В эпоху Хэйан девочек из аристократического сословия с самого раннего детства готовили к замужеству, рассчитывая, что ей удастся вступить в такой брачный союз, который, упрочив положение семейства, явится залогом дальнейшего его процветания. Счастливыми считались семейства, имевшие много дочерей. Дочь при благоприятном стечении обстоятельств можно было пристроить наложницей к государю, и если ей удавалось снискать благосклонность или тем паче стать матерью наследника, положение семейства оказывалось упроченным. Поэтому рождение девочки было большой радостью, и воспитанию ее уделялось особенное внимание. За исключением точных наук, она должна была усвоить все, что знал мужчина. Девушка из благородного семейства превосходно играла на кото — японской цитре, рисовала, красиво писала и, конечно, не только знала наизусть лучшие образцы (с. 177) японской поэзии, но и сама умела складывать приличествующие случаю стихи. Классические японские пятистишия танка играли немаловажную роль в жизни женщины, являясь своеобразным посредником между ней и внешним миром. Не имея возможности видеть женщину, мужчина судил о ней по искусству слагать стихи и по красоте почерка. Недаром в эпоху Хэйан самыми совершенными красавицами считались прославленные поэтессы.
В отличие от мужчин, женщины были удалены от непосредственного участия в общественной жизни (хотя нередко от них многое в этой жизни зависело), и их сношения с внешним миром были крайне ограниченны. Хэйанская женщина (принадлежавшая, разумеется, к родовитому семейству) почти никому не показывалась. Только очень немногие, самые близкие из ее прислужниц имели право непосредственно общаться со своей госпожой. Помимо занавесей и штор, отделявших внутренние покои от других помещений, помимо ширм и экранов, ее скрывал от чужих взглядов стоящий непосредственно перед ней переносной занавес (китё) — несколько соединенных между собой шелковых полотнищ со шнурами, свисающих с укрепленной на небольшой подставке горизонтальной перекладины. Женщина не только (с. 178) почти никогда не покидала своего дома, но и внутри него мало передвигалась. Самое большое, что ей позволялось, — подойти к нижней двери, отделявшей передние покои от окружавшей дом галереи, и под прикрытием занавеса или экрана полюбоваться садом. Выезжать из дома разрешалось лишь в исключительных случаях: либо в дни самых значительных празднеств, либо если возникала необходимость совершить паломничество в тот или иной храм. Подобные выезды обставлялись чрезвычайно торжественно — женщина выезжала в роскошной карете в сопровождении большой свиты.
Внешность женщины в любовных отношениях не имела особого значения. На первых порах воображение мужчины воспламенялось изящной скорописью писем, утонченными стихами, намекающими на самые возвышенные чувства, а при более близком знакомстве — тихими звуками струн, случайно доносившимися до слуха откуда-то из внутренних покоев, или — как предел возможного — вдруг мелькнувшими сквозь занавеси или щели в ширме волнами черных волос и краешком платья.
«Подглядывание» («каймами » — букв, «взгляд сквозь щели изгороди») — одна из первых стадий сближения. Подглядывать можно было с (с. 179) улицы, если ты не имел доступа в дом, или из сада, если ты был в близких отношениях с хозяином. Поскольку во внутренних помещениях царил обычно тусклый полумрак и чаще всего они были закрыты внешними занавесями, увидеть удавалось лишь смутные очертания фигуры, да и это в лучшем случае.
Если у мужчины возникало желание добиться большего, он стремился завязать знакомство с кем-нибудь из прислужниц девушки, которые, как правило, выступали в роли посредниц между своей госпожой и внешним миром. Часто именно от них зависел выбор мужа.
Заручившись поддержкой кого-нибудь из прислужниц, мужчина передавал своей избраннице письмо. Письма поклонников обсуждались родственниками девушки и прислуживающими ей дамами. Наиболее достойному посылалось ответное письмо, причем на первых порах переписку брала на себя какая-нибудь дама. Некоторое время продолжался обмен письмами, и если ни одна из сторон не начинала испытывать разочарования, делался следующий шаг к сближению, а именно: мужчина наносил первый визит своей избраннице. Несколько раз он посещал ее дом, переговариваясь с ней через прислужницу, затем, после обмена новыми письмами, получал (с. 180) возможность беседовать непосредственно с предметом своей страсти через занавес. (Мужчина, как правило, сидел на галерее, а женщину сажали за опущенными занавесями, к которым приставляли еще и переносной занавес.)
