Памина, я все еще здесь, я жду тебя.
Я не верю тебе, мысленно проговорила она. До сих пор мне все врали. Всегда.
Разве я тебе лгал? Я говорил, что покажу тебе ад. Одержимость. Восторг. И смерть. Ты видела все этой ночью.
Но не так, как это должно было быть! Это должна была быть моя одержимость, моя смерть, мое воскрешение, мой восторг, а что ты мне показал... отношения тети Амелии с Тимми Валентайном за тридцать лет до того, как я появилась на свет, и все их секреты, их темные тайны... это она познала восторг и смерть, она, а не я...
Это было лишь предвкушение, Пами. Ты ведь еще не взяла амулет?
Я не смогла. Леди Хит забрала его у меня и теперь постоянно носит его с собой.
А почему бы тебе не пойти и не взять его прямо сейчас?
Но я разбужу ее...
Нет, ты ее не разбудишь. Она спит. А ты разве не знаешь, что, когда человек спит, он мертвый для этого мира?
А что делать с Пи‑Джеем?
А‑а, он куда‑то вышел. Пытается отыскать свое детство или что‑то в этом духе. Давай, Памина, надо забрать амулет как можно скорее, а то будет поздно... я не могу быть здесь вечно... если никто не придет, мне придется уйти.
Уйти – куда?
Тебе лучше не знать.
Памина села, натянула на себя розовое кимоно, которое ей дала леди Хит, потом осторожно открыла дверь и выглянула в коридор. Там никого не было. Хотя нет, там был телохранитель, но он спал, сидя прямо на полу, привалившись спиной к двери туалета, в руке – непогашенная сигарета. Памина вышла в коридор и высунулась в открытое окно, вдыхая свежесть прохладного ветерка. А уже в следующее мгновение она осторожно надавила на ручку двери, ведущей в купе Пи‑Джея и Хит. Голос был прав: Пи‑Джея не было, а Хит крепко спала – она даже не потрудилась опустить кресло, чтобы получилось спальное место. Откидной столик тоже не убрали. На столике лежал какой‑то листок – что‑то очень похожее на картину, но скорее всего это была фотография. Мертвая азиатка, лежащая на полу под открытым окном. Проливной дождь заливает грязную комнату. На стене – постер с Тимми Валентайном.
А еще там лежали открытая сумочка «Louis Vuittone», карманное зеркальце, неплотно закрученный пузырек с жидкостью для снятия лака с ногтей... запах грушевых леденцов смешивался с ароматом «Obsession» от Кельвина Кляйна... Памина не смогла устоять, чтобы не залезть в сумочку и не покопаться там... хотя она с пренебрежением относилась к высокой моде, она признавала, что все эти стильные брендовые вещички действительно подходили для леди Хит, соответствовали ее имиджу... дорогие и в то же время – дерзкие... элегантные и вместе с тем – озорные...
Хит мирно спала, свернувшись калачиком на трехместном диване, прямо в одежде, и, да, амулет висел у нее на шее, а ее глаза метались туда‑сюда под закрытыми веками, как это обычно бывает, когда человек спит и ему что‑то снится.
Памина!
Она взяла карманное зеркальце, и мальчик был в нем, дразнящий... преследующий ее... источающий животную сексуальность... она практически чувствовала его запах, вырывавшийся наружу прямо сквозь зеркальную поверхность... и сам мальчик тоже как будто вышел из зеркала... отражение, парящее над стеклом... это все по‑настоящему? Или просто какой‑то трюк наподобие голографии?
Я здесь, произнесла она мысленно.
Впусти меня в свое сердце, Памина. Все остальные, они тебя только трахали, а я буду тебя любить. Я никогда тебя не предам. Я подарю тебе эту тьму, к которой ты так стремишься. Я передам тебе дар крови. Я...
Хит зашевелилась во сне. На мгновение приоткрыла глаза, простонала:
– Нет, нет, я хочу досмотреть сон...
