Вздымается пыль, машины отбывают.
Нам предстоит двигаться к этой Елантчиковской. Язык сломаешь!
* * *
16 октября мы снова в пути. Здесь русские решили потрепать нас. Они упорно не желали отступать, хотя заранее было понятно, что дело их проиграно.
Я могу понять воинов, старающихся спасти свою честь. Черт возьми, я могу понять даже французов!.. Были же там эти курсанты, породистые мальчики верхом на породистых лошадках, которых бросили, продали и предали господа в пиджачках. Тем не менее мальчики решили держаться во что бы то ни стало. Они не могли спасти Францию, но решили спасти свою честь. За три дня мы истребили их почти до последнего человека. По духу они были ближе нам, чем их правители, которые так подло спасали свою шкуру.
Так вот, французские аристократы на лошадках и мотоциклах, с винтовками и пулеметами против лавины германских танков, – это в какой‑то мере мне близко и, можно сказать, понятно. Эти люди, как уже было сказано, спасали свою честь – и не имело значения, какой ценой.
Но у русских все обстояло совершенно иначе. Кажется, у них вообще не существует понятия «чести». Во всяком случае, не в том смысле, что у нас, людей германской крови. Они попросту другие. Физически другие, в том нет их вины, что, впрочем, не снимает с них ответственности.
Они отступают, как и всякие азиаты, когда видят, что враг сильнее. И вдруг что‑то ударяет им в голову, – упрямство, злоба, простая глупость, – и они вдруг закапываются в землю и начинают огрызаться из последних сил. Как сказал Фриц, всегда может попасться сильная и злая крыса.
Поэтому мы то проходили сквозь Украину, как нож сквозь масло, повторяя Французский поход, то вдруг застревали, буквально утыкаясь в непроходимую стену. Со всех сторон на нас откуда‑то лезли и лезли, бежали и бежали – люди, танки, орудия. Мы попадали в тугой узел и увязали в нем на несколько дней, пока не уничтожали все: технику, людей. Люди, впрочем, сдавались десятками – это когда в них просыпались азиаты с их врожденной покорностью победителям и хитрой, глубинной жаждой выжить любой ценой. Были, однако, и другие, совсем дикие – эти умирали, лишь бы не склонить голову.
Рейхенау отдал четкий приказ: уничтожать всех комиссаров и евреев, и это делалось сразу же после того, как очередная группа пленных оказывалась в наших руках. С комиссарами все было просто: у них были знаки различия, и они имели при себе соответствующие документы. Евреев определяли, снимая с пленных штаны – или предлагали другим пленным выдать их в обмен на какие‑нибудь блага, вроде сахара. Затем отобранных пленных уводили в сторону и расстреливали. Мы в этом не участвовали, этим занимались СС, но разговоры в столовой я слышал.
– Я бы не хотел возиться с пленными, – сказал Фриц фон Рейхенау. – Это отвратительно. Вы видели их глаза?
Мне пришлось признаться, что нет, не видел. И не собираюсь. Для себя я не допускал подобной возможности – очутиться в плену. Да и никому из нас такое в голову не приходило. Мы хорошо знали, как русские обходятся с пленными – если сразу не убивают их, то подвергают всевозможным лишениям: сажают в сырые ямы, не кормят и не дают воды.
– Не понимаю, почему мы вообще это обсуждаем, – сказал я наконец. – Какое это имеет отношение к нам? Азиаты – они и есть азиаты: в атаку бегут толпой, потом толпой сдаются.
Он нехотя признал, что я, конечно, прав, но… Его глодала какая‑то тяжелая мысль.
Я положил руку ему на плечо:
– Мы все устали, Фриц. Завтра опять переход, и одному Богу известно, что мы встретим в этой земле чудес.
Он слабо улыбнулся:
– Как обычно: грязь, дурные дороги… и танки.
* * *
Блицкриг был изумительной альтернативой позиционной войне, которая четверть века назад высосала нашу страну, словно вампир, и бросила ее в хаос революции. Максимум, на что можно было надеяться в те годы, – это на личный подвиг, который возвысит тебя над обыденностью. Сейчас Германия совершала массовый подвиг, который поднимал ее на необозримую высоту над всеми народами. И я был частью этого великого дела.
Однако в середине октября сорок первого мне было дано – на несколько дней – испытать на собственной шкуре, что такое «позиционная война». Именно так мы воспринимали сражения под Еланчиковской: за неделю мы продвинулись всего на двадцать пять километров.
