Дирижабль, преодолев последний высокий перевал в горах Нэ-Тэра, повернул на юг, и свет заходящего солнца, упав на лицо Шевека, разбудил его. Он проспал большую часть дня — третьего дня долгого путешествия. Ночь прощальной вечеринки осталась позади, между нею и им лежало пол-мира. Он зевнул, протер глаза, помотал головой, пытаясь вытрясти из ушей шум двигателя дирижабля, и, сообразив, что путешествие подошло к концу, что они, должно быть, уже подлетают к Аббенаю, проснулся окончательно. Он прижался лицом к пыльному окошку. Действительно, там, внизу, между двумя ржаво-рыжими грядами низких гор, лежало большое обнесенное стеной поле — Космопорт. Он жадно смотрел, пытаясь разглядеть, нет ли на посадочной площадке космического корабля. Каким бы презренным ни был Уррас, все же он — другая планета; ему хотелось увидеть корабль из другого мира, корабль, пересекший иссохшую и грозную бездну, вещь, сделан ную руками инопланетян. Но никаких кораблей в порту не было.
Грузовые планетолеты с Урраса приходили только восемь раз в год и оставались в Порту ровно столько времени, сколько требовалось на разгрузку и погрузку. Они не были желанными гостями. Больше того, некоторые анаррести воспринимали их как постоянно возобновлявшееся унижение.
Планетолеты привозили нефть и нефтепродукты, некоторые тонкие детали машин и электронные элементы, для производства которых на Анарресе не было оборудования, а часто и новую породу какого-либо плодового дерева или злака — на пробу. Обратно на Уррас они возвращались с полным грузом ртути, меди, алюминия, урана, олова и золота. Для них это было очень выгодной сделкой. Распределение их груза восемь раз в год было самой престижной функцией Уррасского Совета Правительств Планеты и главным событием на Все-Уррасской фондовой бирже. По существу, Свободная Планета Анаррес была рудничной колонией Урраса.
Этот факт раздражал. В каждом поколении, каждый год, на дебатах КПР в Аббенае раздавались яростные протесты: «Почему мы продолжаем эти спекулянтские сделки с воинствующими собственниками?» А более здравомыслящие люди каждый раз отвечали одно и то же: «Если бы уррасти добывали эти руды сами, это обходилось бы им дороже; поэтому они нас не оккупируют. Но если бы мы нарушили торговое соглашение, они применили бы силу». Однако, людям, которым никогда не приходилось ни за что платить, было очень трудно понять психологию стоимости, рыночную аргументацию. Семь поколений мира не принесли доверия.
Поэтому отрасль, именуемая Обороной, никогда не испытывала нужду в добровольцах. Работа в Обороне большей частью была такой нудной, что на правийском языке, в котором работа и игра обозначаются одним и тем же словом, ее называли не работой, а клеггич — «надрываловкой». Из работников Обороны состояли команды двенадцати старых планетолетов; они поддерживали их в рабочем состоянии и несли на них патрульную службу на орбите; вели радарное и радиотелескопное наблюдение в пустынных местах; дежурили в Космопорте, что было очень скучно. И тем не менее к ним всегда была очередь. Как бы прагматична ни была мораль, которую усваивали юные анаррести, в них через край била жизнь, требуя альтруизма, самопожертвования, места для подвига. Одиночество, бдительность, опасность, космические корабли: в них была притягательность романтики. Именно романтика, и ничто иное, заставила Шевека расплющивать нос о стекло окошка, пока пустой Космопорт там, внизу, не остался позади, и ощутить разочарование от того, что ему не удалось увидеть на посадочной площадке грязный рудовоз.
Шевек опять зевнул, потянулся и стал смотреть из окошка вперед, чтобы увидеть все, что можно было увидеть. Дирижабль брал последнее препятствие — последнюю низкую гряду гор Нэ-Тэра. Перед ним, простираясь от отрогов гор на юг, сверкая в лучах предве чернего солнца, лежало огромное море зелени.
Он смотрел на него с удивлением, как смотрели его предки шесть тысяч лет назад.
В Третьем Тысячелетии на Уррасе астрономы-жрецы в Сердоноу и Дхуне наблюдали, как в разное время года меняется темно-желтое сияние Другого Мира, и давали мистические названия равнинам, и горам, и отражающим солнце морям. Одну область, которая в новом лунном году зеленела раньше всех остальных, они назвали Анс Хос — Сад Разума: Анарресский Эдем.