При заключении брака мужчина проводил в доме женщины три ночи подряд, причем, возвращаясь в свой дом затемно, обязательно отправлял возлюбленной гонца с письмом. Не получить утром после ночного свидания письма — неслыханный позор для женщины.
Через три дня после совершения определенных обрядов родственники жены устраивали пиршество, на котором происходило оглашение брака (токоро-араваси — букв, «обнаружение места»), после чего он считался официальным, и муж мог открыто посещать дом жены в любое время. (Как правило, женщина не переезжала в дом мужа, а оставалась в родительском доме. Лишь в исключительных случаях супруги поселялись вместе.)
В эпоху Хэйан было распространено многобрачие, и мужчина посещал разных женщин. Одни были открыто признаны его женами, другие считались тайными возлюбленными. Замкнутость столичной аристократии обусловила распространение брачных союзов между близкими (с. 181) родственниками, что, в свою очередь, эту замкнутость усиливало.
Брак не считался чем-то постоянным, мог легко разрываться, и долговечность его в первую очередь зависела от достоинств женщины, от ее умения сохранять привязанность мужа. Умение это в немалой степени определялось ее благонравием, поэтому к воспитанию девиц из благородных семейств относились с большим вниманием.
С малолетства девочка была окружена специально подобранными дамами, которые развивали в ней навыки, необходимые для благородной особы. Основными предметами обучения были музыка, каллиграфия, поэзия, живопись. Кроме того, девочку учили подбирать одежды по цвету и составлять ароматы — искусство, которое в эпоху Хэйан стало занимать огромное место в обществе высшей знати.
И, разумеется, самым главным было умение быстро и красиво написать письмо, выбрав для этой цели наиболее подходящую по цвету бумагу, и сочинить стихотворное послание — танка, которое как нельзя лучше отвечало случаю и было совершенно по форме. (с. 182)
Г. Соколова-Делюсина
Мурасаки-сикибу
Блистательная Хэйанская эпоха отличалась не только утонченностью и языком японських аристократов, но тем удивительным, феноменальным всплеском всей японской культуры, который потомки назовут «золотым веком». Появляются новые жанры и стили, но самым поразительным явлением стало создание «женской» литературы.
Хэйанские поэтессы — это особый мир, особый колорит всей японской культуры. Это были придворные дамы, хорошо знавшие быт и нравы императорского двора. Как и мужчины, они имели ранги и должности, правда, немногие стремились сделать сногсшибательную карьеру. Они писали для узкого круга придворных и аристократов, и так случалась, что это своего рода «домашнее чтение» оборачивалось против них же самих. Героини их произведений запоминались читателям, и сами поэтессы получали в конце концов прозвища, образованные от имен их же (с. 185) собственных героинь. Именно так и произошло с талантливой и удивительной Мурасаки-сикибу
Прошедшие столетия унесли навсегда не только ее настоящее имя, но и точные годы жизни. Первой достоверной датой называют обычно 1005 г. (или 1007 г.), когда она, дочь Фудзивара-но Тамэтоки, губернатора одной из провинций, поступила на службу в свиту императрицы Акико. К этому времени за ее плечами был уже жизненный опыт и боль утраты. Примерно в 999 г. она вышла замуж за человека много старше себя, а через 2 года овдовела, оставшись с маленькой дочкой на руках. Ко времени поступления на службу ей было около 30 лет. Мурасаки служила во дворце до 1013 г. и умерла лет через пять после того, как покинула дворец.