* * *
Я поделился своими соображениями с графом Штрахвитцем. Граф курил огромную сигару – несомненно, подарок фон Рейхенау, который никогда не забывал о том, что «маленькие радости прокладывают путь к большим деяниям». Когда солдат доволен, он готов умирать. Солдат должен умирать счастливым. В штатском мире эти рассуждения звучат напыщенно и фальшиво, моя мама, несмотря на весь ее арийский дух, их бы, наверное, не поняла. Но на фронте мы как‑то очень хорошо сознавали всю правоту нашего командира.
Штрахвитц, блестя Рыцарским крестом и пыхтя генеральской сигарой, выглядел совершенно счастливым.
– А, Шпеер! – приветствовал он меня неформально.
По возрасту, а главное – по связям в высших эшелонах власти – я вроде как был ему почти ровней. В редкие часы отдыха, которые нам выпадали, он время от времени вспоминал об этом. Я по‑прежнему оставался всего лишь командиром танка. Впрочем, это обстоятельство меня устраивало: принимать решения, от которых зависит жизнь более чем четырех человек, – это не по мне. Я вполне доверяю мудрости наших ротных и полковых командиров.
– Хороший вечерок, господин полковник, – я подошел ближе и остановился, поглядывая на небо.
Небо на Украине жирное, как их знаменитое сало, тяжелое, всегда насыщенное – то изнуряющей жарой, то обильными дождями. Сейчас оно явно собиралось удивить нас еще чем‑нибудь – градом, например. За все то время, что мы шли по этой территории, еще ни разу не было града. Возможно, уже пора.
Полковник угадал кое‑какие из моих мыслей, потому что внезапно заговорил о Великой войне:
– Сколько вам было лет, Шпеер, в четырнадцатом году?
– Восемь, господин полковник.
Он задумчиво пожевал губами. Огонек сигары качнулся в полутьме.
– Гм. Ну да. Вы, наверное, сейчас сравниваете ту войну и эту. Многие так делают… Это естественно. Но никакого сравнения быть не может. Каждая война – особенная.
Мы должны так на нее смотреть, словно она единственная и последняя. Последняя, после которой Рейх навсегда утвердится в обитаемой Вселенной как единственная держава, достойная своего имени.
Мы помолчали. Штрахвитц откровенно наслаждался моментом: вечер, сигара, задушевный разговор с сослуживцем, грядущие победы и награды.
– Вы думаете, раз мы за неделю продвинулись всего на двадцать пять километров, то это уже «позиционная война», – продолжал Штрахвитц. – Дорогой мой Шпеер, как же вы заблуждаетесь! Я говорю с вами потому, что поначалу у меня самого возникали подобные же ассоциации. Но разница слишком очевидна. Дело даже не в количестве километров, хотя в семнадцатом году продвинуться хотя бы на пять километров за месяц уже означало добиться колоссального успеха, это считалось чуть ли не прорывом. Ту войну можно было лишь прекратить. Эту мы завершим победой. Пока мы топчемся у Еланчиковской, германский орел уже распростер свои крылья над Киевом, впереди нас ожидает Харьков – вторая столица Украины…
Штрахвитц оказался, разумеется, прав: 19 октября мы вошли в Еланчиковскую, от которой остались лишь дымящиеся развалины и среди пепелищ – нелепые кривобокие печки с задранными к небу трубами.
Мы были так измотаны боями, что расположились на ночлег прямо в местном зернохранилище, где догнивали остатки зерна – видимо, еще с прошлого года. В нынешнем урожай не собирали. Поэтому мышей здесь почти не водилось. Во всяком случае, мы на это надеялись. Я закутался в колючее одеяло, натянул на голову свитер, который прислала мне мама (он был уже дырявый и вечно влажный от здешней сырости, но расставаться с ним я не собирался), и мгновенно захрапел.
Около четырех ночи нас разбудил рев моторов. Мы вскочили как ужаленные, но это оказались наши грузовики. Нам наконец‑то подвезли горючее, чтобы мы могли наступать дальше.
