Нам пришлось идти своим ходом, переправляться через Буг и к 28 июня двигаться на соединение с 16‑й дивизией.
В тот день мы впервые увидели русские танки – как потом узнали, это были средние Т‑34. Они отходили к местечку Верба, если судить по карте.
Мы буквально наступали им на пятки. 29 июня около шести вечера наш полк окружил Вербу и захватил ее. Это был маленький городок, тонущий в садах; деревья до середины ствола вымазаны побелкой, дома с белыми стенами, в центральной части – торговые ряды и колокольня; здание церкви превращено в склад.
Наши танки въехали в местечко, производя непрерывный обстрел. Верба показалась мне некрасивой, и я не испытывал сожаления, когда выстрелом разметывало очередной дом.
Нам пришлось изрядно повозиться с колокольней. Обер‑лейтенант Краевски считал, что ее необходимо уничтожить. Фридрих фон Рейхенау возражал: мы могли бы использовать ее для корректировки огня, для осмотра местности. Краевски был настроен пессимистично: «Если русские нас отсюда выбьют, мы десять раз пожалеем о том, что не сломали колокольню».
– Но господин обер‑лейтенант, почему вы считаете, что русские непременно выбьют нас отсюда?
– Мы не знаем, сколько у них сил на этом участке. Делаем, что можем, однако следует быть готовыми ко всему, – хладнокровно произнес Краевски.
И, черт побери, он оказался прав: ночью русские танки пошли в атаку. Мы не могли понять, много ли их – но, думаю, их было не менее тридцати, и они наползали на Вербу со всех сторон. Завязался ночной бой, горело несколько домов, вспыхнул танк, и я разглядел красную звезду и выскакивающие из люка черные фигурки. Я показал на них пулеметчику, и мы сняли всех троих, пытавшихся спастись.
Из створа улицы выехал еще один русский танк. Он пытался попасть нам в гусеницу, так что мы дали задний ход – в улице было не развернуться, снесли какое‑то дерево, впилились в стену дома, затем все‑таки развернулись и ответили огнем из пушки. Русский в этот момент стоял к нам боком, и нам удалось его подбить. Второй выстрел угодил ему в бензобак. Пламя лизнуло стену танка, и теперь дело было лишь за пулеметчиком. Последнего я убил из своего люгера. Он махнул руками и упал прямо под гусеницы.
Окраина Вербы сотрясалась от взрывов, по небу скакали багровые вспышки – там шел бой. Затем я получил по рации приказ отходить. «Временно оставляем Вербу», – Краевски повторил приказ несколько раз, чтобы не оставалось сомнений.
Ладно.
Мы деликатно вернули местечко русским и отошли.
* * *
Два дня мы приходили в себя после этой атаки. Было тепло и до странного тихо. Грохот с фронта долетал как отдаленная гроза. Хотелось купаться, лежать на земле, ни о чем не думать. Впервые за последнюю неделю я нормально побрился.
Прилетал транспортник, привез почту, сигареты, консервы. Я получил, вот диво, мятую рождественскую открытку от Альберта. Брат желал мне успехов в боевой работе и крепкого здоровья. Это было приятно. Долго же путешествовали эти пожелания. Наверное, половину Европы успели объехать.
1 июля мы снова двинулись на Вербу. Благословенна, разумеется, предусмотрительность обер‑лейтенанта Краевски, который приказал разрушить колокольню.
Русские дрались за эту Вербу так, словно она была важнейшим стратегическим пунктом. Вообще в их поведении многое оставалось необъяснимым.
Нам на помощь подошел 64‑й пехотный полк, а с ним – еще шесть танков и два орудия.
Имея такие силы, Второй танковый охватил Вербу полукругом, и к ночи она снова перешла в наши руки. На рассвете мы с Фридрихом фон Рейхенау отправились подсчитывать потери, наши и русских.
Я называл, Рейхенау записывал. Мы потеряли десять танков. Пленных русских было немного, ими занимались пехотинцы.
В те дни я не всматривался в лица врагов, меня они вообще мало занимали. Я думал о другом.
– Вы обратили внимание, Фриц, – дружески заговорил я с лейтенантом, – что в одних случаях русские сразу отступают, а в других бьются, что называется, насмерть?
– Гм‑м, – сказал Фридрих фон Рейхенау и сделал очередную пометку у себя в планшете. – Итого двадцать пять русских танков. Неплохой урожай.
