– Я увидела эту фотку и сразу все поняла: что тут творится на самом деле. У меня к тебе столько вопросов... столько всего... как ты решился исчезнуть, ведь ты был таким знаменитым... как ты придумал свой новый образ... что ты сделаешь со своими банковскими счетами, когда тебе снова придется стать кем‑то другим, пока никто не заметил, что ты совсем не стареешь...
– Я не хочу говорить об этом, – тихо проговорил Тимми. – Теперь все это в прошлом.
– То есть как в прошлом?! Я тут целое исследование провела. Как я понимаю, ты на этой земле уже очень‑очень давно. И ты должен помочь мне. Мне нужно, чтобы ты мне ответил на все вопросы. Мне действительно нужно знать. Это не простое любопытство. Я тоже из избранных. Я – вампир.
Он взял ее за руку. Под бледной кожей бежала кровь: настоящая кровь, как у обычного смертного человека. У вампиров другая кровь – густая, вялая, мертвая. Кожа Памины была теплой и нежной. Он отпустил ее руку и прикоснулся к ее щекам; под мертвенной белизной неоготической белой пудры была живая теплая плоть. Нет, она не вампир.
– Ты мне не веришь, да? – спросила она.
– Нет, не верю, – ответил Тимми. И тут в гримерку вошел один из рабочих сцены, с подносом, на котором стояла бутылка «Bollinger» и два бокала. Он открыл шампанское, наполнил бокалы и незаметно исчез. – Знаешь, я повидал стольких людей, которые утверждали, что они – вампиры. Они слушали мои песни, собирали все книги Энн Райс и Нэнси Коллинз... О них даже как‑то была передача по телевизору. Но вряд ли кто‑то из них был вампиром.
– Ты сказал: вряд ли. А «вряд ли» не значит «нет».
– Пойми, я кое‑что понимаю в таких вещах.
– Значит, все‑таки это правда... Я так и знала!
– Нет, Памина, ты пришла слишком поздно. Теперь я ничем тебе не помогу. Иди домой. – Тимми залпом осушил бокал шампанского. Он весь вспотел. Ему было странно и неуютно – он еще не привык к тому, что теперь он потеет. Она прикоснулась к его щеке. Он вздрогнул. Взял ее руку, с тихой грустью отметил, что татуировка‑стигмат была всего лишь переводной картинкой: заполняешь купон, который есть в каждой коробке с его компакт‑диском, отправляешь по адресу, и тебе высылают набор таких переводилок. – И даже стигматы, – сказал Тимми, подцепил ногтем переводную картинку и без труда отлепил ее. Девушка хохотнула. – Тебе так хочется стать вампиром? Почему?
– Ты знаешь почему. И не надо смеяться. Пожалуйста. Ты, возможно, единственный, кто способен меня понять, а мне так нужно, чтобы кто‑нибудь меня понял.
– Может быть... раньше... но не теперь...
– Укуси меня!
– Я говорил, я уже не...
– Да, но я должна быть уверена...
– Уверена? Что ты имеешь в виду: уверена? Вампиров нет. В реальном мире вампиров нет... это просто фантазия или сон... или придуманная реальность моих песен... а на самом деле их нет. Ни вампиров, ни единорогов, ни великанов‑людоедов... это все вымышленные существа.
– Но реальность и вымысел – это понятия относительные. Иногда, где‑то в тени, на границе яви и сна, или в каких‑то изъянах в законах природы...
– Это все полный бред. Ты просто цитируешь мое интервью для журнала «Stern». И ты сама знаешь, что я ничего этого не говорил. Всю эту чушь написали мои агенты. Им за это деньги платят.
– Нет, это твои слова. Я знаю, что твои.
Тимми выпил второй бокал шампанского. На этот раз, когда Памина прикоснулась к нему, он не вздрогнул. Его щека ощутила плоть. Она поцеловала его. На ее губах был вкус мяты. Его член слегка шевельнулся; и это было ново и странно, как будто маг и Сивилла все‑таки не сумели лишить его чувственности той страшной ночью, почти две тысячи лет назад, когда они кастрировали его, чтобы возбудить свои истощенные бессмертием чувства, чтобы передать ему свое бессмертие и наконец умереть. Это был страшный обряд, где сплелись воедино кровь, магия и секс. Тимми даже не понял, радует ли его, что он все еще может хоть что‑то чувствовать... или его только злит, что он уже никогда не сможет познать наслаждение, которое обещают ему эти чувства.