* * *
Быстрым маршем, не встречая больше сопротивления противника, мы дошли до железнодорожной линии Таганрог – Сталино. Станция, к которой мы вышли, называлась «Успенское». Мост через реку был взорван – постарались русские. Оборонять Успенское наземными силами они, видимо, были уже не в состоянии, но к полудню прилетели самолеты с красными звездами и принялись бомбить нас. Зенитная артиллерия еще не подошла, поэтому мы даже не пытались сбивать их. Под бомбами наши саперы наводили переправу. Около часу дня подошел 64‑й пехотный полк. Объединившись, мы перебрались через реку и очистили Успенскую от русских.
Здесь тоже было много пленных, с черными, закопченными, звериными лицами. Они быстро делались жалкими, когда их собирали в кучу и, как стадо, угоняли по дороге в наши тылы.
Я блаженно курил, прислонившись к нашему танку, и в голове моей установилась прекрасная пустота. Как будто я был первым человеком, только что сотворенным и не ведающим абсолютно ничего: ни таблицы умножения, ни спряжения глаголов, ни устройства танка, ни даже слова «мама». Кругом было тихо, и я рассеянно слушал, как качается в воздухе ветка кривого яблоневого дерева. Ветка напомнила сказку братьев Гримм «Гусятница» – довольно жуткую, как и все их сказки, и в тот же миг пустота разрушилась: я вспомнил, что прожил уже почти половину отпущенного человеку срока и успел узнать довольно много.
– …господин обер‑лейтенант!..
Я окончательно очнулся от своей задумчивости, аккуратно погасил окурок и посмотрел на своего пулеметчика, Хайнца Трауба.
– Что там, Трауб?
– Только что обер‑фельдфебель Штраух нашел в лощине склад с горючим! – сообщил Трауб. – Так что, похоже, в Успенской мы задержимся.
– Мы в любом случае здесь задержимся, – сказал я. – Слишком много танков нуждается в ремонте.
Я оказался прав: мы действительно застряли в Успенской на целую неделю. Русские прилетали бомбить нас каждый день. Мы обзавелись двумя зенитными установками и отгоняли их, так что большого урона они нам не нанесли. Подозреваю, их целью был тот самый склад топлива – они отступали слишком быстро, мост взорвать успели, а со складом промахнулись. Топливо из этих запасов поступало в нашу дивизию еще довольно долго.
В Успенской также обнаружилось большое зернохранилище – оно было даже больше, чем в Еланчиковской. Туда мы отправляли пленных, и за несколько дней их собралось несколько тысяч. Пока мы возились с танками, они проходили мимо по дороге, волоча ноги и не глядя по сторонам. Всегда одна и та же процедура: перед тем, как закрыть за ними ворота, им предлагали добровольно перейти на сторону победителей. Некоторые доказывали свою полезность и оставались по эту сторону ворот, другие же угрюмо исчезали в загоне, и их запирали, как скот.
Мне предлагали взять русского механика, готового чинить наши танки. Он утверждал, по словам унтер‑офицера Трауба, что разбирается в них. Я сказал, что ни один русский пальцем не прикоснется к моей технике. Трауб выглядел разочарованным – ему явно хотелось переложить на пленного всю тяжелую и грязную работу, но я отказался даже обсуждать это с ним.
23 октября русские самолеты прилетели перед рассветом, еще в темноте. Казалось, земля восстала на своего Создателя: бомбы рвались ежесекундно, не было ни единого мига передышки, и все‑таки скоро мы услышали, как бьют в ответ наши зенитные орудия. Где же наши истребители? Нет ничего более унизительного, чем просто ждать, убьет тебя следующей бомбой или произойдет чудо, и ты останешься в живых.
Совсем близко грохнуло так, что заложило уши, и я увидел, но не услышал, как Тюне что‑то кричит. Он приблизился к самому моему уху и повторил:
– Сбили русский самолет!
Значит, это он взорвался. Наконец прилетели наши истребители, и скоро русские убрались.
Уже светало, я выбрался из укрытия. Успенская горела. Несомненно, целью бомбардировщиков был склад. Танки стояли замаскированные и почти не пострадали. Зато железнодорожная станция и пути были практически снесены с лица земли.
Склад с горючим, как ни удивительно, уцелел – здесь русские промахнулись. Что и не удивительно, учитывая, что прилетали они в темноте.
Зато, может быть, с досады, они уничтожили все более‑менее заметные объекты Успенской – в том числе и зернохранилище. Я пришел туда, когда солнце только‑только поднялось над горизонтом и еще не прекратило бесполезных попыток пробиться сквозь тучи. На месте зернохранилища осталась разрытая земля, в которой смешались в кучу останки людей и разрушенные строения. Весь лагерь военнопленных – тысяч десять человек, если не больше, – был превращен в однообразное месиво.