В последующие тысячелетия телескопы доказали их полную правоту. Анс Хос действительно был лучшим местом на Анарресе; и первый отправленный на Луну космический корабль, управляемый людьми, совершил посадку именно там, в зеленом месте между горами и морем.
Но Анарресский Эдем оказался сухим, холодным и ветреным, а вся остальная планета была еще хуже. Жизнь на ней не развилась выше рыб и бесцветковых растений. Воздух был разреженный, как воздух Урраса на очень большой высоте. Солнце жгло, ветер леденил, пыль душила.
В течении двухсот лет после первой высадки Анаррес разведывали, составляли его карты, изучали его, но не колонизировали. Зачем переселяться в какую-то жуткую пустыню, когда в благодатных долинах Урраса так много места?
Но руды там добывали. Эры самоограбления в Девятом Тысячелетии и в начале Десятого полностью истощили месторождения на Уррасе; и, когда ракетостроение достигло совершенства, добывать металлы на Луне стало дешевле, чем извлекать их из бедных руд или из морской воды. В году IX-738 уррасского летоисчисления у подножия гор
Нэ-Тэра, где добывали ртуть, в древнем Анс Хос, была основана колония. Ее называли Город Анаррес. Это был не город, там не было женщин. Мужчины завербовывались туда — шахтерами или техниками — на два-три года, а потом возвращались домой, в настоящий мир.
Сама Луна и тамошние рудники находились под юрисдикцией Совета Правительств Планеты; но где-то в восточном полушарии луны у государства Ту имелся маленький секрет: ракетная база, золотой рудник и поселок рудокопов с женами и детьми. Они по-настоящему жили на Луне, но об этом не знал никто, кроме их правительства. Именно падение этого правительства в 771 г. привело к тому, что в Совет Правительств Планеты было внесено предложение отдать Луну Международному Обществу Одониан — откупиться от них планетой, пока они еще не успели необратимо подорвать на Уррасе авторитет закона и государственного суверенитета. Город Анаррес эвакуировали, а из Ту, среди заварухи, все же наспех послали пару-тройку ракет, чтобы забрать рудничных. Не все захотели вернуться. Некоторым из них эта жуткая пустыня нравилась.
Более двадцати лет двенадцать планетолетов, пожалованных Одонианским Первопоселенцам Советом Правительств Планеты, сновали туда и обратно между обеими планетами, пока все, кто выбрал новую жизнь, весь миллион душ, не были переправлены через сухую бездну. После этого космопорт закрыли для иммиграции и оставили открытыми только для грузовых кораблей Торгового Соглашения. К этому времени в Городе Анарресе жило сто тысяч человек, и он был переименован в Аббенай, что на новом языке нового общества означало «Разум».
Существенным элементом разработанных Одо планов построения общества, до основания которого она не дожила, была децентрализация. Одо не собиралась деурбанизировать цивилизацию. Правда, она высказала предположение, что естественные пределы величины населенного пункта обуславливаются тем, насколько, что касается необходимой пищи и энергии, он зависит от своего непосредственного местоположения; однако согласно ее планам все населенные пункты должна была соединять сеть транспорта и связи, так, чтобы продукция и идеи могли бы попадать всюду, где в них нуждаются, и чтобы распределять продукцию можно было бы быстро и легко, и чтобы все населенные пункты были связаны между собой. Но эта сеть не должна была идти сверху вниз. Не должно было быть никакого центра, осуществляющего управление, никакой столицы, никакого учреждения, допускающего самовосстанавливающийся бюрократический аппарат и погоню за властью отдельных личностей, стремящихся стать предводителями, начальниками, Главами Государств.
Однако ее планы основывались на щедрой почве Урраса. На бесплодном Анарресе общины, в поисках природных ресурсов, вынужденно оказались разбросанными далеко одна от другой, и очень немногие из них могли полностью обеспечивать себя сами, как бы они не урезали свои представления о том, что необходимо для поддержания нормальной жизни. Урезали они очень жестко, но был минимум, ниже которого они не желали опускаться: они не собирались регрессировать до до-городского, до-технологического племенного строя. Они знали, что их анархизм — продукт очень высокой цивилизации, сложной, многогранной культуры, стабильной экономики и высокоиндустриализованной технологии, способных обеспечивать высокое производство и быструю доставку продукции. Как бы велики ни были расстояния между поселениями, они придерживались идеала комплексной органичности. Дороги они строили в первую очередь, дома — во вторую. Каждый регион обменивался с другими имевшимися только в нем ресурсами и продукцией; это был очень сложный процесс поддержания равновесия: того равновесия разнообразия, которое свойственно жизни, природной и социальной экологии.