– Ты точно такой, каким я тебя представляла, – сказала Памина. – Бесчувственный и холодный, как камень. Вот именно так я хочу, чтобы меня любили. Холодом и бесчувствием. – Она впилась зубами в пальцы на его левой руке. Ой. У нее были острые зубы. Может быть, она затачивала их специально. Теперь так делают. Внезапно он вспомнил, что древние майя тоже затачивали себе зубы. Девочка прокусила ему кожу. Выступила кровь. Памина слизнула ее языком... и вот теперь у него точно встал. – Я могу прекратить, если ты скажешь, что тоже хочешь меня, – сказала Памина.
– Я хочу тебя, – отозвался Тимми Валентайн, но она не прекратила пить его кровь.
А когда она все же оторвалась от его руки, чтобы запить кровь шампанским, он сказал ей:
– Может быть, свозишь меня к Амелии?
И в конце, с тихим стоном наслаждения, она отпустила его руку.
Сивилла
Амелия Ротштайн сидела в плетеном кресле в оранжерее, где цвели орхидеи. Здесь было душно и влажно, а за стеклянной стеной лежала холодная булыжная мостовая – задний двор дома Гольдбаха, приюта для стариков‑музыкантов. В оранжерее было пианино. Старик играл, Амелия пела, и тут к ним вошли Памина и Тимми, которые приехали на такси, потому что Тимми сразу сказал, что, если взять лимузин, за ними увяжется толпа оголтелых репортеров, и им вряд ли удастся от них отделаться. Памина шла первой, Тимми – сразу за ней. Он выключил на ходу свой сотовый и убрал его в карман куртки.
С годами голос тети Амелии огрубел и приобрел нервное вибрато, но Памина сразу заметила, что Тимми Валентайн его узнал. Причем не по записям, которые Амелия сделала вместе со Стивеном Майлзом. Тимми узнал этот голос «вживую». И узнал это произведение, Амелино любимое: «An de Musik» Шуберта.
И если одна из бредовых фантазий Памины сбылась – вот он, Тимми, стоит рядом с ней, точно такой же, как и на фотографии пятидесятилетней давности, – почему бы не сбыться и всем остальным? В конце концов, почему ей нельзя стать вампиром? Кровь – такая сладкая и пьянящая... как хорошо выдержанное вино... и когда она слизывала кровь с пальца Тимми, она была настоящая – совсем не такая, как было в тот раз, когда она резанула ножом черного кота своего кузена Отто... и из раны хлестала кровь, и Памина потом запила ее шнапсом, который стянула из кухни.
На том месте, где говорилось о музыке, что сжигает сердце и тем самым облагораживает этот мир, Амелия резко оборвала песню. Какой же она стала старой... бывшая примадонна, седая старушка в очках... и как ей, наверное, странно смотреть на него... ведь он все такой же... двенадцатилетний, ни капельки не изменившийся... призрак из давнего времени, когда она только еще начала сознавать свою женскую сущность. Памина ужасно гордилась собой. Она принесла тете Амелии частичку ее прошлого, и теперь лицо старой женщины просто светилось от тихой радости. Интересно, что она чувствует?
– Конрад Штольц. Но ты изменился, nicht wahr [7]? – сказала Амелия. – Ангел спустился на землю.
– Спасибо, – ответил он. – Ты даже не представляешь, как много это для меня значит: встретиться с кем‑то, кто знал меня в прошлой жизни. И, знаешь, да, я действительно спустился на землю; я стал настоящим.
– Значит, это правда, – сказала Амелия. – Когда я видела тебя в последний раз, ты был текучим, как тень, и зеркало не могло уловить твое отражение. А сейчас... Здесь мало света... Но ты действительно настоящий. Материальный. Тебе, наверное, больно и тесно в этом материальном теле. А у меня все по‑другому... старею, потихоньку прощаюсь с реальностью.