Расцвет ее творчества пришелся как раз на то время, когда она состояла при императрице Акико. Именно тогда Мурасаки написала свой знаменитый роман «Гэндзи-моногатари» («Повесть о Гэндзи»), совершивший переворот во всей японской литературе. До сих пор среди японцев это одно из самых любимых произведений. Он переведен на многие языки мира, в том числе и на русский. Это роман о блистательном молодом красавце Гэндзи — сыне императора, вся жизнь которого (с. 186) — бесконечная цепь любовных похождений. Роман охватывает временной промежуток около 75 лет; в нем несколько сот персонажей, многие из которых и есть возлюбленные блистательного Гэндзи. Одну их них звали Мурасаки. И ее имя вскоре после написания романа в качестве прозвища получила сама писательница. Слово же «сикибу» в ее имени имело совсем другое происхождение. Сикибу-сё называлось Ведомство церемоний, где одно время служил отец Мурасаки. Так образовалось имя Мурасаки-сикибу, под которым великая поэтесса вошла в мировую культуру и литературу.
«Повесть о Гэндзи» написана по всем законам жанра романа: там больше прозы, чем стихов, однако ее автора, как и всех других хэйанских женщин, оставивших свой след в литературе, принято называть поэтессами. Не только потому, что их проза чрезвычайно поэтична, но и потому, что они к тому же слагали еще и прекрасные стихи, которыми украшали свои прозаические произведения или включали в домашние антологии. Что же могли воспевать в стихах женщины-поэтессы? Конечно же, любовь! Ведь как бы знатны они ни были, каких бы успехов ни добивались на литературном поприще, они оставались прежде всего женщинами — со своими секретами и (с. 187) маленькими слабостями, мимолетными влюбленностями и гнетущей ревностью. Такой же была и Мурасаки, чьи стихи столь же очаровательны, как и сам дух далекой и неповторимой Хэйанской эпохи. (с. 188)
Идзуми-сикибу
Бывает ли так, чтобы две женщины, обе талантливые и познавшие сладость славы, трепетно любили друг друга, при этом не считаясь соперницами? Наверное, не всегда. Тем более что речь идет о хэйанских поэтессах. Скорее всего поэтический талант, да еще подкрепленный красотой и многочисленными любовными приключениями, вызывает раздражение. К тому же еще этот талант позволяет себе колкости в чужой адрес, насмешку над чужими стихами…
Так или примерно так думали хэйанские придворные дамы об Идзуми-сикибу, женщине действительно незаурядной, чьи стихи вызывали восхищение даже у недоброжелателей. Мурасаки-сикибу, видя в Идзуми-сикибу соперницу и отпуская попутно в ее адрес нелестные замечания, тем не менее так отзывалась о ее стихах: «Она показывает аромат даже самых пустячных слов. Стихи ее совершенно очаровательны… Даже среди (с. 195) стихотворений, сложенных в порыве вдохновения, у нее непременно встретится одно великолепное, на котором останавливается взор… Она из того рода поэтов, у которых стихи, кажется, слагаются сами собой» (пер. В. Н. Горегляда).
Время донесло до нас более полутора тысяч стихотворений Идзуми-сикибу, ее личный «Дневник», молву о замужествах и романах с принцами крови, но не сохранило даже даты ее рождения. Вероятно, Идзуми-сикибу родилась между 961 и 980 годами и к концу X века была уже достаточно хорошо известна как поэтесса. Настоящего имени ее мы также не знаем. Прозвище же, данное ей, состояло из названия провинции Идзуми, где служил губернатором ее отец, и слова «сикибу», опять-таки, как и в случае с Мурасаки-сикибу, образованного от названия Ведомства церемоний, в котором некоторое время также служил ее отец.
Около 999 г. Идзуми-сикибу вышла замуж за друга отца, который был много старше ее, однако очень скоро у нее завязалась любовная связь с принцем Тамэтака, воспитанником императрицы Масако. Так случилось, что ее возлюбленный, сраженный свирепствовавшей в 1002 г. эпидемией, вскоре умер. Но Идзуми-сикибу не вернулась к мужу; во всяком случае в 1004 г. она не (с. 196) отправилась с ним к месту его новой службы. Через год после смерти принца Тамэтака у нее начался роман с младшим братом почившего возлюбленного — принцем Ацумити, который спустя всего несколько лет тоже скончался. В начале 1009 г. Идзуми-сикибу была принята в свиту императрицы Акико, у которой в это же время служила и Мурасаки-сикибу. Пути двух великих хэйанских женщин пересеклись. Спустя два-три года поэтесса снова вышла замуж, на сей раз за знатного вельможу Фудзивара-но Ясумаса, и уехала с ним в провинцию. Молва утверждала, что время второго замужества было апогеем ее любовных приключений. О них даже слагали легенды, но достоверно ли это — никто теперь не знает. Известно лишь, что в конце жизни Идзуми-сикибу рассталась и со вторым своим мужем. Дочь от первого брака, известная в свое время поэтесса, умерла в 1025 г. при родах. Мать пережила свою дочь и скончалась в возрасте 60-70 лет, около 1030 г.