Памина уронила зеркало. Оно упало на пол и разбилось. Осколок стекла вонзился ей в ногу. Она наклонилась, чтобы вытащить его, и увидела, что ангел по‑прежнему там, теперь уже – в осколках... сумрачный... крошечный... двадцать ангелов в двадцати осколках... и еще там была луна... двадцать лун и двадцать смеющихся ангелов. Она отскочила назад. Хит опять застонала.
Интересно, что же ей снится, подумала Памина.
Полет
Эй, Хит, Хит, Хит...
Я снова в тебе, и ты опять видишь тот мир, который вижу я, и, видишь, я снова лечу, лечу на крыльях ворона, сквозь холодный воздух кентуккских гор, да, мои крылья – это и есть ночной ветер. Вдохни его запах, попробуй его на вкус, этот чистейший, пронзительный, кровавый воздух. Да, ты можешь почувствовать все это вместе со мной, ты можешь лететь вслед за мной, если не телом, то взглядом – глазами, что мечутся под закрытыми веками, во тьме пещеры, которая есть твой череп. О Хит, Хит, Хит, слушай их, ночных птиц. Детей ночи. Их щебет, щебет, щебет, щебет.
Это лишь второй день моего обращения, а я уже чувствую, что должен покинуть свой земной дом, который лежит сейчас прямо подо мной, потому что все те, кого я здесь любил... ну, я убил их... их всех... и уже ничто не тянет меня назад, сюда, в Вопль Висельника. Я вернулся туда, где родился, и понял, что это не моя земля, она мне не родная... я узнал, что мне вовсе не обязательно лежать в этой земле в ожидании очередного заката... моя родная земля – она где‑то, но только не здесь... и я направился... на запад... по‑моему, на запад... вслед за рассветом, на который я больше не мог смотреть.
Следующим был Голливуд. Столица сбежавших детей всего мира, и именно здесь я начал терять то, что было во мне от прежнего Эйнджела, и обретать новую личность. Как прекрасны здесь ночи, полные шума и блеска неона, визга рекламных песенок, которые постоянно держат тебя в состоянии готовности к чему‑то... этот пульс, бьющийся под жужжащее бзз‑бзз словно туча москитов, он словно плавится от жара жидкого пламени, что проносится сквозь миллионы потоков крови... но нет... этот крик крови ты слышишь всегда, он зовет тебя, этот щекочущий голод где‑то в глубине живота, и если бы только живот урчал, требуя крови, но ведь, кроме него, есть еще и душа... я пробовал разную кровь... осторожно... я узнал, что самая худшая – кровь бомжей, они вообще не следят за собой; я никогда не пил столько их крови, чтобы убить...
Хочешь посмотреть, как я убиваю? Я покажу тебе чуть позже. Потому что в тот миг, когда человек умирает, его кровь становится наисладчайшей и в то же самое время – бесконечно горькой. Да, я направился в Голливуд лишь потому, что мне нужно было находиться среди людей, которые любят меня. Меня так долго никто не любил. А потом я увидел «валентай‑номобиль», он ехал по бульвару Санта‑Моника, и я подумал: вот он Тимми, уезжает куда‑то в ночь... я подумал, что надо сказать ему, что я здесь, хоть мы и поменялись местами, мы все равно не можем расстаться с ним окончательно, ты знаешь, что я имею в виду.
Было уже три или даже четыре часа утра, и я собирался укрыться в куче мусора, которую использовал вместо гроба, но тут лимузин остановился, кажется, за рулем был Руди, но он не видел меня, Тимми сидел на заднем сиденье и смотрел телевизор, ну или видео, я не знаю. На бульваре не было ни души. Бездомные дети разбрелись кто куда по своим укрытиям. Фонари гасли один за другим. Нет более пустынного места, чем Голливуд среди ночи.