– И чем это может быть вызвано? – продолжал я. – Не могу сказать, чтобы те объекты, которые они сдавали почти без боя, не обладали стратегической ценностью. Или что эта вот Верба – такой уж важный пункт…
– Вы пытаетесь найти логическое объяснение там, где его нет и быть не может, Шпеер, – сказал фон Рейхенау. – Возможно, у русских и имеется какой‑то план обороны. Да только вспомните Францию. Мы ведем стремительную войну. Что бы ни затевало вражеское командование, оно просто не поспевает за нами. Мы развиваем наступление быстрее, чем они успевают адекватно ответить. Поэтому все командиры противника просто реагируют на факты. – Он задумчиво посмотрел на облака, проплывающие над нашими головами. Явно собирался дождь, в воздухе парило. – Взять, к примеру, какого‑нибудь моллюска. Вы ведь ловили моллюсков, Шпеер?
Я содрогнулся.
– Ненавижу моллюсков, – признался я. – А французы их едят. Знаете, Фриц, я, наверное, не смог бы переспать с француженкой, если бы вовремя вспомнил о том, что она ест моллюсков. У меня просто не хватило времени сообразить это. А потом было уже поздно.
Он засмеялся:
– И что вы сделали?
– Ничего, прополоскал рот, заплатил ей и ушел. Отличное средство от сомнительных связей.
– Думать о моллюсках? – Фридрих улыбнулся. – Ладно, возьмем любое другое примитивное существо. Крыса вас устроит? Возьмем крысу. И ткнем в нее ножом. Не сильно, просто чувствительно. Она дернется, не так ли? Русские – как эта крыса. Мы колем – они дергаются. Одни огрызаются, другие удирают. Ими никто не руководит. На этом участке, к нашему невезению, нам попалась сильная и злая крыса. На других были трусливые. Только и всего.
– Логично, – кивнул я. Мне понравилось его объяснение.
* * *
Пошел дождь. Он лил с перерывами все второе число и не прекратился и третьего. 3 июля, под проливным дождем, мы двинулись дальше, направляясь к Боркам. Дороги размыло.
Я считаю русские дороги каким‑то странным феноменом. Обер‑лейтенант Штумме из нашей роты полностью разделял это мнение. Вечером он громогласно рассуждал в офицерской столовой:
– Можно было бы предположить, что это какое‑то особенное оружие, какая‑то хитрая русская стратегия, направленная на то, чтобы выводить из строя технику врагов. Но, господа, я не в состоянии осознать их отношения к самим себе. Ведь сами они как‑то вынуждены передвигаться по этим дорогам! И нельзя сказать, чтобы их транспорт был каким‑то особенным. Мы же видели их автомобили, их грузовики, танки… Все это точно так же вязнет, тонет… Нет, не понимаю! Что за дикость?..
Не существует в мире ничего более отвратительного, чем эта размытая глина, по которой почти невозможно ходить, чем эти потоки жидкой грязи, в которых человек вязнет выше колена, а машина – почти по колесо… Как можно довести собственную страну до такого состояния? Захватывая другие земли, римляне первым делом строили там дороги. Где есть дорога – там есть и цивилизация. Перед нами же простиралось гигантское пространство, где никакой цивилизацией и не пахло.
* * *
7 июля мы приняли тяжелый бой у Старо‑Константинова. Город был чем‑то похож на Седан: круглые массивные башни замка, в плоских берегах причудливо изгибающаяся синяя речка.
Рейхенау, Штумме и я наступали со стороны ивовой рощи. Мы скрывались между деревьями и хорошо видели русские средние танки, которые двигались по дороге в сторону города. Мы выдвинулись вперед и открыли огонь. Нам удалось подбить два танка, когда пять последних развернулись и, легко одолевая крутой овраг, ломая кусты, поползли прямо в нашу рощу. Мы отошли назад, в рощу, и стреляли из укрытия: каким‑то из здешних штормов тут повалило несколько деревьев, и они создали естественную преграду. Тем не менее русский танк, прежде чем вспыхнуть, успел повредить гусеницу танку Рейхенау. Я подбил два танка: отчетливо видел, как они задымились. Удалось ли выбраться экипажам, не знаю, потому что почти сразу перед нами вспыхнул танк обер‑лейтенанта Штумме.