Ее любовные стихи — ее собственная жизнь, в которой было так много чувств и эмоций! Они легки и мелодичны, как сам стиль жизни, который вела их создательница. (с. 197)
Акадзомэ-эмон
Есть в истории японской литературы женщины, ставши знаменитими благодаря чисто «женским» творениям — лирическим дневникам, любовной поэзии, легким и незатейливым эссе. А есть такие, которые обрели славу благодаря тому, что прославили знаменитих мужчин, соединенных с ними судьбой. Последнее, конечно, относится к талантливой поэтессе Акадзомэ-эмон.
Она прожила долгую жизнь и умерла в возрасте около 100 лет (957?—1054). Сколько же удивительного довелось ей увидеть! Ведь перед ее глазами прошло без малого столетие самого расцвета хэйанской культуры! Но Акадзомэ-эмон не была лишь сторонней наблюдательницей. Она принадлежала к аристократическому роду и была родством связана с поэтессой Идзуми-сикибу. Дело в том, что в свое время Акадзомэ-эмон вышла замуж за дядю Идзуми-сикибу по отцу Оэ-но Масахира (952—1012). Однако она не (с. 213) удовлетворилась ролью надменной тетушки для ветреной племянницы, а подружилась с ней и вошла в историю как приятельница Идзуми-сикибу, оставившая о жизни поэтессы уникальные сведения в своем небольшом собрании стихов.
Случилось так, что после смерти мужа судьба свела Акадзомэ-эмон — ни больше ни меньше — с самим правителем страны Фудзивара-но Митинагой, и она стала его возлюбленной. Около 1028 г. в Японии появилось удивительное произведение — «Повесть о процветании», ознаменовавшее собой появление нового жанра —«исторического повествования». Нам интересно то, что авторство «Повести о процветании» приписывают именно Акадзомэ-эмон. Ведь это рассказ о времени властвования Митинаги, а кто же лучше, чем любящая женщина да еще не лишенная поэтического дара, может поведать о достоинствах правителя!
По поводу «Повести» велись долгие дискуссии, в ней находили множество исторических неточностей, но всегда отмечали одно — как мастерски и, главное, как возвышенно выписан образ самого Фудзивара-но Митинаги. Это не просто восхваление правителя, создавшего полное «процветание», а нескрываемое восхищение, на которое способна только женщина! (с. 214)
Итак, по крайней мере на двух по-разному, но знаменитых людей потомки смотрят глазами Акадзомэ-эмон. А что же она сама? Неужели ей было суждено лишь прославлять других? К счастью, нет. Стихи, дошедшие до нас, по-настоящему талантливы. И когда вспоминают Акадзомэ-эмон, говорять о ней прежде всего как о прекрасной поэтессе, чти стихи нежны и печальны… (с. 215)
Сайгё
Во времена Мурасаки-сикибу и Идзуми-сикибу, чье творчество пришлось на расцвет эпохи Хэйан, невозможно было даже представить, что идиллический уклад аристократической жизни и культуры рухнет. Однако ничто не бывает вечным. Ослабевает власть могущественного рода Фудзивара, многие десятилетия, по сути, управлявшего страной. Начинается передел власти. На политической арене Японии появляются два враждующих рода — Тайра и Минамото. Их противостояние, длительное и жестокое, завершается в 1185 г. падением феодалов дома Тайра. Из периода хотя бы иллюзорного спокойствия страна окунулась в пучину бесконечных междоусобных войн, поглотивших сотни и сотни жизней.