Я подумал: вот я сейчас спущусь вниз, подойду и скажу: привет, Тимми, это я, я теперь вампир – если ты вдруг не знал, – надеюсь, что у тебя все зашибись, у меня тоже вроде бы все неплохо, вроде как‑то живу, ха‑ха. И я спикировал вниз, на крышу... я был черным вороном... я расправил крылья и закричал: Тимми, Тимми... я звал его на языке тьмы... но, знаешь, он меня не слышал.
Я звал его, а он сидел там, внутри, весь в своем чертовом телевизоре, и тогда я облетел вокруг машины, чтобы посмотреть, что его так увлекло, но это был всего‑навсего клип Майкла Джексона, и я бился крыльями в пуленепробиваемое стекло, и он обернулся, посмотрел на меня и тут же отвел глаза... но за этот короткий миг, пока я видел его глаза, я прочел его мысли: «Да... может быть, это он... может быть...» А потом: «А, ну его».
Он больше не слышал музыку ночи.
Он стал глухим.
Ладно, сказал я себе, тогда мы пойдем каждый своим путем. Он вернется к себе домой, в особняк на Голливудских холмах, ляжет спать и будет видеть сны... теперь он может видеть сны, а я – нет... и, может быть, когда‑нибудь я приду к нему... я буду биться в его окно крыльями – о стекло, и звать его... тихо‑тихо... так, что он сам позовет меня...
Господи, неужели я хочу убить своего творца?
Вот дерьмо.
Я метался в ночи. Голливуд, Сансет, Вайн, Кауенга, Стрип, Санта‑Моника, я узнал их недавно, всего пару недель назад, и до сих пор никого не убил. Все эти трупы в Вопле Висельника... это было совсем другое... те люди... они меня предали, наверное, поэтому мне было так легко убить их всех... а эти люди на улицах – я не имел ничего против них. Я брал у них ровно столько, чтобы мне хватало сил на ночные полеты. Были, конечно, такие, кто меня раздражал и злил. Например, те, кто хотел, чтобы я у них отсосал. Они получали гораздо больше, чем просили. Когда становилось совсем тяжело, всегда можно было найти человека, полного крови, как материнская грудь – молоком. Я пил их кровь, чтобы жить самому. Но я их не убивал. Не то чтобы мне было совсем уж противно с парнями. Не сказал бы, что мама и Бекки испортили меня настолько, что я мог теперь пить только женскую кровь... вообще‑то я знал, что я их завожу, их милые киски буквально сочились, потому что я классно трахался... и всегда буду. Знаешь, я люблю Тимми. Он меня создал. Но все это исключительно на духовном уровне. Он отдал мне половину своей души, а я отдал ему половину своей.
Вот почему я не могу оставаться в стороне, и именно из‑за этого я стал снова его преследовать. Он дружит с людьми, которые мне симпатичны, особенно – Пи‑Джей, который, кстати сказать, изменился с тех пор, как вернулся из Таиланда, и Хит, которая показывается, как ясно солнышко, едва ли не раз в месяц и всегда безмятежна и замечательно выглядит. Я начал скитаться вокруг Голливудских холмов и наткнулся на Пи‑Джея как раз перед открытием его галереи. Я смог войти в галерею, даже не будучи приглашенным... ну, там над входом – огромная вывеска, на которой написано: «Добро пожаловать»... чем же не приглашение... хотя, признаюсь, я схитрил... но зато я вошел в галерею, хотя она была закрыта... превратился в мышку и проскочил под дверью... наверное, было бы лучше просочиться туманом в замочную скважину, но я пока еще не освоил этот трюк.
Пи‑Джей работал допоздна. Я слышал, как он бормотал себе под нос что‑то вроде: «Ебучее открытие. Надо забацать что‑то действительно оригинальное... можно, конечно, не геморроиться и устроить что‑нибудь в индейском стиле, но сейчас все так делают... а как все мне не хочется...»
Если бы я умел рисовать...
И вот что я придумал: прекрасный вечер, пара десятков моих картин в абстрактном стиле, в каждой из них – скрытый сексуальный подтекст, и все они написаны кровью.
