я поселился в гостинице на одной из центральных улиц. Кажется, улица называлась Ssumskaja, или как‑то похоже. Стоял летний вечер, в раскрытое окно влетал теплый ветерок, слышны были голоса проходящих внизу людей: говорили по‑русски и по‑немецки, голоса звучали спокойно, приветливо.
Доносился женский смех и легкий стук каблучков. Я заснул в удивительно мирном, спокойном состоянии духа. Ближе к полуночи меня разбудил выстрел, прозвучавший где‑то далеко в ночи. Несколько минут я лежал с открытыми глазами в темноте и прислушивался, но выстрелов больше не было, и я снова заснул.
Утром я спустился к завтраку. В гостинице жило много офицеров, догуливающих отпуск. С двумя такими, из 16‑го саперного батальона, я оказался за одним столом. Они выглядели очень веселыми и начали было рассказывать мне запутанную историю, где фигурировали охота, дикие кабаны и опытные егермейстеры, но затем к нам с убийственно‑вежливым «Позвольте» подсел оберштурмфюрер СС, и разговор перешел на более общие темы, а потом и вовсе завял.
Эсэсовец завтракал очень умеренно, демонстративно пил одну лишь воду, отказываясь даже от кофе, и с легким неодобрением посматривал на нас, жирно намазывающих масло на булочки – честно говоря, довольно черствые. Когда он с тем же холодным «Приятного аппетита, господа» удалился, один из моих новых приятелей пробурчал:
– Их тут пруд пруди. Прямо через плечо заглядывают.
– Они для этого созданы, – фыркнул второй. – Заглядывать и отслеживать.
– Лучше бы бандитов ловили, – сказал первый.
– Вы начали рассказывать что‑то про охоту, – напомнил я. Меня мало интересовал эсэсовец и то, чем он занимается. В самом деле, у каждого свой долг, своя сфера ответственности. – Что‑то не пойму – какая охота может быть летом? Я, конечно, не охотник, но мне казалось, что этим делом занимаются осенью, когда животные уже нагуляли жир и успели завести потомство.
– У этих кабанов мало шансов уцелеть, коль скоро они оказались в эпицентре военных действий, – со смешком отозвался второй офицер, – а тут удачно совпали сразу несколько обстоятельств…
Он не договорил – поперхнулся булочкой и принялся кашлять. Похоже, оказавшись в этих диких степях, все мы утратили какие бы то ни было манеры. Прямо вот не знаю, что мы будем делать, когда снова окажемся в Берлине на великосветском приеме… ну, допустим, хоть у моего замечательного брата. Наверное, нажремся шампанского как свиньи и будем отмачивать окопные шутки на страх пожилым графиням.
– Его отец много лет был егермейстером у графа Леопольда Шитовски‑Шимборски, – пояснил первый офицер, похлопывая приятеля по спине. – Сам Гуго, разумеется, с детских лет увлекается охотой и превосходно разбирается во всех ее тонкостях. Так, Вальдау? – наклонился он к лицу своего товарища.
Тот обтерся салфеткой и кивнул.
Так я познакомился с лейтенантом Вальдау. Он участвовал в разминировании Харькова. Ему было двадцать два года, как он нехотя сообщил. Белокурый, с нежным румянцем, он стригся почти наголо. Едва его волосы отрастали, как начинали сами собой складываться в девчачьи локоны – что, вероятно, вызывало гнусные насмешки со стороны его лучших друзей.
Второго лейтенанта звали Курт Штраубе. С третьим их приятелем, обер‑лейтенантом Хельке, я познакомился вечером, когда мы вчетвером посетили местный очаг культуры – оперетту.
В Харькове имелся настоящий драматический театр, где местные актеры с ввалившимися глазами играли душераздирающие русские пьесы, в которых никто не понимал ни слова. К счастью, как объяснили мне мои новые товарищи, вскоре сюда приехала берлинская оперетта.
Вечером у Вальдау с лейтенантом Штраубе вышел короткий спор по поводу искусства.
– Лично мне больше нравилась драма, – объявил Штраубе. – Она отвечает германскому ощущению трагического. А в заунывных песнопениях на музыку Чайковского слышится обреченность этого печального, полудикого народа, рассеянного в пыльных степях.
– Театр должен поднимать настроение солдат, – возразил Вальдау. – В толк не возьму, почему ты этого не понимаешь.