Эпоха кризиса наступила и в поэзии. Казалось, что до этого искусство стихосложения лишь набирало силу, стремясь достичь вершины своего совершенства. Уже были созданы две блестящие (с. 223) антологии — «Манъёсю» и «Кокинсю», но … в литературе, как и в жизни, случаются периоды спада и депрессии. Так, увы, произошло и с поэзией танка. Она все больше канонизировалась, все чаше употреблялись шаблоны и всем надоевшие поэтические штампы, а порой стихотворение даже больше напоминало ребус, нежели произведение искусства. Реальные исторические события тоже не способствовали появлению оптимистических ноток, наоборот, и в поэзии теперь сквозило ощущение трагической гибели всего и навсегда...
К счастью, именно в XII в. появилась целая плеяда поэтов, вдохнувших в древнюю поэзию танка новую жизнь, сумевших избавиться от поэтической безысходности и приблизить японскую лирику к самой жизни. Среди этих поэтов-новаторов главное место, безусловно, принадлежит великому Сайгё (1118-1190).
Человек-легенда, вечный путник и скиталец. Сайге вошел в литературу не под своим настоящим именем Сато Норикиё, а под псевдонимом, имеющим значение «Идущий к Западу».
Жизнь сулила юному выходцу из рода Сато блистательную карьеру, успех и славу. Несколько поколений из этого рода, включая деда и отца будущего поэта, состояло на службе в церемониальной (с. 224) охране императорского дворца. Туда же определили и юного Норикиё, чьи успехи были поразительны: он стал прекрасным наездником и метким стрелком. Неоспоримы его таланты на поэтическом поприще — Сайгё еще не было и 20 лет, а его стихи включались в самые престижные антологии тех лет. И вот в 1140 г., когда поэту исполнилось 22 года, случилось необъяснимое. Он бросил все: службу, дом, семью — молодую жену и маленького ребенка и... постригся в монахи. Этот поступок вызвал недоумение у его современников, не знают причин столь крутого поворота в судьбе и его потомки. Версий много: и несчастная любовь, и политическая нестабильность, и обращение к буддизму; какая же верная — точно не знает никто.
Однако ясно: решение это неслучайно. Ведь он остался монахом на всю жизнь, и более того — Сайгё был странствующим монахом. С котомкой за спиной он прошел всю Японию — с юга на север, жил в уединённой горной хижине, созерцая и творя. Но и пребывая вдалеке от мирских дел, Сайгё продолжал переписку со своими друзьями; посылал стихи для поэтических антологий, а приходя в столицу, участвовал в турнирах. Он был более поэтом, чем монахом. Говорят, при жизни Сайгё не пользовался славой (с. 225) знатока священного писания или религиозного наставника. Да и буддийские стихи в его творчестве отнюдь не самые яркие. Зато уже среди современников он пользовался славой великого поэта. Умер Сайгё в 1190 г. в горном храме Хирокава, что к югу от современного г. Осака. Стояла пора полнолуния, и буйно цвели вишни. Не таким ли хотел увидеть свой уход великий поэт, написав однажды:
О, пусть я умру
Под семью вишневых цветов!
Покину наш мир
Весенней порой «кисараги»[1]
При свете полной луны.
(Пер. В. Н. Марковой)
И сегодня на могилу поэта приходят поклонники его удивительного таланта, люди совсем другой эпохи и другого взгляда на мир. Они снова пытаются найти в стихах Сайгё ответы на самые сложные жизненные вопросы. Ведь именно об этом, о жизни во всех ее проявлениях, писал поэт: чувства и мысли он передавал через неповторимые образы природы. Многие его стихи (с. 226) наполнены грустным очарованием; прелестна в своей печали и его любовная лирика. Стихи просты, в них нет украшательства и избыточной усложненности. Они словно глоток чистого воздуха в горной глуши, где царствуют уединенность и творчество. (с. 227)
Фудзивара-но Тосинари (Сюндзэй)
Счастливая судьба у того поэта, которого помнят и чьи стихи читают столетия спустя, но, наверное, не менее счастлив тот поэт, кого слава и признание не покидают всю жизнь и 90-летие которого отмечают как юбилей патриарха национальной поэзии. Одного этого достаточно, чтобы понять, какой величиной был для японской поэзии XII в. Фудзивара-но Тосинари (Сюндзэй).
