Он еще в кадетском корпусе слышал, что есть на свете явление, именующееся борьбою с законом. Что многие боролись успешно, но многие же и изнемогали в этой борьбе. Так, например, один губернатор более двух десятилетий боролся, и даже чуть было не победил, но приехал ревизор и сразу заставил победителя положить оружие. Минута этого пленения губернаторского была страшною минутой для многих. Помпадуры гибли десятками; зеркальная поверхность административного моря возмутилась почти мгновенно; униженные и оскорбленные подняли голову, ликующие и творящие расправу опустили ее долу; так называемые ябедники выползли из своих нор и предерзостно называли себя представителями общественной совести. Крушение было общее.
Роль борющегося с законами человека имела свою привлекательность, и очень может быть, что в другое время он охотно остановился бы на ней. Но, во‑первых, он понимал, что бороться (успешно или неуспешно) могут только очень сильные люди и что ему, безвестному помпадуру бог весть которой степени, предоставлена в этом случае лишь мелкая полемика, которая ни к чему другому не может привести, кроме изнурения. Во‑вторых, он зашел уже слишком в глубь вопроса, чтобы увлечься какою‑нибудь эпизодическою подробностью, как бы блестяща она ни была. Его занимало совсем не то, что борьба возможна, а то, в силу чего она возможна и почему для одних она оканчивается лаврами, а для других ‑ постыдным бегством в отставку и даже под суд. Что‑нибудь из двух: либо закон, либо он, помпадур. Так по крайней мере представлялось это дело его пониманию. Если закон может умиротворить мещанина Прохорова ‑ пускай и умиротворит; если закон может исправить ссохшиеся рукава у пожарных труб ‑ пускай и исправит!
‑ Пускай‑с! ‑ восклицал он мысленно.
Но если закон не может ни исправить, ни умиротворить, то пусть же он и не мешает ему, помпадуру, пусть не становится поперек его предначертаний!
Неуязвимость этой логики была ясна, как день.
Но вот, нить его размышлений прерывается криками, несущимися с пожарного двора. То бунтует Прохоров, требуя, чтоб его решили немедленно.
Полемика возобновляется.
‑ Как прикажете? ‑ спрашивает правитель канцелярии.
‑ Зачем вы спрашиваете? ведь вы знаете, что я ничего не могу! Что теперь ‑ Закон! Как там написано, так тому и быть. Ежели написано: господину Прохорову награду дать ‑ я рад‑с; ежели написано: влепить! ‑ я и против этого возражений не имею!
В таких безрезультатных решениях проходит все утро. Наконец присутственные часы истекают: бумаги и журналы подписаны и сданы; дело Прохорова разрешается само собою, то есть измором. Но даже в этот вожделенный момент, когда вся природа свидетельствует о наступлении адмиральского часа, чело его не разглаживается. В бывалое время он зашел бы перед обедом на пожарный двор; осмотрел бы рукава, ящики, насосы; при своих глазах велел бы все зачинить и заклепать... Теперь он думает:
"Пускай все это сделает закон".
Он положительно озлоблен и даже домой идет какою‑то нервною, оскорбленною походкой.
К обеду является стряпчий, бездомный малый, давно уж приобревший привычку питаться на счет помпадура. Но разговор как‑то не клеится. Первое кушанье съедается молча; перед вторым помпадур решается пустить в ход мучащую его загадку.
‑ Давеча мне правитель целую предику насчет законов прочитал, ‑ произносит он.
‑ Что же такое?
‑ Да все насчет этой... обязательной силы, что ли...
Стряпчий выпивает рюмку водки и совершенно флегматично отвечает:
‑ Давненько уж эти слухи‑то ходят!
‑ А по‑твоему, как?
‑ По‑моему: все до поры до времени.
‑ Фу! опять это слово! Да пойми же, братец, что ежели есть закон и может этот закон все сделать, так при чем же я‑то в помпадурах состою?
‑ Надоело, видно, тебе жалованье‑то получать!
Помпадур пробует продолжать спор, но оказывается, что почва, на которой стоит стряпчий, ‑ та самая, на которой держится и правитель канцелярии; что, следовательно, тут можно найти только обход и отнюдь не решение вопроса по существу. "Либо закон, либо я" ‑ вот какую дилемму поставил себе помпадур и требовал, чтоб она разрешена была прямо, не норовя ни в ту, ни в другую сторону.