Кровью людей с улиц...
Я стоял и смотрел на Пи‑Джея под покровом теней, а он не видел меня, потому что когда‑то у него были способности чувствовать таких, как я, но теперь он потерял эту силу или растратил ее всю на этот мини‑армагеддон, который они устроили в Узле, штат Айдахо.
Хотя иногда мне казалось, что он все‑таки чувствует мое присутствие, особенно когда он вдруг замирал, и внимательно прислушивался, и осматривал каждый угол, – тогда мне приходилось прятаться еще глубже в тень. Может быть, на самом деле он не совсем потерял свою магию. Она по‑прежнему в нем, где‑то внутри, как я внутри этого сраного амулета, и она тоже рвется наружу... только ей не дают выйти...
Я был весь в размышлениях, может быть, я смогу подобрать какой‑нибудь вариант, что‑то совсем уже необычное, чтобы помочь ему в его поисках... чтобы сделать открытие галереи как раз таким, каким ему хочется, диким, и сумасбродным, и ни на что не похожим... может быть, я сумею найти человека, который напишет все эти картины кровью... может быть, может быть, может быть...
Ты все еще слушаешь, Хит Хит Хит Хит?
Я понял, что должен найти для Пи‑Джея прекрасного, сумасшедшего, гениального художника, который смог бы... ну, ты понимаешь, что я пытаюсь сказать. Знаешь, Хит, ведь это ты привела меня к Лорану МакКендлзу... я последовал за тобой в Бангкок...
Хит Хит Хит
Знаешь, как просто летать на «Боинге»? Стать каким‑нибудь домашним животным, которых перевозят в багаже. Из Бангкока в Лос‑Анджелес возят таких экзотических животных... Можно стать ягуаром, или тапиром, или... да, я знаю. Это контрабанда. Но можно стать простой мышкой, притаившейся в дамской сумочке. Можно спрятаться в этом огромном кармане сиденья... например, в первом классе, из настоящей кожи, где очень даже просторно. В конце концов, можно просто лететь вслед за лайнером в образе ворона на волнах ветра.
Я последовал за тобой. Я постоянно был рядом. Мне очень понравилось, как ты улыбаешься. А ты меня не замечала. Я даже ни разу тебя не укусил. До тех пор... ну, ты знаешь. Я не хочу пить кровь друзей, разве что если мне волей‑неволей приходится это делать.
И вот однажды... в отеле «Дусит»... ты привела меня к Лорану МакКендлзу. И с ним у меня получилось гораздо лучше, чем с той частью меня, которая была не мной. Там, в Лос‑Анджелесе, мне было так одиноко. Мне принадлежала вся ночь, но мне не с кем было ее разделить. Тимми не мог или, может быть, не хотел меня видеть.
Но я продолжал пытаться. Когда‑то Тимми являлся мне в зеркалах, в отражениях, разговаривал со мной из того полумира, в котором его заточила Симона... но я пока так не умел. Все, что я мог: держаться в сумраке... скрываться от света... избегать церквей и освященных мест... я не знал, насколько серьезно мне следует к этому относиться, потому что я помнил, что Тимми использовал на своих выступлениях кресты и распятия, и они совершенно ему не вредили, но мне при виде крестов и распятий становилось не по себе... я сразу же начинал нервничать. Теперь я, кажется, с этим справился. Очень надеюсь.