Превосходный поэт, Тосинари снискал себе славу порядочного и справедливого человека. Именно благодаря своей легендарной справедливости он был одинаково уважаем и друзями, и соперниками.
Фудзивара-но Тосинари (1114—1204) происходил из древнего рода Микохидари—одной из ветвей рода Фудзивара. Вся его жизнь прошла при дворе. Лишь к концу жизни, когда Тосинари (с. 241) дослужился до 3-го ранга, он оставил двор и постригся в монахи. Молодым человеком, в возрасте 25 лет, он вошел в японскую поэзию и проделал весь путь от ученика до наставника. Тосинари хорошо знал достижения своих предшественников; он тщательно изучал антологию «Кокинсю», стараясь научиться у мастеров древности искусству стихосложения. Однако научившись, не стал слепо подражать им, а нашел свою собственную нишу в японской поэзии. Тогда еще Тосинари носил имя Акихиро, но в возрасте 63 лет решил сменить его. Новое имя записывалось двумя иероглифами, имевшими два чтения — Тосинари и Сюндзэй.
Фактически ни одна заметная антология того времени не обходилась без стихов Тосинари, то же можно сказать и о поэтических турнирах. Именно турниры открыли «нового» Тосинари — прекрасного и справедливого арбитра. Его авторитет как главы судейской коллегии скоро стал непререкаем. До этого при оценке стихов поэтов было принято указывать на недостатки, обращать внимание на поэтические промахи. Тосинари же положил этому конец: за критерий он взял достоинства того или иного стихотворения. Благодаря этому победитель получал должную оценку — его поэтические достижения становились (с. 242) очевидными всем, а проигравший не выглядел униженным — никто не копался в его грехах, просто говорили, что удачливее был другой. Нетрудно представить, как почитаем стал Тосинари.
Об авторитете и влиянии поэта ходят легенды. Когда в 1183 г., в самый разгар противоборства родов Тайра и Минамото, экс-император Госиракава поручил Тосинари начать составление императорской антологии, которая через пять лет будет составлена и получит название «Сэндзайсю» («Собрание японских песен за тысячу лет»), многие именитые поэты сочли за честь быть представленными в ней. Широко известна (основанная, вероятно, на реальном историческом факте) легенда о том, как в уже захваченную войсками Минамото столицу к Тосинари приехал молодой поэт, принадлежащий к роду Тайра — Тайра-но Таданори. Он подвергал себя смертельной опасности, пробираясь в столицу, но знал, что должен встретиться с Тосинари и попросить включить свои стихи в новую антологию. Ведь это был, по его мнению, единственный и последний шанс оставить свое имя потомкам. Молодой самурай оказался прав: его стихи читают в антологии «Сэндзайсю» и сегодня, а сам он погиб уже через год после встречи с Тосинари, в 1184 г. (с. 243)
Вероятно, счастливо складывалась и личная жизнь Фудзивара-но Тосинари. Известно, что у него было двадцать детей, рожденных ему женами, наложницами и возлюбленными. Среди потомков Тосинари были очень способные люди, однако никто из них, кроме одного, не мог тягаться с отцом в искусстве стихосложения. Таковым был Фудзивара-но Тэйка, восемнадцатый ребенок Тосинари, который родился, когда отцу было уже 48 лет. (с. 244)
Сикиси-найсинно
Среди знаменитих поэтесс средневековой Японии были не только дамы из числа придворных, но и особы более знатного происхождения. Принцессы крови, так же как и принцы, и даже сами императоры не стыдились попытать счастья в стихосложении. Как и у всех, у них были и поэтические удачи, и даже шедевры, а то и конфузы.
