- «Я сказал, что правда на моей стороне. Была такая пафосная фраза» Интервью Ивана Голунова — корреспондента «Медузы» и свободного человека
— Почему?
— Я вообще тяжело переношу, когда много людей, в своей жизни я был только на одном митинге, на Болотной в 2011-м. Я не очень понимаю смысл и мне некомфортно при большом количестве людей. В этой же ситуации, 12 июня 2019-го, я подумал, что если приеду, то стану центром какого-то внимания, возможно, источником провокаций. Я не поехал.
— А почему стало страшно?
— От меня требовались действия, которые я не склонен совершать в обычной жизни. Я очень тихо живу. Мой мир — это цифры и реестры, буквы, я не очень умею и люблю общаться с людьми, мне тяжело быть узнаваемым, трудно разговаривать с незнакомыми людьми. А тут стало понятно, что вся эта известность, которой я не искал, на меня обрушится, причем отчасти этому я и обязан своим освобождением. Было непросто.
Я и новое расследование
— Была ли идея, получив оправдательный приговор, уехать из России?
— Такой вариант обсуждался, но мне он катастрофически не нравится. Я люблю свою страну, я вырос здесь, я здесь живу и делаю то, что считаю нужным. Делаю честно. Почему я должен отказываться от того мира, в котором я живу, который создаю, который совершенствую? У них есть недвижимость, деньги, паспорта. Если у них есть проблемы с тем, что им не нравится то, что я делаю, может быть, пусть они и едут?
— Задумывался ли ты о том, чтобы завязать с журналистикой?
— Это было бы нечестно. И с точки зрения людей, которые меня поддержали, — потому, что я журналист. И с точки зрения моих коллег, в том числе из регионов, для которых моя ситуация стала очень воодушевляющей.
Многие мне говорили: «До вашего дела мы думали, что вся наша работа бессмысленна, это никто не читает, это не нужно обществу. Но когда мы увидели эту поддержку, поняли, что эта профессия имеет смысл». Да, вся эта ситуация произошла потому, что я журналист. Но она и разрешилась именно потому, что я журналист. И сейчас было бы очень странно, если бы я сказал: «Так. Это становится очень опасным, поэтому я буду выращивать цветы».Ну нет, конечно.
Я тебе скажу больше: то, что со мной случилось, в каком-то смысле открыло мне глаза на эту самую «народную» 228-ю статью. Сотрудники УВД по ЗАО открыли мне двери в эту сферу, можно сказать.
Почти за год после моего задержания я исследовал несколько сотен дел по 228-й статье, которые проходили через это УВД. Ты можешь себе представить, что в 80% случаев все рассматривается в особом порядке, люди просто тупят глаза в пол, признают свою вину и их сажают на немалые сроки.
Я вообще много чего узнал и решил, как мне это свойственно, сделать расследование. Причем я люблю работать с документами. И я раньше в основном читал кейсы про конкретных людей, рассказанные с их слов, со слов родственников и так далее. У меня шевелились волосы на голове от прочитанного. Результаты своего расследования я хочу опубликовать сейчас в рамках годовщины.
— В каком виде?
— Я питаю слабость к документам, поэтому я прочел около 700 уголовных дел, связанных с наркотиками, которые возбуждались в Западном административном округе за последние три года. Я столкнулся с какими-то дикими ситуациями, подлогами и фальсификациями в духе: «Я случайно проходил мимо здания УВД по ЗАО. Ко мне обратились неизвестные мне люди и предложили побыть представителем общественности. Я согласился, все подтверждаю». И так пять раз. Оперативники, которые привлекают понятых, — это мои оперативники, понятые — те же самые. И при этом — они по-прежнему неизвестные люди.
Еще часто бывает так, что человек приходит и говорит: «Я хочу добровольно изобличить торговцев наркотиками» и участвует в оперативном эксперименте. А потом проходит еще какое-то время, и уже этого человека полицейские задерживают с наркотиками, устанавливают, что он наркоман, что у него зависимости и так далее. Выясняется, что у него были до этого судимости, он уже был и понятым, и как бы случайно закупщиком — и вот его задерживают в метро, на станции, которая не имеет отношения к УВД по ЗАО.