– Для меня загадка совершенно в другом: как может поднимать настроение солдат такая вульгарщина, – ответствовал Штраубе. – Черт тебя побери, Вальдау!.. Как будто с тобой можно всерьез дискутировать об искусстве! Ты еще ребенок. Приходскую школу хотя бы закончил или был исключен за неуспеваемость? – С этими убийственными словами Штраубе повернулся ко мне: – А вы что скажете, Шпеер?
Я мгновенно почувствовал себя ужасно старым:
– Музыка приемлемая, но актеры… Вы обратили внимание на примадонну? У нее такое лицо, словно она страдает запором, но ни за что не признается в этом обстоятельстве.
– Она приехала в Харьков вовсе не для того, чтобы рассуждать о своих запорах, – возразил Вальдау, уязвленный. – А голос у нее ничего, приятный. И танцует с огоньком.
– У нее толстые ляжки, – добавил я безжалостно. – Ей бы не следовало демонстрировать их с такой готовностью. Вам, выросшим в послевоенные годы, конечно, кажется, что раскормленная женщина – это верх эстетизма и благополучия, но…
Вальдау посмотрел на меня так, словно слова: «Что вы, старики, можете понимать в женщинах?» – только что застряли у него в горле. Он даже покраснел.
Да, я старше их всех. Мне тридцать шесть. И я до сих пор только обер‑лейтенант. В моем возрасте и с моим послужным списком нормальные люди уже командуют полками.
– Мы, баварцы, знаем толк в бабах, – вывернулся Вальдау, удачно обходя тему моего возраста. – Им следует быть в первую очередь пригодными для деторождения.
У меня имелись серьезные подозрения насчет того, что Вальдау вообще имел какой‑то опыт с женщинами. Такие юноши обычно брезгливы и стыдливы. Черт бы их всех побрал с их бьющей в глаза молодостью.
Мы зашли в пару мест, пропустили по стаканчику‑другому коньяка и вернулись в гостиницу.
Перед тем, как оставить Харьков, русские постарались разрушить здесь как можно больше: взорвали мосты, заложили мины по всему городу и во всех сколь‑нибудь значимых объектах. Вальдау рассказывал, что заминированы были даже старинные особняки, в которых, по предположениям русских, немцы могли разместить свои штабы и прочие учреждения.
– Самое подлое, – сказал Штраубе, – это мины замедленного действия.
– Нужно было нагнать русских пленных, чтобы они подрывались на своих собственных минах, а не рисковать жизнью немецких солдат, – мрачно проговорил обер‑лейтенант Хельке. – Впрочем, сейчас‑то что!.. При фельдмаршале фон Рейхенау все было по‑другому. Он им пощады не давал. Он всегда помнил, где наши враги, а где – друзья.
– По‑моему, это естественно, – вступил я. – Пока граница между врагами и друзьями не размыта, нам нечего опасаться. Беда наступает, если она начинает размазываться.
– Отлично сказано, Шпеер! – подытожил Хельке. Он угостил меня последним стаканчиком коньяка, уже в баре гостиницы. Здесь наливали неплохой коньяк знакомым офицерам. Нужно было только знать правильного буфетчика.
Не немца. «Старого украинца». Из тех, что были с нами в прошлую войну.
И ненавидели Сталина.
* * *
Наутро у меня имелись в Харькове дела. После того, как наши саперы разминировали город и отремонтировали то, что попытались уничтожить русские, здесь снова заработали отдельные заводы. Харьков стал главной ремонтной базой Рейха на Украине. Мне предстояло принять здесь десять танков и вместе с этим подкреплением догнать свой полк уже в Артемовске или Триполье, откуда планируется большое наступление на Волгу.
Весь день я был занят на заводе. У ворот меня встретил рыжий саксонец.
– Унтер‑офицер Кролль! – отрапортовал он и вытаращил на меня свои голубые глаза.
Еще один молокосос.
Я отмахнул в ответ.
– Докладывайте, Кролль.
– Придан вам в помощь, господин обер‑лейтенант. Второй танковый.
– Давно из Фатерлянда? – вопросил я строго.
– В Харькове десять дней! – ответил он, блеснув глазами.
– Гражданская профессия есть? – поинтересовался я у этого дитяти гор и лесов.
– Водитель, – с гордостью кивнул он. – Водил самые обыкновенные автомобили. А теперь буду водить танк.
– Ну, покажешь сейчас, как ты умеешь водить танк, – сказал я голосом пожилого, терпеливого учителя.