‑ Нет, это все не то! ‑ думалось ему. ‑ Если б я собственными глазами не видел: "закон" ‑ ну, тогда точно! И я бы мог жалованье получать, и закон бы своим порядком в шкафу стоял. Но теперь ведь я видел, стало быть, знаю, стало быть, даже неведением отговариваться не могу. Как ни поверни, а соблюдать должен. А попробуй‑ка я соблюдать ‑ да тут один Прохоров такую задачу задаст, что ног не унесешь!
В таких колебаниях и сомнениях проходят дни за днями. Очень возможно, что он и совсем не добился бы ответа на мучившие его вопросы, если б внезапно не осенила его героическая решимость, которую он и привел немедленно в исполнение.
***
Решимость эта заключалась в том, чтобы исследовать в самом источнике, узнать от чистых сердцем и нищих духом (82) (сии суть столпы), нужны ли помпадуры. В каких отношениях находится к этому источнику практика помпадурская и в каких ‑ практика законов? которая, из них имеет перевес? в каком смысле ‑ в смысле ли творческом, или просто в смысле реактива, производящего баламут?
Чтобы осуществить эту мысль, он прибегнул к самому первоначальному способу, то есть переоделся в партикулярное платье и в первый воскресный день incognito <тайно> отправился на базарную площадь.
День был веселый, и базар многолюдный; площадь была загромождена возами с осенними продуктами; говор несся отовсюду. В воздухе пахло капустой, грибами и овощами. Звякали медные гроши, слышалось хлопанье по рукам, пробное щелканье глиняной посуды, ржание лошадей. В одном месте пели песни, в другом ругались; там и сям кричали: караул! Бабы торговались с такой энергией, что, казалось, готовы были перервать друг другу горло.
Были и случаи неповиновения властям: будочник просил у торговки пять грибов на щи, а она давала два, и будочник качал головой, как бы обдумывая, не расстрелять ли бабу за упорство...
Но помпадур ничего не замечал. Он был от природы не сентиментален, и потому вопрос, счастливы ли подведомственные ему обыватели, интересовал его мало. Быть может, он даже думал, что они не смеют не быть счастливыми.
Поэтому проявления народной жизни, проходившие перед его глазами, казались не более как фантасмагорией, ключ к объяснению которой, быть может, когда‑то существовал, но уже в давнее время одним из наезжих помпадуров был закинут в колодезь, и с тех пор никто оттуда достать его не может.
Тем не менее кое‑что из происходившего даже ему бросилось в глаза.
Прежде всего его поразило следующее обстоятельство. Как только он сбросил с себя помпадурский образ, так тотчас же все перестали оказывать ему знаки уважения. Стало быть, того особого помпадурского вещества, которым он предполагал себя пропитанным, вовсе не существовало, а если и можно было указать на что‑нибудь в этом роде, то, очевидно, что это "что‑нибудь" скорее принадлежало мундиру помпадура, нежели ему самому.
Второе поразившее его обстоятельство было такого рода. Шел по базару полицейский унтер‑офицер (даже не квартальный), ‑ и все перед ним расступались, снимали шапки. Вскоре, вслед за унтер‑офицером, прошел по тому же базару так называемый ябедник с томом законов под мышкой ‑ и никто перед ним даже пальцем не пошевелил. Стало быть, и в законе нет того особливого вещества, которое заставляет держать руки по швам, ибо если б это вещество было, то оно, конечно, дало бы почувствовать себя и под мышкой у ябедника.
Стало быть, вещество заключено собственно в мундире; взятые же независимо от мундира, и он, помпадур, и закон ‑ равны.
Заключение это вскоре было самым блистательным образом подтверждено и другими исследованиями.
Как ни старательно он прислушивался к говору толпы, но слова:
"помпадур", "закон" ‑ ни разу не долетели до его слуха. Либо эти люди были счастливы сами по себе, либо они просто дикие, не имеющие даже элементарных понятий о том, что во всем образованном мире известно под именем общественного благоустройства и благочиния. Долго он не решался заговорить с кем‑нибудь, но, наконец, заметил довольно благообразного старика, стоявшего у воза с кожами, и подошел к нему.