Но, как они говорили в аналогической модальности, нельзя иметь нервную систему, не имея хотя бы нервного узла, а еще лучше — мозга. Нужен был какой-то центр. Компьютеры, координировавшие администрирование, распределение рабочей силы и продукции, и центральные федераты большинства трудовых синдикатов с самого начала находились в Аббенае. И с самого начала Первопоселенцы сознавали, что эта неизбежная централизация представляет собой непрерывную опасность, которой должна противостоять непрерывная бдительность.
О, дитя Анархия, бесконечное обещание
Бесконечная осторожность
Я прислушиваюсь, прислушиваюсь в ночи
У колыбели, глубокой как ночь.
Дитя здорово.
Пио Атэан, принявший правийское имя Тобер, написал это в четырнадцатый год Заселения. Первые попытки одониан переложить в стихи свой новый язык, свой новый мир были неуклюжими, нескладными, трогательными.
И вот Аббенай, разум и центр Анарреса, лежал здесь, сейчас, перед дирижаблем, на просторной зеленой равнине.
Эта ослепительная, глубокая зелень полей, вне всякого сомнения, не была природной краской Анарреса. Только здесь и на теплых берегах Керанского Моря прижились злаки Старого Мира. На всем остальном Анарресе основными зерновыми были земляной холум и бледная трава мэнэ.
Когда Шевеку было девять лет, в течение нескольких месяцев его послеучебной нагрузкой был уход за декоративными растениями в городке Широкие Равнины — хрупкими экзотическими растениями, которые надо поливать и выносить на солнце, как младенцев. Он помогал в этой спокойной, но нелегкой работе одному старику. Этот старик ему нравился; нравились ему и растения, и земля, с которой приходилось возиться, и сама работа. Сейчас, увидев краски Аббенайской Равнины, он вспомнил того старика, и запах рыбьего жира, на котором готовилось удобрение, и цвет первых почек на маленьких голых веточках, эту светлую, мощную зелень.
Вдалеке, среди ярких полей он увидел длинную, нечеткую белую полосу, которая, когда дирижабль приблизился, распалась на отдельные кубики, как рассыпанная соль.
Ослепленный на мгновение гроздью ярких вспышек у восточного края города, он заморгал, и в глазах у него поплыли черные пятна; это были параболические зеркала, снабжающие солнечным теплом нефтеочистительные заводы города.
Дирижабль приземлился на грузовом аэродроме на южной окраине Аббеная, и Шевек отправился бродить по улицам самого большого в мире города.
Улицы были широкие, чистые. На них не было тени, потому что Аббенай лежал меньше чем на тридцать градусов севернее экватора, а все здания были низкие, кроме крепких, тонких башен ветряных турбин. С казавшегося твердым темного, сине-фиолетового неба бил белый солнечный свет. Воздух был прозрачен и чист, без дыма или влаги. Все было видно отчетливо, все края и углы казались жесткими, твердыми, резкими. Каждый предмет был виден четко, сам по себе, выделялся.
Элементы, из которых состоял Аббенай, были такими же, как в любом одонианском населенном пункте, но повторялись много раз: мастерские, заводы, бараки, общежития, учебные центры, залы собраний, склады, общественные столовые. Более крупные здания чаще всего группировались вокруг открытых площадей, так что город состоял как бы из ячеек: микрорайоны или соседства располагались одно за другим. Предприятия тяжелой и пищевой промышленности концентрировались в основном на окраинах города, и здесь вновь повторялась та же структура: родственные предприятия стояли бок-о-бок на определенной площади или улице. Первой такой «ячейкой», попавшейся Шевеку на пути, оказался текстильный район: ряд площадей, застроенных заводами, обрабатывающими холумовое волокно, прядильными и ткацкими фабриками, красильными фабриками и распределителями тканей и одежды; в центре каждой площади стоял целый лес шестов, сверху донизу увешанный флажками и вымпелами, окрашенными во все доступные красильному искусству цвета и горделиво свидетельствовавшими о достижениях местной промышленности. Почти все здания в городе, просто и прочно построенные из камня или литого пенокамня, были похожи одно на другое. Некоторые из них показались Шевеку очень большими, но так как здесь часто бывали землетрясения, почти все они были одноэтажными. По той же причине окна были маленькие, из крепкого, небьющегося силиконового пластика; но зато их было очень много, потому что за час до восхода солнца искусственное освещение отключали и включали снова только через час после заката. Когда на улице было больше пятидесяти пяти градусов, отключали отопление. Дело было не в том, что Аббенаю — при его ветряных турбинах и почвенных термодифференциальных генераторах, применявшихся для отопления — не хватало энергии; но принцип органической экономии был настолько существенен для нормального функционирования общества, что не мог не оказывать глубокого влияния на этику и эстетику. «Излишества суть экскременты», — писала Одо в «Аналогии». — «Экскременты, задержавшиеся в организме, — это яд».