От Кролля невыносимо разило «гражданкой». Кроме того, следует признать: существуют на свете люди, которых бесит саксонское произношение. Я, например. Мне хочется считать себя швабом. Но это, в общем, ровным счетом ничего не значит. Через несколько дней, максимум через пару недель, мы с Кроллем уже будем ближе, чем любые родственники. Не друзья, подчеркиваю, а именно родственники: родственников не выбирают, и среди них попадаются утомительные личности, но время от времени приходится жертвовать ради них чем‑нибудь крайне необходимым, вроде жизни или новых носков. И саксонское произношение отойдет куда‑нибудь на десятый план, в область анекдотов.
Кролль это тоже понимает. Интуитивно. А может, ему кто‑нибудь успел объяснить.
– Так, Кролль, – продолжаю я. Мне все‑таки хочется, чтобы он смутился и опустил свои голубые, ну право слово, девичьи, глазки. Я, откровенно говоря, начал говорить пошлости.
– Ты должен учитывать, что у меня очень тонкая, нервная натура. Внешне я могу выглядеть как заурядный солдафон с высшим техническим образованием – из тех, кто путает алкоголизм с интеллигентностью, – но душа у меня исключительно сложная. Вряд ли тебе кто‑нибудь это расскажет, ведь здесь нет никого из моих прежних сослуживцев.
– Точно так! – отвечает Кролль невозмутимо. Этого малого ничем не проймешь.
И до позднего вечера мы с ним принимаем танки. Водитель из Кролля действительно хороший, и устройство танка он более‑менее знает. «Эрфурт», – объяснил он, когда я спросил, где он проходил начальную подготовку.
Вечером я уже валюсь с ног.
– Где ты остановился, Кролль?
Он называет какую‑то гостиницу для германских солдат, – понятия не имею, где это, и даже не знаю, по пути ли нам.
– Ладно, – говорю я.
Меня ждет приятный вечерок с лейтенантами, которые знают «нужного» украинского буфетчика и предпочитают примадонн с запором и толстыми ляжками.
Я хлопаю Кролля по плечу в знак одобрения и ухожу.
– Хайль Гитлер! – говорит он мне в спину.
Какой милый мальчик. Но кромешный идиот.
* * *
В гостинице, однако, моих новых приятелей нет и следа. Жаль, потому что мне не хочется заводить новых друзей. И шататься по Харькову в одиночку тоже неохота. Так что я просто отправляюсь спать.
* * *
Следующий день похож на предыдущий, как родной брат, за той только разницей, что завтракаю я в полном одиночестве. Зато на заводе меня ожидает Кролль, и мне приятно видеть его рыжую физиономию. Началось. Мы уже сослуживцы. И пока что это мой единственный подчиненный.
Около полудня меня ожидает неприятный сюрприз в виде давешнего офицера СС.
– Оберштурмфюрер Хартман, – представляется он. – Я хотел бы поговорить с вами.
У него бесцветное лицо, бесцветная прядь волос, сухой голос.
– Мне некогда, – отвечаю я.
Кролль напрягся, я вижу, как он тихонько перебирается в тень, туда, где эсэсовец не будет его видеть. Но до Кролля вездесущему оку сейчас, по всей видимости, нет никакого дела. В противном случае он был бы немедленно обнаружен и выведен на свет.
– У меня осталось несколько дней, а я должен принять все эти танки и… – Я вижу, что мои слова падают в пустоту. Эсэсовец меня даже не слышит. С тем же успехом я мог исполнять песенку про милого Августина.
– Пополнение, с которым вы отправляетесь на фронт, прибудет только в воскресенье, – холодным тоном произносит Хартман. – Произошел из ряда вон выходящий случай, который я расследую.
Я пожимаю плечами:
– Нельзя ли поговорить здесь?
– Нет.
– Хоть объясните, с чем это все связано?
– Все расскажу в свое время. Такие вещи не обсуждаются прилюдно и на ходу.
– Ладно. – Я сдаюсь. – Кролль, идите сюда.
Мой унтер‑офицер нехотя выползает из своего убежища. Я всерьез начинаю подозревать, что он виновен в краже какой‑нибудь консервной банки. Больно уж преступный у него вид.
– Сейчас мне надо отлучиться, – говорю я очень строгим тоном и показываю глазами на эсэсовца. Тот спокойно раскрывает серебряный портсигар, вынимает сигарету, закуривает. Ему нет до наших разговоров никакого дела – так все это надо понимать. – Вы, Кролль, можете идти отдыхать. Встречаемся завтра. Все равно пополнение, для которого мы принимаем танки, прибудет только в воскресенье. Так что на фронт мы отбываем не раньше следующей среды.