Иногда я сидел в темноте перед особняком Тимми и слушал. У него там оборудована целая студия: компьютеры, клавиатуры, цифровые преобразователи, сэмплеры, микшеры... и часто по ночам, когда он был дома один, он проигрывал музыку, совсем не похожую на «звук Валентайна». Это было что‑то страшное: какое‑то бряцанье, рев, электронное громыхание, и вдруг посреди всего этого – хрип умирающего животного... взрывы бомб, ружейная пальба, грохот рушащихся зданий, плач ребенка... и он пропускал эти звуки через дисторшн с эффектом эха, так что они становились совсем уже жуткими. Он не знал, что я рядом... мои черные крылья раскинуты в темноте... я уже готов раствориться туманом и просочиться внутрь через едва приоткрытое окно... но мне было страшно, я все еще не был уверен, можно так или нет... ведь меня туда не приглашали, а я не знал правил. А вдруг, если я их нарушу, я просто исчезну, растаю, как струйка дыма? Я не хотел рисковать.
Почему он не видел меня? Неужели он знал, что я рядом... я слышал, как стекает по его гладкой щеке каждая капля пота, слышал шелест его дыхания, тихого‑тихого, у самых губ... слышал каждую частичку, что плывут в красных ручьях, таящих в себе его жизнь, господи... если сосредоточиться, я бы, наверное, услышал даже биение его сердца, почувствовал его ритм, установленный природой... а он смотрел на меня и не видел. Смотрел сквозь меня. Неужели я все еще не настолько силен, чтобы обрести зримый облик? Или, может быть, это он стал настолько, мать его, человеком, что уже больше не может... ладно, пусть не увидеть меня, но хотя бы почувствовать мое присутствие?
Я звал его: Тимми! Тимми! Но он, наверное, если и слышал, то просто карканье ворона, или, может быть, он посчитал, что это какие‑то спецэффекты электронной музыки, гремящей в его агрегатах... ну... как наводка от незаземленного провода. А когда он играл сам, он полностью погружался в себя. В этом он не изменился. Песня осталась той же, что и была, просто он уже не слышал ее так, как раньше.
Как‑то раз я смотрел сквозь окно, как он отмокает в огромной ванне‑джакузи. Почему‑то мне вспомнилось, как я стоял перед отелем в ожидании конкурса двойников Тимми Валентайна. Я видел его отражения в каждом лопавшемся пузырьке на воде. И я подумал: может быть, я могу сделать так, чтобы он увидел меня. Он сидел в этой белой мраморной лохани, в пене с запахом маракуйи, и пристально смотрел в воду, словно она его гипнотизировала, я сосредоточился на его имени, но нет... спустя какое‑то время он вылез из ванной и пошел срать.
А вот я больше не срал. Вообще. Я даже не помнил, как это бывает. Мне это было не нужно. Ты просто пьешь кровь, и она впитывается в тебя, словно ты – фильтр от кофеварки, она питает твою душу, ты используешь ее всю без остатка, не теряя ни капли. Было так странно и даже противно смотреть, как твое отражение делает все то, чего ты уже больше не можешь. Почему я не мог просто бросить его и уйти?
И почему он не видел меня? Ведь другие меня видели. Кажется, видели... Правда, я не совсем уверен. Я не мог больше видеть себя, свое отражение... даже в луже воды, освещенной луной. Ни отражения. Ни тени.
Кажется, я открыл новый вид отчаяния.
Я не хотел быть один, и Тимми был здесь единственным, кого я знал... и кто знал меня.
Не пойми меня неправильно. Я люблю ночь. Я люблю летать. Я люблю быть тенью, которой никто не видит. Но теперь внутри Тимми была частичка меня. И, кажется, я тосковал по ней. Ну или просто скучал... И в конце концов я понял, что единственный способ дать Тимми знать, что я здесь, – это показать свою силу. Я должен снова убивать. Должен кого‑нибудь заразить... для того чтобы пробиться к нему. Я должен стать вампиром еще больше. И я снова начал убивать... без насилия, без злобы, совершенно спокойно. Тимми как‑то сказал мне, что, как только ты начинаешь чувствовать сострадание, это все... полный абзац... можешь ставить на себе крест как на вампире: самое время, чтобы завести себе личного психоаналитика, обратиться в группу поддержки вампиров... У меня это все растянулось на целых четыреста лет, сказал он и в конце концов поменялся со мной местами. И тут до меня начало доходить. Все эти люди – они словно мухи. Ты их просто прихлопываешь. Ты их давишь. И так будет всегда.