В Аббенае не было яда: это был ничем не украшенный город, яркий, с светлыми и жесткими красками, с чистым воздухом. В нем было тихо. Он лежал перед человеком открыто, был виден весь, отчетливо, как рассыпанная соль.
Ничего не было скрыто.
Площади, низкие строения, неогороженные рабочие дворы кипели энергией и деятельностью. Проходя мимо них, Шевек все время ощущал, что кругом — люди; они гуляли, работали, разговаривали; он видел лица прохожих, слышал голоса, которые окликали, болтали, пели, видел людей, которые что-то делали, были чем-то заняты. Фасады мастерских и заводов выходили на площади или на открытые рабочие дворы, и двери их были открыты. Проходя мимо стекольного завода, он увидел, как рабочий зачерпнул громадным ковшом расплавленное стекло так же небрежно, как кухарка разливает суп. Рядом был двор, где делали пенокаменное литье для строительства; бригадир, крупная женщина в белом от пыли рабочем халате, громко командовала работой, великолепно подбирая выражения. За литейным двором шли: маленькая проволочная мастерская, районная прачечная, мастерская по изготовлению и ремонту музыкальных инструментов, районный распределитель мелкого ширпотреба, театр, черепичная фабрика. Было страшно интересно смотреть на работу, кипевшую всюду, большей частью на полном виду. Повсюду были дети, некоторые работали вместе со взрослыми, другие путались под ногами — лепили куличики некоторые затевали на улице игры, одна девочка сидела на крыше учебного центра, уткнув нос в книгу. Мастер, изготовлявший проволоку, украсил фасад мастерской веселым и затейливым узором из виноградных лоз, сделанным из раскрашенной проволоки. Из широко открытых дверей прачечной с необычайной силой вырвались клубы пара и обрывки разговора. Запертых дверей не было совсем, закрытых — немного. Ничто не маскировалось, ничто не старалось привлечь к себе внимание. Все — вся работа, вся жизнь города — было на виду, все было открыто взгляду и прикосновению. А по Вокзальной Улице время от времени, громко звеня в звонок, проносилась какая-то штука, вагон, битком набитый людьми; люди гроздьями висели и на наружных стойках; старухи от души ругались, когда вагон не замедлял хода на остановках, не давая им сойти; за вагоном отчаянно гнался маленький мальчик на самодельном трехколесном велосипеде; на перекрестках с проводов голубым дождем сыпались электрические искры — словно эта тихая напряженная жизненная энергия улиц время от времени накапливалась до как ого-то предела — и разряжалась, с треском, голубой вспышкой и запахом озона. Это были аббенайские омнибусы, и когда они проезжали мимо Шевека, ему хотелось кричать «Ура».