Кролль с облегчением кивает.
Мы с эсэсовцем остаемся вдвоем.
И тут он задает свой вопрос:
– Для начала скажите мне, в каких отношениях вы состояли с обер‑лейтенантом Хельке, а также лейтенантами Штраубе и Вальдау?
– Пару раз вместе выпивали, – отвечаю я.
– Где познакомились?
– В гостинице.
– До этого встречались?
– Нет.
– О чем вы говорили?
– О разной ерунде. О женщинах, театре. О коньяке.
Я замолкаю.
Эсэсовец смотрит на меня бесцветным взглядом. У него как будто есть в запасе все время мира. Внезапно я слышу, как он рявкает:
– Хватит валять дурака! Отвечайте по существу вопроса!
Краска с опозданием наползает на его бледное лицо.
Я наблюдаю, как он багровеет, и, когда он делается цвета вареной свеклы, раскрываю рот и ору на него в ответ:
– Не кричите на меня! Я боевой офицер, я награжден Железным крестом!
Мой собеседник – все еще красный – отвечает неожиданно спокойным голосом:
– Все это мне известно. Я хочу услышать от вас подробности ваших разговоров с вышеназванными лейтенантами.
– Какие подробности вас интересуют? – Я все еще готов взорваться. В конце концов, я не шутил, когда предупреждал Кролля о том, что натура у меня тонкая и нервная. – Если насчет женского белья или…
Он морщит нос и, наконец, говорит прямо:
– Кабанья охота.
Я так ошеломлен, что даже не сразу понимаю, о чем он. Очень медленно, постепенно до меня доходит смысл сказанного. Следует отдать Хартману должное – он молчит довольно терпеливо, ожидая, пока я сопоставлю в голове все факты.
– Да, – медленно произношу я. – Кажется, лейтенант Вальдау – егермейстер или сын егермейстера у какого‑то господина из охотничьего ведомства Геринга… Во всяком случае, он хвастался тем, что разбирается в охоте.
– Он не говорил, что собирается поехать на охоту? – настаивает эсэсовец.
Я пожимаю плечами:
– Может быть, и говорил. Разговор перескакивал с темы на тему. К тому же мы выпили. Теперь я могу узнать, что случилось и к чему весь этот допрос?
Эсэсовец морщится, как меломан, услышавший фальшивую ноту:
– Допрос выглядит совершенно иначе, господин лейтенант. Можете мне поверить. В другом помещении. И другим тоном. Но ситуация сложилась сейчас крайне неприятная. Вы пока свободны. Надеюсь, что смогу в любой момент найти вас в гостинице.
– Или здесь, на заводе, – добавляю я. – Завтра я намерен закончить работу.
Он неопределенно пожимает плечами и направляется к своему мотоциклу.
Кто он?
Почему именно я?
Почему мундир СС – так грубо и показательно?
Если я в чем‑то виноват, меня в чем‑то подозревают, то почему не Тайная полевая полиция?
Что за странности?
* * *
История нравится мне все меньше и меньше. И чем дольше я над ней размышляю, тем больше неприятного в ней обнаруживаю. В конце концов я принимаю решение – явиться к командиру нашей Шестнадцатой танковой дивизии генерал‑майору Хубе. Справлюсь о моей награде. Может быть, узнаю какие‑нибудь новости о пропавших лейтенантах.
* * *
Генерал‑майор Ганс Валентин Хубе находился у себя в штабе дивизии, который оборудовали в здании бывшего клуба – который, в свою очередь, по‑моему, устроен в бывшей церкви. За прошедшие месяцы я достаточно насмотрелся на русские церкви и научился распознавать их характерный силуэт, даже когда он больше не венчался китайскими «луковками» – большевики снимали их, превращая эти здания в клубы, кинотеатры или склады.
Над входом было вывешено большое знамя со свастикой. Ветерок лениво шевелил шелковые края, пыльная собака скучно валялась на деревянном крыльце. Ей определенно не было никакого дела ни до великой германской идеи, ни до крушения большевизма на Украине.
* * *
Я представился дежурному и попросил о встрече с командиром дивизии, после чего уселся на неудобный стул с коленкоровым сиденьем и спинкой, выкрашенной белой краской, и приготовился долго ждать. Хубе обычно часами сверял карты с оперативными сводками, созванивался с другими генералами, готовил радиограммы – в общем, руководил. Германские генералы любят, чтобы все было четко обозначено на карте. Любят командовать.