Первым был какой‑то бездомный, он сидел на скамейке у автобусной остановки, но мимо проехали три автобуса, и я понял, что он не ждет своего автобуса, наверно, у него совсем не было денег или некуда было ехать. Я сел рядом с ним. По ночам в северной Калифорнии сильно холодает, потому что вокруг – только пустыня, а вся эта пышная зелень – она искусственная. Ну, не искусственная... но ты понимаешь, что я пытаюсь сказать. Он мерз, хотя на нем было надето шесть курток. Кажется, он был болен. Он даже не попросил у меня денег. Просто уставился куда‑то в сторону и сидел так, дрожа.
Наконец он спросил меня:
– Ты тут новенький?
– Типа того.
– Могу показать, где тут можно недорого переночевать. Всего за пару баксов.
– У меня нет денег.
– Все равно. Просто поболтай со мной, ладно? Черная женщина в дорогом манто вышла из «Popeye's», взглянула на нас, сморщила нос. Несколько человек стояли возле газетного киоска. Так поздно люди выходят к газетным киоскам разве что за порнухой. Мне не о чем было с ним разговаривать, поэтому мы просто сидели – молчали. Время от времени его губы дергались.
Потом он снова заговорил:
– Спасибо, что поговорил со мной.
Я удивился:
– Но ведь мы не разговаривали.
– Можешь теперь убить меня, Эйнджел, – сказал он.
– Откуда ты знаешь, кто я?
– Я ждал тебя здесь двадцать лет. Когда ты умираешь, приходит ангел. – И тут я понял, что он звал не меня, он просто думал, что я – его ангел смерти; но он не знал, что меня привел к нему голод, что я не посланец судьбы или Господа Бога. – Я был служкой в церкви и знаю, как выглядит ангел. В точности как церковный служка.
– Тогда откуда ты знаешь, кто я такой?
– Это что: такой хитрый вопрос, чтобы меня испытать?
– Нет, совершенно серьезно.
– Ты сидишь тут, рядом со мной. Ни один человек не сел бы так близко ко мне. Никто за все эти годы ни разу не сел на эту скамейку рядом со мной.
– Почему?
Он рассмеялся:
– Давай сыграем в двадцать вопросов, прежде чем я умру. Потому что от меня воняет. Я нищий, живу на улице. От меня всегда несет перегаром, и моя одежда кишит паразитами. У меня вши и блохи. Я весь в язвах. Я – ничто. Блевотина на асфальте. Во мне одном уживается столько личностей. Ты обратился по адресу, Эйнджел.
Его лицо было раскрашено желтыми, розовыми и голубыми вспышками неоновых вывесок: «El Capitan» с одной стороны улицы, и какой‑то китайский ресторанчик с другой. На улице не было ни души. И вдруг к остановке подкатил кабриолет, из него на нас уставилась небритая рожа, но человек явно приехал сюда не за тем, чтобы любоваться на двух бомжей. Он дал по газам, и как только он уехал, я вонзил клыки в шею старика. Он только и смог прошептать:
– Спасибо.
Его кожа была тонкая, как бумага. А кровь – совершенно безвкусная. Как сильно разбавленный апельсиновый сок. Разве что кровь была еле теплая. Он все равно умирал – и умер бы со дня на день. Его лицо и шея были покрыты какими‑то коричневыми пятнами, тогда я еще не знал, что это саркома, не знал, что этот водянистый привкус крови – вкус СПИДа. Но кровь есть кровь, даже эта, едва живая. Мне приходилось высасывать ее с силой. Я сделал последний глоток и почувствовал во всем теле легкое покалывание, я знал, что в эти мгновения мои глаза наливаются кровью, знал, что я высосал из него все жизненные силы. Так получилось почти случайно, что я выпил всю его кровь. С большинством людей было иначе... стоило мне выпить пинту их крови, и я уже чувствовал прилив сил. Но этот старик... шесть, семь пинт, пока я не понял, что выпил его всего, до самого сердца... которое хлюпало там, у него внутри, как это бывает, когда ты выпиваешь всю «колу» в «Макдональдсе», но все равно продолжаешь сосать ее через трубочку.