Мы с башенным стрелком выбрались из танка, чтобы помочь Штумме. Я прикрывал, а стрелок подбежал к горящему танку. Потом он вдруг нырнул за гусеницу и открыл огонь: к нам приближались русские. Они бежали между деревьями, перепрыгивая через упавшие стволы старых ив. Стреляло, по‑моему, лишь несколько человек: мне показалось – быть может, при плохом освещении это только почудилось, – будто даже не все из них были вооружены.
Мы произвели несколько выстрелов, затем в дело вступил мой пулеметчик. Русские залегли. Еще один их танк показался в роще. Мы вернулись в свою «четверку» и развернулись навстречу неприятелю. Затем я услышал, как стреляют слева: подошло еще два наших танка. Русских мы отбили.
Вечером оказалось, что, помимо обер‑лейтенанта Штумме, мы потеряли унтер‑офицера Клаппрота и шестерых рядовых.
В местном костеле Иоанна Крестителя – мрачный образчик местного барокко, немного напоминавший дрезденские церкви, только меньше и грубее, – прошла панихида по погибшим. Пели местные старухи в черных платках, проникновенно, дрожащими голосами. Я впервые слышал их язык, он звучал гнусаво, нараспев, даже когда они просто разговаривали.
Мы устроились в городе. Предстоял ремонт, кроме того, мы ждали подвоза горючего. Ночью дождь прекратился, и утро было солнечным. Мы просушили одежду, обувь, даже искупались в реке. Несколько местных наблюдало за нами. Кто‑то прятался в ивах на берегу, а два мальчика выбрались по скользкому глинистому берегу к самому болотистому спуску и смотрели, как мы плаваем.
Еще с вечера Краевски предупредил, чтобы мы не расслаблялись: бандиты здесь могут оказаться где угодно, поэтому, пока двое купаются, один должен быть настороже и с оружием. Но никого, кроме детей, мы не видели.
А они таращились на нас так, словно никогда не встречали мужчин с хорошим сложением и развитой мускулатурой. Может быть, мы им представлялись каким‑то заморским чудом.
– Как думаете, – спросил меня Рейхенау, когда мы уже обсушивались на солнце (полотенец у нас, разумеется, не было), – здешние девицы тоже за нами сейчас наблюдают?
– Помните о моллюсках, Рейхенау, – произнес я строгим тоном, подражая учителю гимназии. – Никогда о них не забывайте.
Фриц покатился со смеху. Таким веселым я его еще не видел.
– Что, хорошо? – невольно я улыбнулся ему в ответ.
– Наконец‑то солнце! – сказал Фридрих. – Я уж соскучился. Думал, над Россией оно никогда не взойдет.
– Напрасно обрадовались, – заявил Краевски, снимая ремень и передавая мне автомат (теперь была его очередь купаться). – Хорошая погода – лётная погода.
– Это справедливо в обе стороны, – заметил Фридрих. – Наши самолеты в такую погоду тоже летают лучше.
У меня имелся собственный, не слишком приятный опыт бомбовых налетов. Я не стал об этом распространяться. Зачем? И без того всяких забот нам хватает.
К вечеру действительно прилетели самолеты с красными звездами. У нас не было ни одного зенитного орудия. Пытались отстреливаться с рук из пулеметов. Русские сбросили бомбы и улетели, а через полчаса вернулись и повторили. Не очень‑то впечатлила их наша стрельба.
Одна бомба угодила в костел, несколько – на городскую площадь, но сильнее всего досталось танкам. Русские ясно видели, где расположена наша часть, и бомбили довольно точно.
Мы потеряли семь танков. Погиб радист Херманн. Утром обнаружили в овраге тяжело раненного обер‑лейтенанта фон Гуттенберга: он скончался к полудню, и мы похоронили его на кладбище возле костела вместе с остальными.
На следующий день подошли артиллеристы и зенитчики, и мы задержались в Старо‑Константинове еще на несколько дней для ремонта. Горючее доставили на грузовиках ночью того же дня, однако механики не успевали закончить работу.
11 июля прибыл адъютант из штаба и доставил распоряжение от генерал‑полковника фон Рейхенау. Следовало реорганизовать полк. Все боеспособные танки собрали в единое подразделение под командованием майора графа фон Штрахвитца.
Мы получили приказ двигаться в направлении Монастырщины.