Или, например, Катя Гаврилова, героиня фильма [Юрия] Дудя, зависимая девушка, ВИЧ+, которой позвонила знакомая, очень правильно подобранная оперативниками, и сказала: «У меня ломка, срочно нужна доза». И звонила так на протяжении нескольких дней каждый час и говорила, что «ты для меня — единственная надежда». И Катя, героиня фильма, отдала свою дозу, которая у нее была на утро, попросив те же деньги, за которые она эту дозу купила. Приехали оперативники: 228-я, часть четвертая, то есть сбыт. Десять лет тюрьмы. Хотя там было 0,17 грамма героина — реально, одна доза.
Зачем это делается? Каким образом девушка с терминальной стадией СПИДа занимается сбытом? Почему ее надо закрыть, если нет больше никаких других фактов сбыта? Но дело это вскрылось под конец квартала. Именно тогда, когда — это я исхожу из исследования этих 700 дел, — внезапно начинается вал оперативных закупок маленьких доз, потому что надо выполнить план, закрыть квартал.
То есть это конвейер. И он существует не для того, чтобы бороться с наркоманией, он не противодействует распространению наркотиков. Это просто конвейер.
— Ради чего?
— Не знаю, не могу сказать. Точнее, не понимаю. Единственный из всех изученных мною кейсов изобличал реальных торговцев наркотиками: история про то, как в Россию прилетели люди из Южной Америки, которые везли наркотики внутри себя. Прилетели, их никто не встретил, они поселились в ближайшей гостинице, пошли в аптеку, чтобы купить слабительное и вывести из себя капсулы с веществом. Там им продали что-то не то и капсулы стали растворяться прямо внутри организма. И человек умер. Его отвезли в судмедэкспертизу, чтобы установить причину смерти. Там сделали вскрытие и обнаружилось, что у него внутри наркотики. И тогда позвали УВД по ЗАО и бодро отчитались о пресечении канала контрабанды.
Это единственное дело из семи сотен, мною прочитанных, которое действительно касается сбыта и распространения. В основном они ловят закладчиков и на этом останавливаются. То есть мы даже не идем изучать, кто эти люди, кто давал им заказы, откуда они брали и так далее. Если быть точным, закладчиков задерживают сотрудники патрульно-постовой службы, а сотрудники наркоконтроля в основном занимаются «контрольными закупками», которые, скорее, являются провокациями, ведь они привлекают к ним «профессиональных» понятых и закупщиков.
— Так ради чего сажают людей по «народной» 228-й?
— Хороший вопрос. Ответа у меня нет. Я знал, что 228-я — народная, но до своего дела не понимал насколько. Когда мое дело получило резонанс, только из моего подъезда ко мне пришли трое человек, у которых близкие посажены по 228-й. В подъезде 32 квартиры. Три случая на 32 квартиры — это много. Все спрашивали, как добиться резонанса, как добиться правды. Я говорю: «Надо написать, например, омбудсмену Татьяне Москальковой». Отвечают: «Мы писали, мы ходили на прием к депутатам Госдумы, мы писали в приемную президента. И ничего не происходило: судебное решение вынесено, всего доброго». И люди сидят.
У нас вообще нет механизма, с помощью которого ты можешь вклиниться в эту огромную судебно-правоохранительную махину, остановить ее ход. А она действует по конвейерному типу. И тысячи людей получают зарплату. За что? У меня, собственно, в рамках моего гражданского иска к полицейским есть идея потребовать от них вернуть государству зарплату, которую они получили за это время — если они не докажут, собственно, что они реально что-то делали, боролись с наркотрафиком, что-то расследовали, что-то предотвратили, кого-то спасли от наркотиков. То, что я вижу сейчас, — это не работа.
По крайней мере, я не готов эту работу оплачивать из своих налогов. Понимание того, где участвовали мои оперативники, приводит меня к тому, что это налаженная система получения «галочек» и выполнения отчетности. При этом образ жизни людей, которые этим занимаются, намного шикарнее того, на какой позволяют рассчитывать их, в общем-то, скромные зарплаты: они ездят на роскошных машинах, оформленных на своих родственников, имеют дома, дачи, купленные непонятно на какие деньги и записанные на других людей.