Наверное, если бы я стал генералом, то оценил бы всю прелесть этих занятий. Но я оставался всего‑навсего командиром танка, и мои заботы обладали плотью и кровью. Мои заботы не издавали приятные шуршащие звуки, если по ним провести карандашом; о нет, они, разумеется, испускали много различных звуков, однако ни один из них я не назвал бы приятным в общепринятом смысле слова.
К моему удивлению, Хубе принял меня почти мгновенно. Я вошел и сказал: «Хайль Гитлер!», глядя поверх головы генерала на огромный портрет фюрера, который Хубе повсюду возил с собой.
Рядом с Хубе сидел новенький полковник. Под «новенький» я подразумеваю: только что из Фатерлянда. Таких легко выделить из общей массы – не столько по хорошо отутюженным парадным брюкам, сколько по взгляду, в котором еще не погасли любопытство и некоторая озабоченность судьбой дикарей, коих надлежит привести к покорности и в определенной мере цивилизовать.
– Знакомьтесь, – Хубе повернулся к полковнику, – обер‑лейтенант Эрнст Шпеер, один из лучших наших офицеров. Недавно представлен к Железному кресту.
Боже. То представлен, то уже награжден.
Я едва не засмеялся.
В глазах полковника мелькнуло узнавание, хотя мы раньше никогда не встречались, – у меня хорошая память на лица, и уж эту физиономию я бы не забыл: немного рыхлая, с плоскими серыми глазами и румяными губами. Я предположил, что он неоднократно слышал мою фамилию в связи с другими обстоятельствами. И в связи с другим человеком – с моим старшим братом Альбертом, который с каждым годом становился все более известной фигурой в Рейхе. Фигурой значимой.
Так многие реагируют. Слышат мою фамилию и начинают раздевать меня глазами, словно пытаясь выяснить, что такого во мне особенного, если, имея столь влиятельную родню, я остаюсь всего‑навсего обер‑лейтенантом.
– О, вы – тот самый Эрнст Шпеер! – воскликнул полковник и протянул мне руку. Рука была пухлая и чуть влажная. – Полковник Клуге.
Я обменялся с ним рукопожатием.
На миг я заподозрил, что сейчас он задаст мне дежурный вопрос – о моей службе. У меня имелось наготове стандартное объяснение. Собственно, сила его заключалась в том, что оно было правдой. Я – солдат Рейха. Я не намерен пользоваться влиянием моего брата для того, чтобы сделать карьеру.
Такая карьера была бы бесчестьем для нашей семьи, для Фатерлянда, для дружбы фюрера. Сыновья многих генералов служат в армии в небольших офицерских чинах. Мой сослуживец и друг – сын покойного фельдмаршала фон Рейхенау. Никто из нас не уклоняется от исполнения своего воинского долга. Потому что, черт побери, это было бы просто некрасиво. Мы, представители известных семей, должны подавать пример всем остальным.
Обычно я испытываю некоторую неловкость после подобных монологов. Особенно если слушатели бледнеют от волнения и говорят, что я действительно подаю пример истинного благородства. Некоторые даже приседают от сильных чувств и почтительности.
Но полковник Клуге произнес нечто совершенно иное:
– Я имел удовольствие познакомиться с вашим другом, лейтенантом Вальдау, господин лейтенант, и он оставил крайне приятное впечатление. Он, кстати, отзывался о вас с большим уважением как о настоящем немце и фронтовике.
Так. Значит, этот хрустящий свежими кальсонами оберст знает мою фамилию отнюдь не по газетам. Мне вдруг стало не по себе.
На миг я утратил самообладание и спросил с ненадлежащей прямотой и даже грубостью:
– Ну и что он про меня наговорил, этот Вальдау?
Хубе впился в меня взглядом:
– А вы что можете о нем сказать?
– Да почти ничего! – стараясь спрятать досаду, ответил я. Сперва непонятный эсэсовец, теперь полковник с генералом Хубе… – Мы едва познакомились.
– Но вы же составили о нем какие‑то личные впечатления? – настаивал Хубе.
– Если совсем личные, не подкрепленные никакими фактами, – сказал я, – то, откровенно говоря, он показался мне хорошо воспитанным, милым, честным юношей. Ничего выдающегося в нем я не заметил.