Причуды топографии
В России трудно бывает понять, город перед тобой или большое село. Мы говорили об этом с обер‑лейтенантом Краевски, когда по очереди смотрели на Монастырщину в бинокль.
– Я заметил, здесь иногда попадаются вполне приличные строения одинаковой архитектуры из красного кирпича, – поделился своими наблюдениями Краевски. – Полагаю, то последствия усилий царского правительства внедрить в эти края хоть какую‑то цивилизацию. Лично я нахожу эти попытки весьма трогательными. – Он фыркнул. – Мне они напоминают стремление американских миссионеров принести свет христианства племенам каннибалов. Чем обычно это заканчивается, все мы знаем.
Название «Монастырщина» на наших картах выглядело чудовищно: европейские буквы категорически отказывались складываться в это дикое слово.
Краевски, смеясь, рассказывал за обедом, как чуть было не попал впросак несколько дней назад.
– Я получил приказ двигаться по направлению к Lysya‑Gora и не нашел этого пункта на карте. Очевидно, у большого начальства карты подробнее, но моя отказывалась сообщать что‑либо о данном населенном пункте. В конце концов, я вынужден был прибегнуть к тому, что у большого начальства называется «солдатской смекалкой»: не знаешь где – спроси врага. Мы изловили местного жителя и начали расспрашивать его про Lysya‑Gora. Он все твердил, что понятия не имеет ни о какой «Лисьей горе» – Fuxberg. И только спустя сутки из штаба пришло уточнение. «Lysya», оказывается, читается как «Лысая», то есть – der Kahle Berg.
Мы рассмеялись, однако не слишком весело. Названия тут и впрямь такие, что поневоле иногда вызывают оторопь.
– По сравнению с Lysya‑Gora эта наша Monastyrschtschina выглядит довольно невинно, – заключил Краевски. – Это всего лишь Klosterburg, как мне удалось установить.
Краевски – пруссак, чистокровный и стопроцентный. Как у многих пруссаков, у него славянская фамилия, но звучит она совершенно иначе, нежели здешние, даже не знаю, как их назвать, топонимы. В ней ощущается отзвук воинственности, чистоты, силы. «Monastyrschtschina» – это вообще ни на что не похоже. И выглядит соответственно.
Расползшийся блин одноэтажных строений и развалин Kloster^ покрывал, как лишай, крутой склон Суходонецкой Balka – еще одно «изобретение» местных степей. Слово «Balka» выучили мы все и даже не пытались подбирать для него аналоги в родном языке. Это приблизительно то же, что в Африке называется «вади» – пересохшее русло. Только Balka гораздо брутальнее, что ли. Это настоящая расселина в земле. Как будто самая твердь отказалась носить какого‑нибудь ужасного злодея и все его войско и нарочно разошлась, дабы поглотить их. Balka тянутся, как шрамы, через широченную степь. Дно их совершенно сухое, пыль течет по ним, как вода. Интересно также, что через Balka не строят мостов. По крайней мере, мы таковых не видели.
Это такое же явление, как и здешние «дороги» в принципе: непонятно, как справляются с подобными вещами местные, но чужаки останавливаются в полном недоумении. Конечно, применительно к русским невозможно употреблять слово «правила», но все‑таки как‑то они должны здесь жить, не так ли?
Монастырщина взирала на нас со своего высокого склона. Нам не пришлось штурмовать склон, мы двигались по высокому берегу, и, возможно, только это нас и спасло.
Тем не менее Монастырщина несколько раз переходила из рук в руки. Мы топтались на этом месте четыре дня. Русские отчаянно дрались у своей Balka. Здесь отличились наши «двойки», объединенные под командованием обер‑лейтенанта Кукейна.
Потери мы несли тяжелые. Сначала мы влетели в село и сходу подбили два русских танка. Кукейн занял развалины монастыря. Ночью русские по обыкновению перешли в атаку и лупили из орудий во все, что двигалось или казалось подозрительным. Они подкатили артиллерию – утром выяснилось, что это всего две старых пушки.
Они разворотили одну из уцелевших до сей поры монастырских стен и вывели из строя три наших танка.
Рассвет явил картину разрушения некрасивого села: над развалинами поднимался противный дым, ходила костлявая коза и с философским видом тянула в пасть чьи‑то забытые и чудом уцелевшие штаны, свисавшие с дерева.