Я смотрел на это дело рук человеческих и искал в себе хоть каких‑то чувств. Тюне, человек простой, чуть ли даже не из народа, блевал где‑то в кустах. А я ничего не ощущал. Может быть, я просто отказывался верить тому, что увидел.
* * *
Мы покинули проклятую Успенскую только 27 октября. Русские продолжали бомбить нас, однако таких сильных налетов уже не случалось. Дороги по‑прежнему оставались плохими, но, к счастью, больше не было дождей. Танки продвигались в глубь вражеской территории. 64‑й пехотный по‑прежнему оставался с нами. Мы шли в одном направлении, ребята иногда ехали у нас на броне, хотя это было не слишком для них удобно – «четверка» для такого плохо приспособлена.
– Найти бы их аэродром, – мечтательно говорил Тюне. – Я бы там все разнес. У них половина самолетов – деревянные. Этажерки. Одного попадания хватит.
– Тебя, Тюне, нервируют налеты? – осведомился я иронически.
Он пожал плечами:
– У всех свои слабости. А у вас, господин Шпеер? Неужели вы воистину человек из стали и железа?
Я пропустил мимо ушей неформальное обращение. Тюне был моим старым камрадом, и одно только то, что мы с ним до сих пор уцелели, могло считаться чудом.
– Естественно, герр Тюне, у меня имеются слабости. Я боюсь клопов.
– Вы это серьезно?
– Серьезнее не бывает. Я предрасположен к клопам. Это мое проклятие. Когда мы с братом были детьми, мы ездили на отдых на Балтику. Недалеко от тех мест, где потом проходили маневры. И там, герр Тюне, я узнал, что подвержен этому самому проклятию. Один из всей семьи. Только меня кусали клопы. Прочие постояльцы ничего подобного на себе не испытывали. Верите?
Тюне пожал плечами и не ответил.
Я поднял палец:
– Вот, Тюне, видите: и вы проявляете скептицизм. Вы, мой боевой товарищ, с которым я, можно сказать, прошел огонь, воду и последнюю папиросу. Так что же говорить о хозяине гостиницы? Этот обыватель твердил одно: «За все годы существования моей гостиницы ни один клиент ни разу не пожаловался на то, что его якобы кусают клопы. И только один мальчик выдвигает против меня столь нелепое обвинение! Я отказываюсь признавать, что это правда. Наверняка данный ребенок склонен к розыгрышам». Я никогда не был склонен к розыгрышам, Тюне, и мои родители об этом знали, и мой брат тоже знал об этом. Но все молчаливо согласились с хозяином гостиницы. Потому что действительно никого больше клопы не кусали. Только меня.
– И как вы объясните этот случай? – недоверчиво спросил Тюне.
– Никак. Это правда, – сказал я. – Возможно, моя группа крови слишком лакома для клопов. Как только я появляюсь где‑нибудь, по тайным клопиным коммуникациям расходится информация о том, что легендарное, любимое всеми, долгожданное блюдо Эрнст «Кровавый» Шпеер прибыл. И они стекаются со всех сторон, дабы отведать долгожданного яства.
– Вообще‑то я вам верю, – вдруг сказал Тюне. – Действительно, такое случается. У меня была когда‑то любовница, так вот, у нее имелся дрянной блохастый пес. Какой‑то породистый, хотя с виду – тряпка тряпкой. И пес этот всюду валялся, на диване, на креслах и даже у нее в кровати. Так вот, меня блохи с этого пса кусали, а ее – ничуть.
– Насекомые охочи до благородных германских кровей, – сказал я мрачно. – Ничего не поделаешь, таково наше бремя.
Мы продвигались по территории, где вообще не было людей. Ни следа – ни человека, ни скотины. Все как вымерло. Под хмурым дождливым небом вид пустых деревень угнетал – как будто здесь крылась некая зловещая тайна.
Возле танка стояли, покуривая, двое пехотинцев и с ними Трауб.
Я окликнул его:
– Трауб! Идите сюда.
Трауб пожал плечами и, дурашливо шевеля сигаретой, зажатой между зубами, направился ко мне.
– Осмотрели деревню?
– Точно так, господин лейтенант, – браво ответил Трауб. – Пусто.