В конце XII в. Особенно прославилась вторая дочь императора Госиракава (ум. 1192; годы правления 1156—1158) Сикиси-найсинно. Датами ее жизни чаще других называют 1151—1201 гг. Увы, у девушки столь знатного происхождения оказалась не слишком счастливая судьба. В возрасте восьми лет она была отдана в синтоистское святилище Камо, где в течение одиннадцати лет служила жрицей. Кто знает, может быть, этот удел, вполне приличествующий особе ее ранга, стал бы смыслом жизни юной принцессы, но пошатнувшееся здоровье заставило ее покинуть храм Камо. (с. 255) Однако спустя годы ей снова пришлось искать утешения под храмовыми сводами. В 1197 г. Сикиси-найсинно была заподозрена в том, что принимала участие в политическом заговоре. Над ней нависла угроза ссылки. Принцесса не стала испытывать судьбу и постриглась в монахини.
Ее непросто сложившаяся жизнь пришлась на время смуты, междоусобных войн. Не потому ли так печальны ее стихи, которые даже современники не могли обойти вниманием, находя в них особую искренность. Сикиси-найсинно была хорошо знакома с многими знаменитыми поэтами своей эпохи. Она считалась ученицей великого Фудзивара-но Тосинари, и, учтя именно ее пожелание, Тосинари написал свой знаменитый трактат по теории стиха. Молва утверждала, что и с великим Сайгё ее связывала не только дружба, но и романтические отношения. Позднее в антологию «Синкокинсю» («Новая Кокинсю») было включено 49 стихов поэтессы, у которой позже вышло еще небольшое поэтическое собрание из 373 стихотворений. (с. 256)
Фудзивара-но Тэйка (Садаиэ)
Считается, что детям великих родителей трудно найти свое собственное «я» в творчестве — талант отца тяготеет над ними. В случае с Тосинари и Тэйка произошло почти чудо: отец и сын, оба талантливые и знаменитые, смогли стать единомышленниками и занять каждый свое собственное место на вершине японского поэтического Олимпа.
Рано обнаружив поэтический дар сына, Тосинари стремился развивать дарование ребенка, и к 28 годам Фудзивара-но Тэйка (1162—1241) мог считаться состоявшимся поэтом. Однако он явил миру полную противоположность отцу — рядом со спокойным и уравновешенным Тосинари он казался ураганом, смерчем, буйным порывом ветра. В нем всего было с избытком — таланта и поэтического дара, вспыльчивости, гнева, сильных эмоций. Говорят, что в приступах ярости он мог перейти от слов к действиям, за что как-то даже (с. 271) серьезно пострадал. Случилось так, что, будучи чем-то недовольным, он схватил светильник и ударил им знатного вельможу, вступившего с ним в спор. За это Тэйка был отлучен от двора, но благодаря хлопотам Тосинари неприятную историю удалось замять.
Однако, даже зная неукротимый нрав Фудзивара-но Тэйка, никто не мог усомниться в его мастерстве. Казалось, что он знает о поэзии абсолютно все, ему подвластны все поэтические приемы и известны все секреты искусства.
В историю японской литературы Тэйка вошел также и как собиратель литературных древностей. Именно благодаря Тэйка потомки смогли познакомиться с многими памятниками древней литературы. Страстный поклонник и блестящий знаток японской литературы, Фудзивара-но Тэйка был еще и прекрасным каллиграфом. Красивый почерк был предметом его особой гордости. Он переписывал произведения древней литературы для своей личной библиотеки или для подарка друзьям. Даже сегодня списки, переписанные Фудзивара-но Тэйка, считаются наиболее достоверными.
В историю японской поэзии Фудзивара-но Тэйка вошел также как составитель многих антологий и собраний — от небольших до весьма значительных. (с. 272) Его имя всегда ассоциируется с третьей по значимости японской антологией «Синкокинсю» — «Новая Кокинсю», одним из составителей которой он был. Некоторые ее разделы открываются стихами Тэйка — так распорядился экс-император Готоба, самолично руководивший созданием антологии. Он признавал поэтический дар Тэйка и ситал того самым видным современным поэтом.
Со смертью Тэйка поэтическая династия не порвалась. Три сына поэта пошли по стопам отца. Один из них, Фудзивара-но Тамэиэ, стал даже известным в свое время поэтом, однако вершин майстерства Тосинари и Тэйка достичь ему так и не удалось.
[1] Кисараги — старинное название 2-го лунного месяца, что соответствует примерно марту.