— Ты не видишь конфликта интересов в том, что ты расследовал дела, проходившие по тому же УВД по ЗАО, сотрудники которого задерживали тебя? Это может быть воспринято как личная обида и месть.
— Из моих заметок видно, что они довольно скучны: одни ООО сталкиваются с другими ОАО; в профессии для меня самое страшное — это ситуации «слово против слова», когда люди обвиняют друг друга, и я стою перед выбором, кому мне верить. Я люблю документы, изучаю открытые базы данных, сопоставляю информацию. Именно то, что я начинаю читать и изучать документы по какой-то теме, сопоставлять данные, и вызывает раздражение у героев моих расследований.
Я не вижу никакого конфликта в том, чтобы пробить сотрудников одного конкретного ОВД по базам и сопоставить решения московских судов за два года. К тому же в расследовании речь не только про УВД по ЗАО, там все дела, которые возбуждались на территории Западного округа. Это больше 700 приговоров. Просто изучение дел занимает огромное количество времени, а я работаю в одиночку, мне со всеми не справиться.
Было бы очень клево, если бы подобная работа была проведена по всей стране, если бы появились другие люди, которые взялись бы за исследования других ОВД. Чем больше людей будет вовлечено в расследования, чем больше дел будет изучено, тем лучше. Это вопрос информационной открытости.
— Сейчас вы встречаетесь с оперативниками, которые тебя задерживали, в ходе судебных заседаний. Какие между вами отношения?
— Они просят вспомнить хорошее. Просят не забывать о том, как они хорошо относились — ведь они давали мне воды попить и покурить, когда я просил. Вероятно, могли бы не давать!
Еще они теперь рассказывают, как трудно, оказывается, приходится в СИЗО, просят помнить о том, что по статье, которая им грозит, сидеть придется восемь, а то и 10-15 лет. И ты как-то начинаешь думать, что вот он — обычный нормальный человек, молодой. Семья, дети, наверное, какие-то планы. И возникает стокгольмский синдром: вот он говорит во время очередных следственных действий, что любит какие-то там карамельки, и ты думаешь: «Блин, в следующий раз захвачу ему карамелек».
Но потом я возвращаюсь домой и понимаю: если бы все сложилось иначе, на их месте сидел бы я, мне бы грозило 15 лет, и они бы приходили в суд и говорили: «Да-да, так все и было» — и пошли бы заниматься своими делами дальше: кататься на дорогих машинах, проводить свои прекрасные оперативные эксперименты, которые, наверное, скорее, больше относятся к области театра, нежели к области борьбы с наркотиками.
А потом еще я открываю приговоры по делам, в которых они участвовали, и читаю: «В отделении полиции стал угрожать, что если обвиняемый не будет сотрудничать, то его супругу тоже отправят в тюрьму». Какие карамельки? Никаких карамелек не будет.
Знаешь, я на полном серьезе иногда задумываюсь, что их семьи точно ни в чем не виноваты — и что если у семей возникнут трудности, я буду помогать, как-то соберем деньги, придумаем способ. Но пока я сталкиваюсь с тем, что они все жалуются на то, что во время обыска все в доме перевернули — вот это неожиданность! А еще адвокаты приносят в суд бумаги о том, что у ребенка обвиняемого сложное заболевание, да и жена тоже болеет. Я начинаю смотреть эти бумаги и выясняется, что оба заболевания выявлены в один день. И это — день задержания полицейского, бумаги эти подписывала подружка жены, врач, а сложное заболевание — это фурункул на бедре.
— Есть ли у тебя опасения, что в результате судебного разбирательства будут посажены вот эти конкретные оперативники, но заказчик твоего дела останется безнаказанным?
— Для меня главное дело последнего года — добиться, чтобы полное и объективное расследование было завершено, а суд дал оценку действиям как исполнителей, так и заказчиков этого преступления. Несколько раз расследование тормозилось, и было ощущение, что дело хотят положить под сукно. Я со своим адвокатом Сергеем Бадамшиным напоминал людям об этом деле, подавал жалобы на бездействия следствия.