Людей мы не видели. Местные жители не то ушли, не то закопались в землю. Днем сражение возобновилось, и нам пришлось отойти: десяток русских танков вполз в Монастырщину, пытаясь нас окружить.
Наши «четверки» вступили в бой к вечеру. Мы хотели выдавить противника из села. Русские огрызались и упорно не отходили. Внезапно прямо перед моим танком показалась фигура, она выскочила, как чертик, взмахнула рукой и отпрыгнула. Водитель выругался, танк подскочил, и по броне что‑то стукнуло.
Танк загорелся.
Башенный стрелок зачем‑то выскочил наружу, и его тотчас сняли пулеметной очередью. Русский засел где‑то в развалинах и оттуда стрелял по нашим танкистам.
– Разворачивай! – закричал я водителю.
Не думаю, что он меня услышал. Скорее всего, он и сам понял, что делать. В пылающем танке мы отъехали назад, под прикрытие полуразрушенных домов, и уже там выбрались наружу. Водитель сильно обжег руки, его потом пришлось отправить в госпиталь.
Окончательно мы завладели Монастырщиной к 25 июля и оттуда двинулись к Бугу – на этот раз не Западному, а Южному.
* * *
3 августа мы перешли Буг и два дня отдыхали у города Первомайска. Еще один безобразный русский город.
Мы ждали подкрепления, и пятого числа к нам подошли румыны. Это были танкисты, знакомые нашему полку еще по сороковому году, когда Второй танковый обучал союзников и вместе с ними проводил маневры.
Румыны представлялись мне почти такими же чуждыми, как русские: их язык, манера держаться, даже тембр голоса – все вызывало недоверие. Они довольно небрежно относились к технике и, по‑моему, практически не понимали, что такое дисциплина. Впрочем, меня это не касалось. Я просто дал себе зарок постараться не иметь с ними дела. Обидно проиграть только из‑за того, что твой союзник – плохой солдат.
5 августа мы снова выступили в поход и через день остановились у Вознесенска. Здесь имелся удобный аэродром – или то, что можно было так назвать, – и граф Штрахвитц запросил самолет, чтобы отправить в тыл наших раненых. Сам граф тоже получил небольшое ранение в руку – попал под обстрел, когда ехал в штабном автомобиле. Следует отдать должное мужеству графа и его водителя.
Самолет прибыл седьмого. Обер‑лейтенант фон Клейст временно взял на себя командование нашим соединением – тем, что осталось от Второго танкового. Раненых погрузили, а выгрузили пакет с новым заданием от командования.
Генерал‑полковник фон Рейхенау хотел, чтобы мы взяли для него город Николаев – важный порт и военно‑морскую базу.
Фриц фон Рейхенау был мрачен, когда заговорил со мной тем вечером.
– Не подумайте, Шпеер, чтобы я боялся, – заверил он меня, – но я устал. Говорят, человек всегда заранее чувствует, погибнет он или нет. Я совсем не ощущаю приближение смерти. Мне просто хочется еще раз полежать на чистых простынях, укрывшись пышным теплым одеялом. И чтобы в комнате хорошо пахло. Думаю, тем, кто из богатой семьи, труднее мириться с лишениями войны.
Он посмотрел мне в глаза и улыбнулся неожиданно ясной, детской улыбкой.
– Я могу признаться в этом только вам, Шпеер, потому что вы старше и… никому этого не расскажете.
Я заверил его, что нет, не расскажу.
– К черту поэзию, к черту музыку, к черту девушек, – произнес Рейхенау. – Я хочу просто чистую постель и нормальную немецкую сосиску.
– Скоро у всех будут немецкие сосиски из украинских свиней, – ответил я. – Думайте так, и все обойдется.
Он вдруг уставился на меня широко раскрытыми глазами:
– А что вы думаете про меня – я ведь действительно не умру?
– Фриц, вы будете жить долго, – заверил его я. – Вы определенно меня переживете. Я не вижу вас мертвым. Совсем. А это значит, что, пока я жив, вам вообще нечего опасаться.
Фриц вдруг нервно рассмеялся:
– Вы это нарочно сказали, чтобы я за вами приглядывал в бою.
– Вы и без того должны за мной приглядывать, – ответил я. – А я буду приглядывать за вами. Лично мне нравится, как идет война. Немного усталости – это нормально.