‑ Вот что, почтеннейший, ‑ начал он, ‑ человек я приезжий, и нужно мне до вашего градоначальника дойти. Каков он у вас?
‑ Это какой же начальник?
‑ Да вон тот... главный... что на пожарном дворе живет.
‑ А кто его знает! надобности нам в нем не видится.
Помпадура даже передернуло при этом ответе.
‑ Как же это, почтеннейший! до градоначальника ‑ да надобности нет? А ну, ежели, например... что бы, например...
Он стал отыскивать подходящий пример, но как ни усиливался, мог отыскать только следующий:
‑ А ну, например, ежели в часть попадешь?
‑ До сих пор бог миловал. А ежели когда попадем, тогда и узнаем.
‑ Но, может быть, слухи какие‑нибудь ходят... ведь это градоначальник, почтеннейший! говорят же о нем что‑нибудь.
‑ И слухов не знаем. Потому, ничего нам этого не надобно.
‑ Гм... Стало быть, так и живете? и ничего не опасаетесь?
‑ Опасаться как не опасаться; завсегда опасаемся, потому что все до поры до времени.
‑ Может, закона боишься?
‑ Говорю тебе: до поры до времени. Выедешь, это, из дому хоть бы на базар, а воротишься ли домой ‑ вперед сказать не можешь. Вот тебе и сказ.
Может быть, закон тебе пропишут, али бы что...
‑ Странно это. Если ты ведешь себя хорошо, если ты ничего не делаешь... я надеюсь, что господин градоначальник настолько справедлив...
‑ Ты и надейся, а мы надежды не имеем. Никаких мы ни градоначальников, ни законов твоих не знаем, а знаем, что у каждого человека своя планида. И ежели, примерно, сидеть тебе, милый человек, сегодня в части, так ты хоть за сто верст от нее убеги, все к ней же воротишься!
Таково было содержание первого разговора. Покончив с кожевенником, помпадур устремился к старичку‑мещанину, стоявшему у палатки, увешанной лубочными картинками. Старик был обрит и одет в немецкое платье и сквозь круглые очки читал одну из книг московского изделия, которыми тоже, по‑видимому, производил торг.
‑ Почтеннейший! ‑ обратился он к мещанину, ‑ я человек приезжий и имею надобность до вашего градоначальника. Каков он?
‑ А как вам, сударь, сказать. Нужды мы до сих пор в господине градоначальнике не видели.
‑ Однако ж?
‑ Так точно‑с. От съезжей покуда бог миловал, а о прочем о чем же нам с господином градоначальником разговор иметь?
‑ Стало быть, так живете, что и опасаться вам нечего?
‑ Ну, тоже не без опаски живем. И в Писании сказано: блюдите да опасно ходите (83). По нашему званию каждую минуту опасаться должно.
‑ Чего же вы боитесь? О градоначальнике, как вы сами сейчас сказали, даже понятия не имеете ‑ закон, что ли, вам страшен?
‑ И о законе доложу вам, сударь: закон для вельмож да для дворян действие имеет, а простой народ ему не подвержен!
‑ Не понимаю.
‑ Да и не легко понять‑с, а только действительно оно так точно. Потому, народ ‑ он больше натуральными правами руководствуется. Поверите ли, сударь, даже податей понять не может!
‑ Однако чего же нибудь да боитесь вы?
‑ Планиды‑с. Все до поры до времени. У всякого своя планида, все равно как камень с неба. Выйдешь утром из дому, а воротишься ли ‑ не знаешь. В темном страхе ‑ так и проводишь всю жизнь.
‑ Но я надеюсь, что господин градоначальник настолько справедлив, что ежели вы ничего не сделали...
В это время к беседующим подошел сельский священник и дружески поздоровался с продавцом картин.
‑ Вот, отец Трофим, господин приезжий сведение о господине градоначальнике получить желают.
‑ Надобность имеете? ‑ вопросил отец Трофим.
‑ Да‑с, надобность.
‑ Личного знакомства с господином градоначальником не имею, да и надобности до сих пор, признаться, не виделось, но, по слухам, рекомендовать могу. К храму божьему прилежен и мзду приемлет без затруднения... Только вот с законом, по‑видимому, в ссоре находится.