Вокзальная Улица заканчивалась большой, просторной площадью, где пять других улиц сходились как лучи, образуя парк треугольной формы, с травой и деревьями. Большинство парков на Анарресе представляло собой глиняные или песчаные детские площадки с небольшой купой кустарникового или древесного холума. Этот парк был совсем не такой. Шевек перешел мостовую, по которой не ходил транспорт, и вошел в парк; его потянуло туда потому, что он часто видел его на картинках, и потому, что ему хотелось увидеть инопланетные деревья, уррасские деревья, вблизи, ощутить зелень этого множества листьев. Солнце садилось, небо было широким и ясным, в зените оно потемнело и стало лиловым, сквозь разреженную атмосферу виднелась тьма космоса. Шевек вошел под деревья, настороженно, опасливо. Разве это не расточительно — такая густая листва? Древесный холум очень хорошо обходится шипами и хвоей, да и тех у него не больше, чем необходимо. Ведь наверно, вся эта непомерно обильная листва — просто-напросто излишество, экскремент? Такие деревья не могут обойтись без тучной почвы, их надо постоянно поливать, они требуют большой заботы и ухода. Эти деревья были слишком роскошны, они были бесполезны, и это вызывало его неодобрение. Он шел под ними, среди них. Ступать по инопланетной траве было мягко. Словно ступаешь по живой плоти. Он испуганно отскочил обратно на дорожку. Темные ветви деревьев, словно руки, простираясь над его головой, держа над ним множество широких зеленых ладоней. Он почувствовал благоговейный страх. Он знал, что получил благословение, хотя и не просил о нем.
Недалеко впереди на темнеющей тропинке кто-то сидел на каменной скамье и читал.
Шевек медленно подошел и остановился у скамьи, глядя на склонившую голову над книгой фигуру в золотисто-зеленом сумраке под деревьями. Это была странно одетая женщина лет пятидесяти-шестидесяти, с волосами, стянутыми на затылке в узел. Левой рукой она подпирала подбородок, так что строгий рот был почти скрыт, правая рука придерживала на коленях бумаги. Они были тяжелы, эти бумаги; тяжела была и лежавшая на них холодная рука. Сумерки быстро сгущались, но она не поднимала глаз. Она продолжала читать корректуру «Социального организма».
Некоторое время Шевек смотрел на Одо, потом сел на скамью рядом с ней.
Он не имел представления о статуях, а места на скамье было много. Сделать это его заставил чисто дружеский порыв.
Он смотрел на сильный, печальный профиль и на руки; это были руки старухи. Он поднял взгляд на тенистые ветви. Впервые в жизни он осознал, что Одо, чье лицо лицо знакомо ему с самого раннего детства, чьи идеи центральны и пребывают одновременно и в его уме, и в умах всех, кого он знает, — что Одо так и не ступила на землю Анарреса; что она прожила всю жизнь, и умерла, и была похоронена в тени зеленолистных деревьев, в городах, которые невозможно себе представить, среди людей, говоривших на неведомых языках, на другой планете. Одо была инопланетянка; изгнанница.
Юноша сидел в сумерках возле статуи, почти так же неподвижно, как и она.
Наконец, заметив, что уже темнеет, он встал и снова пошел по улицам, спрашивая у прохожих, как пройти к Центральному Институту Наук.
Оказалось, что это недалеко; он добрался туда вскоре после того, как дали свет. Регистраторша или вахтерша сидела в маленькой комнатке у входа и читала. Чтобы она обратила на него внимание, ему пришлось постучать по открытой двери.
— Шевек, — сказал он. Разговор с незнакомым человеком было принято начинать с того, что говоривший называл свое имя, чтобы второму было за что ухватиться. Больше ухватиться было не за что. Чинов, званий, общепринятых уважительных форм обращения не существовало.
— Кокван, — ответила женщина. — Тебя, кажется, ждали вчера?
— У грузовых дирижаблей поменялось расписание. В какой-нибудь общаге есть свободная койка?
— Номер 46 свободен. Через двор, левое здание. Здесь тебе записка от Сабула. Он говорит, чтобы ты утром зашел к нему в кабинет физики.
— Спасибо! — сказал Шевек и пошел через широкий прямоугольный мощеный двор, размахивая своим багажом — зимней курткой и запасной парой ботинок. В окнах домов по всем сторонам прямоугольника горел свет. В стоявшей тишине чувствовался какой-то смутный шепот, присутствие людей. В прозрачном, с холодком, воздухе городской ночи что-то шевельнулось — какое-то драматическое, сулившее что-то чувство.
Время обеда еще не кончилось, и он быстро свернул к институтской столовой посмотреть, нельзя ли там чего-нибудь перехватить. Оказалось, что его имя уже внесли в список регулярных посетителей, и еда оказалась превосходной. Был даже десерт — компот из консервированных фруктов. Шевек любил сладкое, и, так как он обедал одним из последних и компота оставалось еще очень много, он взял вторую порцию. Он сидел один за маленьким столиком. Неподалеку, за столами побольше, над пустыми тарелками разговаривали группы молодых людей; ему были слышны споры о поведении аргона при очень низких температурах, о поведении преподавателя химии на коллоквиуме, о предполагаемых искривлениях времени. Некоторые из разговаривавших вскользь посмотрели на него; никто из них не заговорил с ним, как заговорили бы с незнакомцем люди в маленьком городке; их взгляды не были недружелюбными, но, пожалуй, чуть вызывающими.