Николаев огрызался корабельными пушками и сдаваться не собирался. Нас постоянно бомбили русские самолеты. Не знаю, где они брали столько техники. Казалось, их резервы неисчерпаемы.
Мы постоянно несли потери. Я мог бы всю карту утыкать крестами, обозначая именами погибших товарищей населенные пункты и реки, которые мы прошли.
Краснополье – обер‑лейтенант фон Гуттенберг, лейтенант Штамм.
Бердичев – унтер‑офицер Гольм.
Умань – лейтенант Финке и весь его экипаж.
А вот при форсировании Южного Буга в реку упал танк лейтенанта графа Ледербурга, но граф и все члены экипажа выбрались на берег живыми. Здесь нет креста, к счастью, только зарубка для памяти.
Монастырщина… Столько смертей…
И проклятый город Николаев, где полегла вся первая рота. Обер‑лейтенант Пейль, фельдфебель граф Пюклер, весь экипаж обер‑лейтенанта Эдельхойзера…
Мы брали город камень за камнем, шаг за шагом, везде оставляя пятна своей крови. Наши самолеты вытесняли из воздуха русских, мы выдавливали русских с земли и сбрасывали их в море, но и в море у них были опорные пункты, их корабли, которые мы пытались разбить нашими пушками.
* * *
Николаев пал 16 августа.
После этого нам дали два дня на отдых. У нас осталось двадцать три танка, которые почти все нуждались в ремонте.
Только 21 августа мы смогли выступить из Николаева. Мы двинулись к Кировограду. Вот сейчас я был рад даже румынам. Кроме того, нам придали пехотный полк, и это тоже облегчало задачу.
25 августа Кировоград был взят. У моего нового танка была повреждена гусеница, и мы задержались для ремонта.
Вернулся граф Штрахвитц, по‑прежнему с перевязанной рукой, с шоколадом в посылках, с письмами из дома, которые он любезно захватил для нас, с известием о том, что наши раненые размещены в госпиталях, за ними ухаживают лучшие врачи Германии, а сами они шлют нам товарищеский привет и надеются на скорую встречу. На шее у графа сверкал новенький Рыцарский крест. Мы искренне поздравили его с наградой.
* * *
8 сентября полк выступил на Кременчуг. Шел проливной дождь. По Balka текли потоки грязи. Днем все было серо и мрачно, к ночи на нас налетели русские бомбардировщики, и земля буквально поднялась на дыбы.
Русские налетали не так, как наши, – не организованно, звеньями, одно за другим, – а как попало. Они нависали огромной тучей и вываливали весь свой бомбовый запас, а потом возвращались на второй заход и поливали землю из пулеметов. Казалось, не будет конца их бомбам – они просто кидали и кидали, не целясь, не разбираясь, по площадям. Поэтому они и бомбили ночью – при таком изобилии боеприпасов им просто не было нужды экономить.
Под сильным огнем, под бомбами, падающими с неба, из‑под туч, мы подошли к Днепру.
Здесь уже был готов плацдарм, и мы сумели переправиться через реку. Русские не скрывали изумления, когда наши танки вдруг возникли перед ними на противоположном берегу Днепра. И как всякие азиаты, при неожиданном развитии событий они растерялись и побежали.
Днепр – огромная река. Как и все в России, он необозрим и разнообразен. Кругом тянутся плоские степи и нам трудно оценить весь размах и всю мощь этого знаменитого потока. Думаю, Днепр в какой‑то мере сопоставим с Дунаем – по размерам. По красоте, разумеется, Дунай не сравнится ни с чем: на этой реке стоят прекраснейшие европейские столицы. Красота же Днепра, если таковая и имеет место, израсходована напрасно на некрасивые здешние города, где церкви – единственный вид архитектурных сооружений, достойный упоминания, – обезображены и лишены своих китайских «головок».
Пятнадцатого сентября мы уже были восточнее Киева – древней столицы России – и помогли замкнуть кольцо вокруг советских войск, бесполезно огрызавшихся на нас из окружения.
* * *
Киев был наш. Но не успели мы отпраздновать эту победу, как наш командующий фон Рейхенау прислал новый приказ. Нашей новой целью стала первая столица Советской Украины – один из крупнейших ее городов, промышленный центр, сердце этой местности – город Харьков.
* * *
Преследуя отступающие русские войска, мы вышли у Новомосковска к железнодорожной ветке Харьков – Запорожье, разделились на две части и двинулись на юго‑восток вдоль путей.