‑ А они вот и насчет законов тоже разговорились, ‑ вставил свое слово продавец картин, ‑ спрашивают, боится ли простой народ закона?
‑ Закон, я вам доложу, наверху начертан. Все равно, как планета...
Но он уже не слушал дальше. Завидев пошатывающегося вдали, с гармонией в руках, мастерового, он правильно заключил, что это человек несомненно сиживал на съезжей, а следовательно, во всяком случае имеет понятие о степени и пределах власти градоначальника.
‑ Эй, почтенный, слышь!
Но не успел он формулировать свой вопрос, как мастеровой сразу огорошил его восклицанием:
‑ Вашему благородию, господину пррахвостову!
Он шарахнулся, как обожженный, и скрылся в толпу. Там, чтобы не быть узнанным, подсел он на скамеечку к торговке, продававшей сусло и гречневики.
‑ А позвольте, голубушка, узнать, ‑ сказал он, ‑ каков таков здешний градоначальник?
Но торговка даже не взглянула на него, а просто сказала краткое, но сильное слово:
‑ А что? видно, давно ты на съезжей не сиживал?
Он был удовлетворен и уже хотел возвратиться восвояси, но по дороге завидел юродивую Устюшу и не вытерпел, чтобы не подойти к ней.
‑ Устюша! скажи ты мне, сделай милость...
Но блаженная, не дав ему кончить, не своим голосом закричала:
‑ Воняет! воняет!
В дальнейших исследованиях, очевидно, не предстояло никакой надобности.
Результат перешел за пределы его ожиданий. Ни помпадуры, ни закон ‑ ничто не настигает полудикую массу. Ее настигает только "планида" ‑ и дорого бы он дал в эту минуту, чтобы иметь эту "планиду" в своих руках.
Что такое "закон", что такое "помпадур" в глазах толпы? ‑ это не что иное, как страдательные агенты "планиды", и притом не всей "планиды", а только той ее части, которая осуществляет собой карательный элемент. Они не могут ни оплодотворить земли, ни послать дождь или ведро, ни предотвратить наводнение ‑ одним словом, не могут принять творческого участия во всем том круге явлений, среди которых движется толпа и влияние которых она исключительно на себе ощущает. Они могут воспрепятствовать, возбранить, покарать; но творчество никогда им принадлежать не будет, а будет принадлежать "планиде". Даже самая кара их имеет свойство далеко не "планидное", ибо, настигая одних, она не замечает, что тут же рядом стоят десятки и сотни других, которых тоже не мешает подобрать и посадить на съезжую. А потому толпа даже и в каре видит не кару, а несчастие.
В хаотическом виде все эти мысли мелькали в голове помпадура. Одну минуту ему даже померещилось, что он как будто совсем лишний человек, вроде пятого колеса в колеснице; но в следующее затем мгновение эта мысль представилась ему до того обидною и дикою, что он даже весь покраснел от негодования. А так как он вообще не мог порядком разобраться с своими мыслями, то выходили какие‑то душевные сумерки, в которых свет хотя и борется с тьмою, но в конце концов тьма все‑таки должна остаться победительницею.
Впрочем, во всем этом была и утешительная для его самолюбия сторона, та именно, что ни помпадуру, ни закону никаких преимуществ друг перед другом не отдавалось. Эту сторону он понял сразу и ухватился за нее с жадностью.
Конечно, исследование раскрыло ему не одно это, а гораздо больше: оно доказало, что он не что иное, как микроскопический агент великой силы, называемой "планидою", и что, затем, самая полезность его существования вовсе не так несомненна, как это казалось ему самому. Но он поспешил скомкать этот главный результат и проглотить заключавшуюся в нем обиду, сделав вид, что не замечает ее. Зато тем с большим жаром он привязался к другому, частному результату, гласившему об упразднении привилегий и преимуществ, приписываемых закону. Он даже шел дальше этого результата; он провидел перспективы и надеялся оттягать частичку в свою пользу.
‑ Да‑с; мы еще потягаемся! ‑ бормотал он в забвении чувств, ‑ посмотрим еще, кто кого!
Но первоначальный толчок, возбудивший потребность исследования, был так силен, что собственными средствами отделаться от него было невозможно. Так как вопрос пришел извне (от правителя канцелярии), то надобно было, чтобы и найденное теперь решение вопроса было проверено в горниле чьего‑нибудь постороннего убеждения.