В бараке он нашел комнату 46 в длинном коридоре, где все двери были закрыты. По-видимому, все комнаты здесь были на одного человека, и он удивился, почему регистраторша послала его сюда. С двухлетнего возраста он всегда жил в общежитиях, в комнатах на четыре-десять коек. Он постучал в дверь 46-й комнаты. Тишина. Он открыл дверь. Комната была маленькая, на одного человека, пустая, слабо освещенная светом из коридора. Он включил лампу. Два стула, письменный стол, далеко не новая логарифмическая линейка, несколько книг и аккуратно сложенное на спальном помосте оранжевое домотканное одеяло. Здесь уже кто-то живет, регистраторша ошиблась. Он закрыл дверь и снова открыл ее, чтобы выключить лампу. На письменном столе под лампой лежала записка, нацарапанная на обрывке бумаги: «Шевек, каб. физики, утром 2—4-1—154. Сабул».
Шевек положил куртку на стол, ботинки на пол. Немного постоял, читая названия книг; это были стандартные справочники по физике и математике, в зеленых переплетах с вытесненным Кругом Жизни. Повесил в стенной шкаф куртку, убрал ботинки. Тщательно задернул занавеску стенного шкафа. Прошел по комнате до двери: четыре шага. Еще немного неуверенно постоял, а потом — в первый раз в жизни — закрыл дверь собственной комнаты.
Сабул оказался низеньким, коренастым, неряшливым сорокалетним мужчиной. Его лицевые волосы были темнее и грубее обычного, а на подбородке сгущались в настоящую бороду. На нем была тяжелая зимняя верхняя блуза, выглядевшая так, будто он не снимал ее с прошлой зимы; рукава внизу почернели от грязи. Держался он резковато и недружелюбно.
Как он писал записки на обрывках бумаги, так и говорил обрывками фраз. Он рычал.
Тебе придется выучить иотийский, — прорычал он, обращаясь к Шевеку.
— Выучить иотийский?
— Я сказал: выучить иотийский.
— Зачем?
— Чтобы читать уррасские книги по физике! Атро, То, Байска, всех этих. Никто еще не перевел этого на правийский и, скорее всего, не переведет. Понять эти работы на Анарресе способны разве что шесть человек. На любом языке.
— Как я смогу выучить иотийский?
— Грамматика и словарь!
Шевек не отступал.
— Где мне их найти?
— Здесь, — проворчал Сабул. Он начал рыться в неряшливо расставленных на полках маленьких книгах в зеленых переплетах. Движения у него были резкие и раздраженные. Разыскав на самой нижней полке два толстых, не переплетенных тома, он швырнул их на письменный стол.
— Когда сможешь читать Атро по-иотийски — скажешь. А до тех пор мне с тобой делать нечего.
— Какой математикой пользуются эти уррасти?
— Ничего такого, с чем бы тебе было не справиться.
— Здесь кто-нибудь занимается хронотопологией?
— Да, Турет. Можешь с ним консультироваться. Слушать курс его лекций тебе не нужно.
— Я планировал посещать лекции Гвараб.
— Зачем?
— Ее работа по частоте и циклам…
Сабул сел и снова встал. Он был невыносимо подвижен, и вместе с тем он был какой-то жесткий, прямо не человек, а жук-древоточец.
— Не трать время. В теории секвенциальности ты далеко опередил старуху, а все остальные идеи, которые она выдает, — хлам.
— Меня интересуют принципы Одновременности.
— Одновременность! Это каким же спекулянтским дерьмом вас там пичкает Митис? — Физик свирепо уставился на Шевека, на висках под короткими жесткими волосами у него вздулись жилы.
— Я сам организовал совместный курс по этой теме.
— Взрослей. Взрослей. Пора повзрослеть. Теперь ты здесь. Мы здесь занимаемся физикой, а не религией. Брось мистику и стань взрослым человеком. Сколько времени тебе понадобиться, чтобы выучить иотийский?