Внешне эти дома были такими же, как большинство на Украине. В конце концов я решил просто зайти внутрь и глянуть, что там такое. Когда я открыл дверь, то не знал, чего ожидать: обычной тесноты, сбившихся в кучу домочадцев, черных закопченных икон в углу? А может, бандитов, засевших в засаде?
Внутри домика застыла тишина. Ни души, как и во всем поселении. Идеальный порядок во всем: в центре стол, накрытый скатертью, в углу буфет городской работы со стеклянной посудой, кровать, накрытая простым покрывалом. А на стене, на аккуратном куске белого полотна, висел вышитый крестиком девиз: FUR TRINK UND BROT SEI DANK DER GOTT.
Меня как будто перенесло куда‑нибудь в Шпреевальд. Мгновенно, одним мановением волшебной палочки. Братья Гримм и все такое. Я смотрел на этот девиз, моргал и не знал, что и думать.
Вечером в штабе я узнал, что раньше эти деревни принадлежали немцам: они поселились в этих краях еще в восемнадцатом веке. Когда началась война, их всех собрали и увезли в Сибирь, не позволив взять с собой ничего из имущества.
Вот теперь я ощущал желание отомстить за этих людей, за наших соотечественников, которые по какой‑то причине предпочли не возвращаться в Фатерлянд и связали свою судьбу с неблагодарной Россией. Снова и снова перечитывал я девиз, который вышивала крестиком чья‑то немецкая мама – похожая, быть может, на нашу, – и понимал: она нарочно оставила эти слова для меня, для нас, для тех немцев, которые войдут в деревню и почувствуют нужду в материнском наставлении, в тепле родного дома.
Возможно, это были лишь мои иллюзии, но в те минуты они казались мне вполне реальными.
* * *
29 октября мы захватили деревню с говорящим названием Голодаевка. Один из русских пленных объяснил Тюне, что означает это слово, а Тюне рассказал мне. Вообще поразительно, как много русских знает немецкий язык. «Они считали Германию второй страной, после России, где должен будет победить коммунизм, – рассказал Тюне. – Поэтому многие учили язык – надеялись общаться с германскими товарищами по Интернационалу».
Я предупредил Тюне, чтобы он поменьше разговаривал с пленными.
– Мало ли кто еще знает о ваших коммунистических симпатиях, – добавил я.
Тюне чуть покраснел:
– Никаких симпатий давно уже нет, господин лейтенант…
– Нет, но они ведь были, а вы же знаете гефепо[12]… Оно повсюду и уж точно в курсе всех наших мыслей.
– Надеюсь, что в курсе, – мрачно сказал Тюне. – Очень надеюсь, потому что мои мысли теперь целиком и полностью проникнуты духом национал‑социализма. Если уж на то пошло, я просто хотел повеселить вас русским названием – здесь, несмотря на все плодородие почв, случались сильные голодовки, настолько памятные, что это закрепилось в названиях их поселений.
* * *
5 ноября мы стояли у Атаманово‑Вассовской. Русская авиация опять активизировалась. Продыху не стало от бомбовых налетов. Опять зарядили дожди. Русские летали и в нелетную погоду – для этого у них достаточно плохие и тихоходные самолеты. Мы лишились обнаруженного в Успенской склада, и дополнительного топлива не стало – нам снова пришлось полностью зависеть от своевременного подвоза на грузовиках. Дожди поливали дорогу непрерывно, и грязь с каждым днем становилась все глубже. Казалось, вода пытается размыть всю почву, какая только могла скопиться здесь за тысячи лет, докопаться до самого земного ядра.
Мы застряли в грязи. Даже танки отказывались форсировать эти липкие потоки. Не говоря уж о грузовиках.
Наши командиры благоразумно решили, что настало время немного отдохнуть, подлечиться, починить технику. Заодно дождаться горючего. Необходимо было также отправить в тыл раненых. И получить новые приказы из штаба армии.
– Украина – южная страна, – рассуждали мы с Тюне. – Непонятно, почему здесь так холодно.
– Летом здесь было жарко, – напомнил Трауб.
Мы с Тюне посмотрели на него одновременно.
– Мне не нравится ваш пессимизм, унтер‑офицер Трауб, – заявил я.
Трауб сказал:
– Вам бы все шутки шутить, господин лейтенант.