С этою целью он отправился вечером в клуб, это надежнейшее и вернейшее горнило, в котором проверяются и крепнут всевозможные помпадурские убеждения. Обычная картина высшего провинциального увеселительного учреждения представилась глазам его. Кухонный чад, смешанный с табачным дымом, облаками ходил по комнатам; помещики сидели за карточными столами; в столовой предводитель одолевал ростбиф; издали доносилось щелканье биллиардных шаров; стряпчий стоял у буфета и, как он выражался, принимал внутрь.
‑ А я, брат, пятнадцатую! ‑ зазевал он, увидев приближающегося помпадура, ‑ примем, что ли?
Но помпадур был серьезен и не хотел, чтобы, по милости водки, плоды его давнишних изнурений пропали даром.
‑ Ты вот пятнадцатую пропускаешь, ‑ сказал он, ‑ а я между тем успокоиться не могу!
‑ Что такое?
‑ Да все по поводу того разговора... за обедом; помнишь?
‑ Брось!
‑ Куда тут бросишь! закон, братец!
‑ Ну, и пущай его! закон в шкафу стоит, а ты напирай!
‑ Но ведь ты же сам говорил: до поры до времени?
‑ А это именно и значит: напирай плотней!
‑ Чудак! а под суд?
‑ Вот потому‑то и напирай!
Стряпчий выпил шестнадцатую, поморщился и прибавил:
‑ А закон пущай в шкафу стоит!
Очень возможно, что помпадур удовлетворился бы этим подтверждением, потому что оно соответствовало направлению его собственных мыслей. Но "шестнадцатая" смутила его, и он решился продолжать проверку. С этою целью он подсел к предводителю, который в это время уже победил ростбиф и, хлопая глазами, обдумывал план кампании против осетра.
Но настоящим образом он мог изложить только введение; ибо едва он выговорил слово "закон", как предводитель вскричал:
‑ Брось!
‑ Закон‑с... ‑ повторил помпадур.
‑ Оставь!
В тот же вечер, за ужином, стряпчий, под веселую руку, рассказывал посетителям клуба о необыкновенном казусе, случившемся с помпадуром.
Помпадур сидел тут же, краснел и изредка бормотал: закон‑с.
‑ Брось! ‑ раздалось со всех сторон.
‑ Напирай плотнее!
***
На другой день утром помпадур, по обыкновению, пришел в правление. По обыкновению же, в передней первое лицо, с которым он встретился, был Прохоров.
Но время полемики уже миновало.
‑ Влепить! ‑ сказал он твердым и ясным голосом, и с этим словом благополучно проследовал в канцелярскую камору.
ОН!!
Lui!.. toujours lui!!
Victor Hugo (84)
Совершенно неожиданно, вследствие каких‑то "новых веяний времени", в нашем городе сделалось праздным место помпадура. Само собой, в ожидании назначения нового помпадура, провинция всецело предалась ажитации.
Загадывали и на того, и на другого, и на третьего, и, как всегда, в этих загадываниях первое место принадлежало личным качествам тех, на которых мог пасть жребий уловлять вселенную. При отсутствии руководства, которое давало бы определенный ответ на вопрос: что такое помпадур? ‑ всякий чувствовал себя как бы отданным на поругание и ни к чему другому не мог приурочить колеблющуюся мысль, кроме тех смутных данных, которые давали сведения о темпераменте, вкусах, привычках и степени благовоспитанности той или другой из предполагаемых личностей. Про одного говорили:
"строгонек!"; про другого: "этот подтянет!"; про третьего: "всем был бы хорош, да жена у него анафема!"; про четвертого: "вы не смотрите, что он рот распахня ходит, а он бедовый!"; про пятого прямо рассказывали, как он, не обнаружив ни малейшего колебания, пришел в какое‑то присутственное место и прямо сел на тот самый закон, который, так сказать, регулировал самое существование того места. И никому не приходило в голову сказать себе: что же мне за дело до того, каков будет новый помпадур, хорош собой или дурен, добрая у него жена или анафема? Как будто всякий, сознательно или бессознательно, чувствовал, что в этой‑то комбинации личного темперамента и внешней обстановки именно и замыкается разгадка будущего...