— На то, чтобы выучить правийский, у меня ушло несколько лет, — сказал Шевек. До Сабула его безобидная ирония не дошла.
— Я его выучил за десять декад. Настолько, чтобы прочесть «Введение» То. Ах, да, черт, тебе же нужен какой-то иотийский текст. Можно взять и его. Сейчас. Подожди. — Он расшвырял все, что лежало в одном из переполненных ящиков письменного стола, и наконец откопал книгу, странного вида книгу, в синем переплете без Круга Жизни. Название было вытиснено золотыми буквами и выглядело, как «Поилеа Афио-ите», что было совершенно бессмысленно, и некоторые буквы были незнакомы Шевеку. Шевек смотрел на книгу широко открытыми глазами, он взял ее из рук у Сабула, но открывать не стал. Он держал ее, держал вещь, которую хотел увидеть, вещь, сделанную инопланетянами, послание из другого мира.
Он вспомнил книгу, которую ему показывал Палат, книгу с числами.
— Вернешься, когда сможешь ее читать, — прорычал Сабул.
Шевек повернулся и направился к двери. Сабул зарычал погромче: — Держи эти книги при себе! Они — не для всеобщего употребления.
Юноша остановился, обернулся и сказал своим спокойным и довольно застенчивым голосом:
— Я не понимаю.
— Никому не позволяй их читать!
Шевек ничего не ответил.
Сабул снова встал и подошел к нему вплотную.
— Слушай. Ты теперь член Центрального Института Наук, синдик Синдиката Физики и работаешь со мной, с Сабулом. Это тебе понятно? Привилегия есть ответственность. Правильно?
— Я должен приобрести знания, которыми я не должен делиться, — после короткой паузы сказал Шевек таким тоном, словно излагал суждение из области логики.
— Если бы ты нашел на улице взрывчатку, ты бы стал «делиться» ею с каждым проходящим мальчишкой? Эти книги — тоже взрывчатка. Теперь понял?
— Да.
— Ладно. — Сабул отвернулся, свирепо хмурясь, но эта свирепость, очевидно, была направлена на всех вообще, а не конкретно на Шевека.
Он принялся за изучение иотийского языка. Он работал один в 46-й комнате — и из-за предупреждения Сабула, и потому, что работать одному оказалось для него совершенно естественно.
С самого раннего возраста он сознавал, что в некоторых отношениях не похож ни на кого из тех, с кем он сталкивался. Для ребенка сознание такой непохожести очень мучительно, так он не может ее оправдать, потому что еще не успел сделать и не способен ничего сделать. Единственное, что может успокоить и ободрить такого ребенка, это присутствие надежных и любящих взрослых, которые тоже, в своем роде, не похожи на остальных; но у Шевека этого не было. Его отец, безусловно, был абсолютно надежным и любящим. Каким бы ни был Шевек, и что бы он ни сделал, Палат все одобрял и был ему предан. Но над Палатом не тяготело это проклятие непохожести. Он был таким, как другие, для кого общение не было проблемой. Он любил Шевека, но не мог показать ему, что такое свобода, это признание одиночества каждого человека, которое лишь одно и способно преодолеть одиночество.
Поэтому Шевек привык к внутренней изоляции, смягченной ежедневными случайными контактами, неизбежными, когда живешь среди людей, и более тесным общением с несколькими друзьями. Здесь, в Аббенае, у него не было друзей, и, так как ему не приходилось ночевать в общей спальне, он ни с кем и не подружился. В двадцать лет он слишком остро сознавал странности своего склада ума и характера, чтобы быть общительным; он держался замкнуто и отчужденно; и его коллеги-студенты, чувствуя, что это отчуждение непритворное, не часто пытались подойти к нему.
Скоро уединение его комнаты стало дорого ему. Он наслаждался своей полной независимостью. Он выходил из комнаты только, чтобы позавтракать и пообедать в институтской столовой и быстро пройтись по улицам — это он делал каждый день, чтобы утихомирить свои мышцы, привыкшие к ежедневной нагрузке; а потом — назад, в 46-ю комнату, к иотийской грамматике. Раз в одну-две декады наступала его очередь участвовать в «дежурстве десятого дня» — выполнять коммунальные работы, но люди, с которыми он дежурил, были чужие, а не близкие знакомые, как это было бы в маленькой общине, так что эти дни физического труда психологически не нарушали его изоляцию и не мешали ему изучать иотийский язык.