– Здесь кто‑то шутит? – удивился я. – Да я серьезен как никогда. Эта чертова Украина с ее невозможным климатом, с ее отвратительными дорогами пытается нас угробить.
– Мы проведем зиму в европейском городе, – уверенно произнес Трауб. – Это будет Киев или Харьков. Хотя я предпочел бы Париж.
«Если сравнивать с Атаманово, то Париж, несомненно, лучше, – думал я рассеянно. – Но, возможно, Харьков окажется не такой дырой…»
Мы отправили самолетом в тыл обер‑лейтенанта Кукейна. Он был ранен при налете еще на Успенскую, сначала нам показалось – легко, но затем к ранению добавилась простуда, грозившая перерасти в воспаление легких и Бог еще знает во что. Германская армия не может позволить себе роскошь потерять столь выдающегося офицера, поэтому Кукейна, бессильного, в жару, на носилках погрузили в самолет. «Тетушка Ю» подняла его в облака, и скоро мать‑Германия раскроет своему героическому сыну любящие объятия. Если только «Тетушку» не собьют русские.
В последнее время их самолеты летают все чаще и бьют все злее: кажется, у них где‑то неиссякаемый источник техники. Скорее всего, их снабжают наши исконные враги – англичане. А людей в России неограниченный ресурс. Когда будет выработан славянский материал, на смену придут азиаты.
Мы вручили Кукейну письма для родных, и он слабым голосом обещал, что отправит их, как только окажется дома.
Я писал маме о немецких поселениях, где не осталось ни одного жителя, «но жив еще немецкий дух», рассказывал смешные случаи из солдатского быта, хвалил моих товарищей. «Враг отступает перед нами почти без сопротивления, – писал я, – и скоро эта земля, некрасивая и плохо ухоженная, узнает настоящего хозяина. Привет и хайль Гитлер!»
* * *
В ночь на 19 ноября я проснулся от холода. Говорят, в аду жарко – черти поджаривают грешников на сковородках и все такое. Я бы поменялся с этим адом, потому что в том аду, где внезапно пробудились среди ночи все пехотинцы 64‑го и все танкисты 2‑го танкового, было дьявольски холодно. Среди ночи внезапно ударили морозы – стало минус пятнадцать, не менее.
Мы развели костры, мы сожгли все, что удалось найти горючего и бросить в огонь, и все‑таки не согрелись. Мороз схватил льдом жидкую грязь. Когда рассвело, мы увидели, что наши танки не просто завязли в грязи – они намертво вмерзли в нее.
Никогда – ни до, ни после – не слышал я таких слов. В жизни не подозревал, что люди в состоянии так ругаться. Поначалу мы еще пытались выйти из положения – прогревали моторы, разводили костры. Но скоро стало понятно, что все это бесполезно. Украина впилась в нас своими мертвыми пальцами, как старуха‑колдунья, – и непременно сделает попытку утащить нас к себе в подземное царство.
Самое скверное было то, что у нас не имелось никакой зимней одежды. Считалось, что кампания закончится до наступления настоящих холодов. Похвальный оптимизм, который, к несчастью, не оправдал себя. В результате каждый утеплялся, как мог. Большинство превратили одеяла в плащи. Имелись и другие изобретения, вроде соломы, набитой в сапоги. По деревням искали русские шубы и шапки, и некоторые счастливчики действительно что‑то находили.
Мой экипаж отправился на подобный промысел двадцатого числа. Мы забрели в одну маленькую деревню, и прямо на окраине нас обстреляли из пулемета. Оказывается, там засели бандиты.
Те из русских, кто не попал в плен и ухитрился вырваться из наших клещей, никогда не уходили далеко: вооруженные, они неизменно возвращались и пытались наносить урон нашим войскам при любой возможности. У нас рассказывали, что русские расстреливают своих без вопросов, если те хотя бы несколько дней побывали в окружении. Подозревают, что они начали работать на немцев. Кстати, подозрение небезосновательное: к нам действительно переходили красноармейцы, как я уже говорил, те, кто мог быть использован на технических или тяжелых работах. Эти помощники были истощены и довольно часто умирали от переутомления, но недостатка в них никогда не наблюдалось. Мы всегда могли заменить умерших свежим материалом.
Бандиты же вели себя нагло, иногда устраивали налеты, но до сих пор ни разу не нападали на Атаманово‑Вассовскую – очевидно, у них недоставало сил, чтобы штурмовать этот хорошо укрепленный и бдительно охранявшийся объект. Зато солдаты, отошедшие от основных частей, считались у них лакомой добычей.