Мне не понравился вкус его крови со СПИДом. Мне не понравилось, что пришлось выпить так много, чтобы хоть как‑то насытиться. Единственное, что утешало: сам я не мог заразиться. Нельзя убить второй раз того, кто уже мертв. Плоть, которую я носил на себе, как одежду, была самой ночью, слепленной по образу тела, которое было у Эйнджела раньше.
Но мне понравилась смерть старика. Смерть – это единственное, что понравилось. И всегда нравится. Да, она длится одно мгновение, но это мгновение так насыщенно... вот тогда я и понял, что хочу испытывать это снова и снова... и я стал как наркоман, мне надо было убивать, потому что мне было необходимо ощущать это мгновение.
Я не закрыл его глаза, чтобы никто не подумал, что он просто спит... копы не прогонят его отсюда... нельзя спать на скамейках в общественном месте, но если у человека открыты глаза, значит, он просто сидит... не спит, а просто сидит... никто не поймет, что он мертв, до самого утра... а потом взойдет солнце и испепелит его своими лучами.
И вдруг я подумал... теперь я могу быть не один.
Я могу сделать других. Таких же, как я.
И тогда Тимми узнает...
Он просто не сможет не узнать.
Память: 1611
Ариэль, дитя, прощай...
«Уайтхолл». Искусственное освещение, сценическое оборудование, ночь, которую сделали яркой тысячи горящих свечей, старый актер, сгорбившийся под тяжестью одеяний, шитых золотом и всякой мишурой, амулетов, колец, серебряных цепей... держава в руке, украшенная отполированным ониксом... мальчик, чью наготу прикрывают лишь длинные, до пояса, волосы и фиговый листок... в зале сидят дамы, поэтому следует соблюсти приличия.
Колеблющиеся волны тяжелого, душного жара от горящих свечей, как прозрачная кисея вокруг почти обнаженного тела... казалось, он облачен в этот свет, как старик – в свою парчу, горностаевый мех, кожу и шелк (правда, шелк нужно будет вернуть до рассвета тому торговцу‑венецианцу, иначе придется заплатить штраф в полгрота). Ариэль вышел из‑за дерева. Пьеса шла превосходно, и уже совсем скоро будет эпилог.
Просперо уже попрощался с миром магии. В роли Просперо сегодня выступал сам мастер Уил[16], он произносил свои реплики со свойственной только ему остротой:
Эй, Ариэль, сюда! Бери и лишних,
Чтоб не было нехватки, быстро, ну!
Не говори, смотри, молчи!
Ребенок, росший при театре «Блэкфрайарз», где его и заметил Джон Геминдж, актер из труппы Шекспира... мальчик, который таинственным образом оставался все таким же юным три лета подряд... года уж не иссушат лик ее!., который с важным видом выхаживал по сцене, облаченный в украшенное листвой одеяние Титании, или стоял у трона Клеопатры в ярком «древнеегипетском» гриме... мальчишки из труппы уже шептались у него за спиной... он знал, что уже очень скоро придет тот день, когда ему нужно будет покинуть театр. Пока никто не заподозрил неладное. Пока никто не заподозрил его... те три года, что он прослужил в этом театре, омрачились загадочными трагедиями: леди Катрин Дарлинг, фрейлина‑фаворитка королевы, страстная театралка, умерла от потери крови, несмотря на решение ортодоксальных медиков не применять пиявок; Вилли Хьюджес, еще один из бывших птенцов «Блэкфрайарза», боровшихся за лидерство в стайке мальчишек‑статистов, погиб при загадочных обстоятельствах; несколько конюхов, служивших в знатных семействах, скоропостижно скончались во цвете лет.