Как сказано выше, старый наш помпадур упразднился совершенно неожиданно. Мы жили с ним в самых дружелюбных отношениях. Ни он нас не трогал, ни мы его не обижали. Хотя нравственные и умственные его качества всего ближе определялись пословицей: "не лыком шит", но так как вопрос о том, насколько полезны щегольской работы помпадуры, еще не решен, то мы довольствовались и тем, что у нас хоть плохонький, да зато дешевенький. Мы не страдаем шовинизмом; нам не нужно ни блестящих усмирений, ни смелых переходов через Валдайские горы (85). Наш помпадур сидел смирно ‑ и этого было с нас достаточно. Бывало, как ни послышишь, ‑ кругом нас везде война.
Бьют в барабаны, в трубы играют. В одном месте помпадур целое присутствие наголову разбил; в другом ‑ рассеял целый легион прохожих людей, причем многих услал в заточение; в третьем ‑ в двух словах изъяснил столько, сколько другому не изъяснить в целой сотне округленных периодов. А у нас ‑ благодать. О внешних и внутренних врагах ‑ нет слуха; походов ‑ не предвидится даже в отдаленном будущем; ни барабанного боя, ни трубных звуков, которые свидетельствовали бы о светопреставлении, ‑ ничего! Даже междоусобия ‑ и те исключительно нашли себе убежище в местном клубе и были такого сорта, что никто не решался сказать, действительно ли это междоусобия или просто драки. Именно с этой точки зрения относился к этому явлению и наш старый, почтенный помпадур.
‑ Я знаю, ‑ говорил он, ‑ что в нашем клубе междоусобия нередки; вероятно, они не менее часты и в клубах других городов. Но я решительно отказываюсь понять, почему столь обыкновенное в нашем обществе явление может тревожить моих сопомпадуров! Не понимаю‑с. Возьмите, например, хоть последнее наше междоусобие: князю Балаболкину, за не правильно сделанный в карты вольт, вымазали горячей котлеткой лицо. Поступок прискорбный ‑ это так, но чтобы в нем крылось распространение вредных мыслей или поползновение к умалению чьей‑нибудь власти ‑ с этим я никогда не могу согласиться! Никогда‑с.
Поэтому, в течение трех‑четырех лет этого помпадурства, мы порядочно‑таки отдохнули. Освобожденный от необходимости на каждом шагу доказывать свою независимость, всякий делал свое дело спокойно, без раздражения. Земство облагало себя сборами, суды карали и миловали, чиновники акцизного ведомства делили дивиденды, а контрольная палата до того осмелилась, что даже на самого помпадура сделала начет в 1 р. 43 к.
И помпадур ‑ ничего, даже не поморщился. Ни криков, ни воззвания к оружию, ни революций ‑ ничего при этом не было. Просто взял и вынул из кармана 1 р. 43 к., которые и теперь хранятся в казне, яко живое свидетельство покорности законам со стороны того, который не токмо был вправе утверждать, что для него закон не писан, но мог еще и накричать при этом на целых 7 копеек, так чтобы вышло уж ровно полтора рубля.
Тем более должно было изумить нас известие, что наш добрый помпадур вынужден навсегда прекратить административный свой бег. Все оглядывались, все спрашивали себя: почему, за что? ‑ и никаких ответов не обретали, кроме отрывочных фраз, вроде "распустил" и "не удовлетворяет новым веяниям времени" (в старину это, кажется, означало: не подтягивает). Но почему же не удовлетворяет? разве мы заговорщики, бунтовщики? разве мы без ума бежим вперед, рискуя самим себе сломать голову? разве мы не всецело отдали самих себя и все помышления наши тому среднему делу, которое, казалось бы, должно отстранить от нас всякое подозрение в превыспренности?