– Здесь же не было бандитов! – унтер‑офицер Трауб выглядел так, словно его обманули в наилучших ожиданиях и он жаждет получить от начальства внятный ответ – почему такое произошло.
Я мог лишь пожать плечами:
– Вчера не было, сегодня появились. Такова нынешняя ситуация, Трауб. Вы должны привыкать.
Мы пришли к выводу, что наши соседи разбили очередную русскую часть, и эти разбойники – из числа уцелевших. Они бесцельно поливали нас из своего пулемета, пока не закончились патроны. Русские, как мы заметили, всегда щедро расходуют боеприпасы, не заботясь о том, как будут их пополнять: характерная их особенность, которая приносила свои плоды, когда боеприпасов хватало, и гибельная в тех случаях, когда они оказывались загнанными в ловушку.
Мы отсиделись в канаве, дожидаясь, пока патроны у них иссякнут, а потом бросились на врага с автоматами. Но когда мы добежали до пулемета, там уже, естественно, никого не было.
Мы не стали обходить эту деревню, справедливо подозревая, что бандиты – неизвестно еще, сколько их там, – затаились в одном из домов и следят за каждым нашим шагом. Попусту рисковать танкистами ради того, чтобы выкурить нескольких бандитов из берлоги, мне не хотелось. Я считал, что жизнь даже одного квалифицированного танкиста не стоит десятка жизней русских варваров.
Командир полка выслушал мой доклад и обещал передать его командиру 64‑го, чтобы тот, в свою очередь, отправил людей очистить деревню.
21 ноября, когда пехотинцы двинулись на деревню, там уже никаких бандитов не оказалось.
Досадный инцидент, что и говорить.
Мы покинули Атаманово 30 ноября.
Дрезденская история
6 декабря сорок первого года у Ново‑Петровки нас встретила какая‑то недобитая русская танковая часть. Боеспособными оставались у нас не более двадцати танков. Все мы были уставшими, нас постоянно мучил холод. Человек определенно может приспособиться к чему угодно, только не к холоду.
Русские танки валили с холма, как огромные насекомые. Вокруг них и позади них бежали стрелки – характерные грязно‑серые фигурки. Наша артиллерия открыла огонь. Мы двигались вперед, не останавливаясь ни на миг. Местность здесь была равнинной, с невысокими холмами; единственную неприятность представляли овраги и Balka, перерезавшие степь и сопоставимые с окопами Великой войны; но наши танки, в отличие от неуклюжих монстров той эпохи, превосходно умели одолевать такие препятствия.
Вдруг мой танк остановился и резко повернулся на месте. Второй толчок сопровождался характерным звуком: я понял, что мы горим. Трауб убит, башенный стрелок тяжело ранен. На мне горел комбинезон, я сумел потушить его, только выскочив из танка. Тюне оказался невредим и вытащил башенного стрелка. Левая рука у меня была сильно обожжена. Некоторое время Тюне тащил на себе нашего раненого, но скоро опустил его на землю и оставил. Мы с Тюне бросились к соседнему танку – это была «четверка» обер‑лейтенанта Краевски.
Вместе с пехотинцами мы бежали по полю, замерзшая грязь громко хрустела под нашими ногами и под гусеницами танка. Тяжелые темные тучи висели так низко, что, казалось, пытались давить на наши головы.
Неожиданно я увидел прямо перед танком Краевски русского – он как будто вырос из‑под земли: серая фигура с круглой каской на голове, взмах рукой – и танк загорелся. Я выстрелил в него из люгера, и он исчез под гусеницами танка, продолжавшего двигаться вперед. Этот человек – если он действительно был человеком, в чем я на миг усомнился, – просто нырнул обратно в землю, из которой на миг высунулся. Танк остановился. Он пылал.
Мы подбежали ближе, застучали в люк, пытаясь открыть его. Тюне прикрывал меня, когда я залезал в танк. Краевски был серьезно ранен, мы выволакивали его вдвоем – он оказался чертовски тяжелым. У Тюне кровь текла из‑под шлема, пачкая лоб. Мы остались на месте, остальные побежали вперед. Рядом с нами действовали артиллеристы, а мы больше ничего не могли сделать. Скоро русские отошли. Они потеряли десять танков, мы – два.