Такой дивный, прелестный мальчик... бледный, с темными локонами и глазами, которые были как звезды, влекущие страждущий взгляд... как Полярная звезда, что притягивает магнитную стрелку компаса. Леди Катрин так любила, когда он поет... псалмы и мадригалы Берда, литургии Таллиса, сочинения для голоса Дауленда... и очень скоро ее любимые мотивы превратились в ее похоронный марш. Это были красивые похороны, сам король почтил их своим присутствием.
Сегодня вечером король был в театре. Но взгляд его крохотных крысиных глазок искал не поэта, а всего лишь – ребенка. Мальчик отвел глаза.
Работники сцены создавали ветер с помощью огромных вееров. Мальчик подпрыгнул, чтобы дотянуться до золотой упряжи, и взмыл к небесам; свободную руку он протянул к зрителям, облаченным в роскошные камзолы из шелка или парчи, в белых припудренных париках. А потом, поднявшись до уровня балкона, он разжал пальцы, словно бросая вызов земному притяжению, сделал кульбит в воздухе и растворился в тени ската крыши... в воздухе, в незримых нитях воздуха...
Раздались аплодисменты очередному чуду иллюзии.
Он все еще был там, наверху, один в облаке табачного дыма (весь двор был в восторге от этого нового порока с Вест‑Индийских островов), откуда был виден весь зал, все еще пребывающий в замешательстве. Просперо остался на сцене один. Он глухо стучал своим посохом по дощатой сцене, словно регент церковного хора; а потом – словно раб, молящий хозяина о прощении, и прощение явилось ему в виде слабых хлопков короля, восторженных возгласов дам, угрюмой улыбки герцога Букингема, близкого друга короля и пассивного педераста, как сказали бы некоторые.
Позже поэт – и вся остальная труппа – преклонил колени у королевских ступней, а король одарил лицедеев пятью фунтами елизаветинского серебра, отчеканенного по всем правилам (сейчас‑то серебряный фунт сделался легче на целый скрупул). И еще – особый знак королевского расположения – велел Шекспиру выбрать любое понравившееся ему кольцо с подноса, заваленного всякими побрякушками.
После чего он спросил:
– А где же мальчик, мастер Уильям? Где этот прелестный мальчик? Мы же должны убедиться в том, что его прекрасные локоны – настоящие. – В речи короля все еще ясно проскакивал северный акцент.
Геминдж, стоявший за кулисами, нервно теребил пальцы: мальчишка все еще был там, на самом верху.
Он мгновенно спикировал вниз из‑под стропил, приняв облик летучей мыши, и тут же вернул себе человеческое обличье – так быстро, что никто этого и не заметил; потупив взгляд, он благоговейно преклонил колени перед королем.
– Подойди ближе, мы хотим изучить это прелестное юное личико, которое неумолимое время так быстро покроет сетью морщин. Серебро слишком быстро тускнеет, а гипс покрывается трещинами.
А он смотрел на складки королевского камзола, который, хотя и был вышит золотом, смотрелся каким‑то поношенным, и ощущал неистовое желание, таящееся под этим камзолом. Король играл его волосами, наматывая их на свои костлявые пальцы.
– Страх настолько сковал тебя, дитя мое, что ты не смеешь поднять на нас взор? Ужели мы столь ужасны? Или, может быть, ты боишься, что мы можем отшлепать эти нежные щечки? Как тебя звать?
– Нэд, ваше величество.
– Вот возьми золото, Нэд. – Король взял с подноса кольцо. – Ты посмотри, какой карбункул. Просто огромный. – Он собственноручно надел кольцо с камнем на палец мальчика, и у него перехватило дыхание. Рука мальчика была холоднее, чем сталь. – Он высасывает из меня тепло, – сказал король.
– Тогда, – отозвался герцог Букингем, – ваше величество вправе вернуть назад отнятое тепло.