Полковник и Хубе переглянулись.
Затем Хубе криво улыбнулся. Противное предчувствие поселилось в желудке и принялось посасывать под ложечкой. Иногда я путаю это чувство с голодом. Случается, поскребешь ложкой в консервной банке – и всякое предостерегающее посасывание в желудке сразу прекращается. Но не на этот раз.
– Я слышал, на Украине много дичи, – сообщил полковник. – Вальдау как егермейстер взялся устроить для высшего командного состава охоту по всем правилам. Я давно мечтаю затравить настоящего украинского кабана. Он не приглашал вас принять участие?
Значит, Вальдау и в самом деле не просто так болтал об охоте… Я едва мог поверить услышанному.
Несмотря на театр, на нарядно одетых женщин и европейский облик Харькова, я ни на секунду не забывал и другой Украины, которую видел в сорок первом: угловатые тощие козы, выгоревшие поля, убогие, обмазанные глиной домики с крышами, на которых росла трава. И эти люди с дикими, неподвижными лицами, в уродливой, бесформенной одежде. Они провожали нас взглядом так, словно мы свалились с далекой, чуждой, враждебной им планеты. Марсиане из популярного в двадцатые годы романа Герберта Уэллса.
– Подобная охота стала бы не просто развлечением, это – своего рода символический акт, – серьезным тоном заявил полковник Клуге. – Деяние, если угодно, воспроизводящее миф.
– Предпочитаю судить по результатам, – брякнул я.
По лицу генерала Хубе я понял, что от полковника Клуге – берлинской шишки с хорошими связями – наш командир ожидал каких‑то важных благ, поэтому и спускает ему всю болтовню о «мифологических деяниях». Вполне вероятно, что‑то от этих благ перепадет и нам. Я бы предпочел, чтобы это оказалось горючее для машин. Мой брат, наверное, сказал бы, что у меня совершенно нет честолюбия. Но это как посмотреть. Прибыть в свой полк во главе колонны только что отремонтированных танков, с подкреплением и горючим, – это ли не способ создать себе определенную популярность? Кроме того, я не терял надежды сверкнуть Железным крестом.
Однако Хубе повернул разговор на крайне неприятную тему:
– С вами уже беседовал оберштурмфюрер Хартман?
– Да, однако он был невнятен, – сказал я, не скрывая досады. – Ничего не объяснил.
– Дело в том, что Вальдау и, очевидно, Хельке и Штраубе вчера утром выехали подыскать место для охоты и до сих пор не вернулись, – сказал полковник Клуге, стараясь сохранять приличную германскому воину невозмутимость. – Мы обеспокоены. Это не является нарушением дисциплины, поскольку оба они формально находятся в отпуске, но…
Я не понимал одного: почему все это высказывается мне. Конечно, я обеспокоен судьбой трех немецких офицеров, но по большому счету у меня в Харькове есть свое задание.
– Все более‑менее свободные люди брошены сейчас на поиски, – сказал Хубе. – Я лично прошу вас, – он подчеркнул слово «лично», – содействовать оберштурмфюреру Хартману.
«Если ему потребуется мое содействие, – подумал я, не сводя с Хубе оловянного взгляда, – он просто прикажет и стесняться не станет».
Но генерал‑майор умел разговаривать с офицерами. Он чуть наклонился ко мне и проговорил доверительным тоном:
– Отнеситесь к этому делу так, словно оно – ваше кровное. Собственно, так оно и есть.
Я отсалютовал военным, кайзеровским манером, снова сказал «Хайль Гитлер» и вышел из здания штаба дивизии. Собака валялась на том же месте в том же положении. Флаг вдруг поймал ветер и с треском распрямился. Солнечный луч прошел сквозь свастику, наполнил шелк алым сиянием. Может быть, все еще не так плохо, подумал я. В конце концов, я действительно склонен во всем в первую очередь замечать худшее.
* * *
На поиски пропавших офицеров был собран отряд из двадцати человек, в основном – из Шестнадцатого мотоциклетного батальона (он частично базировался прямо в Харькове) и из числа размещенных здесь эсэсовцев. Памятуя совет генерал‑майора Хубе, я выразил желание добровольно присоединиться к поисковому отряду. Своему унтер‑офицеру я дал задание – проверить двигатели двух последних танков самостоятельно. Немного поработав с Кроллем, я не сомневался в его добросовестности: этот парень любил технику, и надобности стоять у него над душой никакой не было.