Нашей половиной командовал Краевски. Его головной танк все время терялся в тумане. Визуальный контакт оставался минимальным. К счастью, радиостанции работали без перебоев.
Внезапно впереди мы услышали выстрел.
Я приказал догнать танк Краевски, и тут увидел, что из тумана выходят три русских пятидесятидвухтонных танка.
Бой завязался мгновенно, яростный и беспорядочный. Мы просто стреляли друг в друга.
Похоже было, что русских не меньше, чем нас, удивила эта встреча. Я подбил первого монстра прежде, чем тот сообразил развернуться или открыть огонь. Не спрашивайте меня, как я это сделал. Затем они опомнились и обрушились на танк обер‑лейтенанта Мюллера, который находился на небольшом холме и был лучше виден. Краевски уничтожил второй русский танк. Третий на большой скорости помчался прочь от нас и почти сразу исчез в тумане.
«Не преследовать! – прозвучало в рации. – Продолжаем движение».
Мюллер был ранен, и нам пришлось ненадолго задержаться, пока его осматривали и оказывали ему помощь.
Раненый, он продолжал командовать танком. Но, к счастью, больше мы сопротивления не встречали.
Нам пришлось возвращаться и проделать довольно большой крюк, когда путь нам преградили противотанковые заграждения. Из этого мы сделали вывод, что приближаемся к какому‑то важному объекту. Теперь мы еще больше хотели пройти именно в том направлении.
С другой стороны насыпи двигались танки Штрахвитца. Мы их не видели, но знали, что они там. Расстояние между нами было приблизительно в один километр. Наконец впереди показался транспортный узел Андреевка.
Здесь была организована оборона русских, и нам пришлось разнести в клочья вокзал – очередное красное строение царских времен, а затем пройти танками по всему небольшому городку, выгоняя оттуда солдат в грязно‑серых гимнастерках. Русские десятками сдавались в плен. Мы передали их стрелкам. Мюллеру помогли выбраться из танка и пересадили в штабную машину: командующий Вальтер фон Рейхенау лично прибыл на место боев.
* * *
Это было вполне в его духе. Старый перец ненавидел руководить боем на расстоянии. Ему требовалось видеть все своими глазами. Кроме того, как мне кажется, ему просто нравилось быть на виду и подвергать себя опасности. В мирное время он довольствовался охотой и спортивными состязаниями, но ничто не могло заменить нашему полководцу самое упоительное из занятий мужчины – войну. Думаю, он горько сожалел о том, что родился так поздно. Если бы только была у него возможность гарцевать на белой лошади под вражескими ядрами! Но, увы, эпоха Наполеона миновала.
Вот он, Вальтер фон Рейхенау, собственной персоной, и его сын бледнеет в танке от волнения. Что ж, отец вполне может им гордиться. Им и всем Втором полком – точнее, тем, что от полка осталось. Мюллер обвис в машине, весь белый, с синими губами. Большая потеря крови, во взоре догорают остатки мужества. Нельзя же, в самом деле, грохнуться в обморок прямо при командующем.
Сверкание пенсне, стремительные движения, взмахи коротких сильных рук. Вальтер фон Рейхенау говорит громко, отчетливо.
– Превосходно! Я очень доволен! – срывается с сухих губ, прокуренные усы встопорщены, как у охотничьей собаки, почуявшей дичь. – Мы направляемся к Донцу, далее – через Елантчиковское… – он сам смеется над диким названием, – к Сталино и… впереди Харьков!
Затем Вальтер фон Рейхенау коротко обнимает сына, пожимает руки его боевым товарищам и вместе со Штрахвитцем реорганизует остатки нашего полка. Все «тройки» собираются под командой обер‑лейтенанта Кукейна (которого за героизм непременно следует представить к награде), «четверки» остаются за обер‑лейтенантом Краевски, «двойками» командует лейтенант Штейн. Граф Штрахвитц по‑прежнему командует всем подразделением в целом.
– Все приказы в пакете, я убываю!
Рейхенау в сопровождении нескольких адъютантов величественно усаживается в автомобиль. На заднем сиденье корчится бедняга Мюллер. Рейхенау оборачивается к нему:
– Вы доказали свою храбрость, обер‑лейтенант. Теперь спокойно можете терять сознание. Погодите, я дам вам платок, так будет удобнее.