Но, рассуждая таким образом, мы, очевидно, забывали завещанную преданием мудрость, в силу которой "новые веяния времени" всегда приходили на сцену отнюдь не в качестве поправки того или другого уклонения от исторического течения жизни, а прямо как один из основных элементов этой жизни. Веяние прорывалось естественно, само собой; необходимость его жила во всех умах, не нуждаясь ни в каких обусловливающих побуждениях. Не бунтовской вопрос "за что?" служил для него исходною точкой, а совершенно ясное и положительное правило: будь готов. Будь готов, то есть: ходи весело, ходи грустно, ходи прямо, ходи вкось, ходи вкривь. Тебе ничего не приказывают, ни от чего не предостерегают; тебе говорят только: будь готов. Не к тому будь готов, чтоб исполнить то или другое; а к тому, чтобы претерпеть. Ты спрашиваешь, что должен ты сделать, чтоб избежать "претерпения"; но разве кто‑нибудь знает это? Не чувствуешь ли ты, что даже самый вопрос твой является в ту минуту, когда уже все решено и подписано и когда ничего другого не остается, как претерпеть.
Следовательно, это вопрос запоздалый, ненужный. Ты идешь прямо, а полчаса тому назад ты шел вкось ‑ тут‑то вот я и налетаю на тебя. Ни ты, ни я, мы оба не можем себе объяснить, почему нужно, чтоб дело происходило наоборот, то есть чтоб полчаса тому назад ты шел прямо, а теперь вкось. Мы чувствуем только, что мы столкнулись и ни под каким видом разминуться не можем. Но если ни ты, ни я не в состоянии угадать, что будет происходить в моей голове в предстоящий момент, то ясно, что единственный практический выход из этого лабиринта ‑ это "претерпеть". И это совсем не каприз с моей стороны, совсем не преднамеренное желание уязвить тебя; это "порядок", с которым я безразлично отношусь и к тебе и ко всякому другому; это ‑ "веяние времени"...
Словом сказать, общее недоумение, возбужденное полученным известием, было таково, что даже воинский начальник, человек крутой и бывалый, ‑ и тот сказал:
‑ Ангел‑с! Ангелы богу нужны‑с!
Само собою разумеется, что неделя, предшествовавшая отъезду старого помпадура, была рядом целодневных празднеств, которыми наше общество считало долгом выразить свою признательность и сочувствие отъезжающему.
Это был очень яркий и сильный протест, в основании которого лежала благоразумная мысль: авось не повесят! Все лица сохраняли трогательное и в то же время сконфуженное выражение; но всех более сконфуженным казался сам виновник торжеств. Полный мысли о бренности всего земного, он наклонялся к тарелке и ронял невольную слезу в стерляжью уху. Затем, хотя в продолжение дальнейших перемен он и успевал придать своему лицу спокойное выражение, но с первым же тостом эта напускная твердость исчезала, глаза вновь наполнялись слезами, а голос, отвечавший на напутственные пожелания, звучал бесконечной тоскою, почти напоминавшею предсмертную агонию.
Бесчисленные картины неприятного, серенького будущего проносились в эти мгновенья в его воображении. То, что происходило перед ним в эту минуту, несомненно происходило в последний раз, ибо не было примеров, чтоб помпадур, однажды увядший, вновь расцветал в качестве помпадура. Все милое сердцу оставлял он, и оставлял не для того, чтоб украсить собой одну из зал величественного здания, выходящего окнами на Сенатскую площадь (86), а для того, чтобы примкнуть в ряды ропщущих и бесплодно‑чающих, которыми в последнее время как‑то особенно переполнены стогны Петербурга. "Бедный!" ‑ читал он на всех лицах, во всех глазах, и это тем более усугубляло его страдания, что никто глубже его самого не сознавал всю наготу будущего, в которое судьба, с обычною бессознательности жестокостью, погружала его.
Да, все, что он теперь ест, ‑ он ест в последний раз, все, что он теперь видит и слышит, ‑ он видит и слышит в последний раз. Сегодня, после обеда, он в последний раз будет играть в ералаш по три копейки (в будущем эта игра ему уже не по средствам); сегодня в последний раз полициймейстер молодцом подлетит к нему с рапортом, что по городу все обстоит благополучно, сегодня частные пристава в последний раз сделают под козырек, когда он поедет с прощальным визитом к архиерею. И вот он с каким‑то испугом осматривается кругом. Все обстоит здесь по‑прежнему и на прежних местах, но ему кажется, что и люди, и предметы, и даже стены ‑ все сошло с мест и уходит куда‑то вдаль. Он уподобляет себя светочу; вчера еще этот светоч горел светлым и ярким огнем, сегодня он потушен и уж начинает чадить; завтра он будет окончательно затоптан и выброшен на улицу вместе с прочею никуда не нужною ветошью...