Памина растерянно смотрела на них. Все происходило совсем не так, как она себе это представляла. Она столько дней представляла себе эту встречу... придумывала – каждый раз заново – их беседу... воображала, каким восхитительным и притягательным должен быть их самый темный секрет. Что‑то было между ними... что‑то такое... Памина считала, что это должно быть похоже на ту историю про Дориана Грея, которую им задавали читать в школе... как будто Амелия и Тимми заключили договор, по которому один из них будет стареть и чахнуть, а второй навеки останется молодым. И может быть, эта встреча станет неким катализатором, который запустит реакцию и обратит вспять эти процессы. Может быть, прямо сейчас, у нее на глазах, Тимми постареет и рассыплется в прах, а ее тетя опять станет молоденькой девочкой. Вот будет классно! Они будут вместе ходить по клубам, где встречаются неоготы. И она подобьет Амелию проколоть соски. Все ближайшие родственники Памины были спокойны и невозмутимы, как члены тевтонского ордена, но она всегда подозревала, что тетя Амелия – такая же сумасбродная, как и она сама. – Скажи ей, что я не вампир, – попросил Тимми Амелию.
Они смотрели друг другу в глаза: пожилая женщина и мальчик, – и Памина вдруг поняла, что это правда. Это было паршиво, ужасно паршиво. После всех этих препятствий, которые ей пришлось преодолеть, прокрасться за кулисы, заигрывать с этим охранником, испечь пирог... Она тупо уставилась на татуировки гвоздей у себя на руках и не смогла поднять взгляд на тетю, даже когда та неровной походкой подошла к ней и обняла ее дрожащими руками.
– Слишком поздно, – сказала тетя Амелия, – в нем больше нет магии.
– Но он был...
– Да. Когда‑то он был вампиром. В моей гримерке, в оперном театре, он сидел у меня на коленях, как маленький черный котенок, и пил мою кровь... и не только кровь. Он высасывал всю меня, но это лишь придавало мне сил, потому что это дитя ночи так сильно нуждалось во мне. Да, я любила его. Но, понимаешь, все это было в другой жизни. Когда в этом мире еще была магия.
Памину охватило такое дикое отчаяние, какое знакомо только молодым. Нет, она не плакала.
– Я жила лишь предвкушением встречи с тобой, – сказала она Тимми. – А теперь у меня ничего не осталось...
Нет, это несправедливо. Получается, тетя Амелия знала настоящего Тимми, Тимми из ее фантазий... а у нее не осталось даже мечты, которая помогала ей жить, в ее одиночестве и отчуждении...
Но кровь у нее на губах была такой сладкой...
– Я пойду, – тихо проговорила она. Мысль о самоубийстве молнией промелькнула в сознании. Она задумалась, было ли это всего лишь очередной детской фантазией, или она и вправду решится покончить с собой... бледное, бездыханное тело... обнаженная мертвая девочка на снегу с капельками крови, застывшими на губах... накрытая черным саваном... губы цвета спелой клубники... еще мертвее, чем она чувствует себя сейчас.
– Нет, – остановил ее Тимми, – не уходи...
Он посмотрел на нее, и его взгляд был исполнен какого‑то странного желания. Она растерялась, потому что не ожидала ничего подобного. Ей казалось, что Тимми Валентайн не может испытывать страсти. Он должен быть таким же холодным и отстраненным, как и музыка его песен. Он должен парить над этим жестоким миром, словно луч лунного света, как туман, застилающий все в этой жизни. Это было волнительно и притягательно...
Он протянул ей руку и улыбнулся. Едва заметной улыбкой, такой притягательной и волнующей.
Наплыв
Пи‑Джей ждал в холле, когда подъехало ее такси.
– Прости, пожалуйста... – начал он, но Хит обдала его брызгами дождя и обняла крепко‑крепко, не давая договорить. Потом она села на диван, а Пи‑Джей подозвал коридорного и распорядился насчет ее багажа.
– Извини, – сказал он, возвратившись к ней.
– За что мне тебя извинить? – спросила она. – О Господи, какой перелет... я почти не спала... эти кошмары...
– Извини, но не смог встретить тебя в аэропорту, – объяснил Пи‑Джей. – Понимаешь, тут у нас что‑то странное происходит. Я нервничаю.
– С Тимми все в порядке?
– Да. Он наверху. У себя в номере... знаешь, ему дали президентский номер, ну, тот, в котором как‑то останавливался Гиммлер... три спальни... но сейчас мы к нему не пойдем, потому что... ну, он там с девочкой.
– С девочкой? Хочешь сказать, очередная поклонница? В смысле, они там что, занимаются сексом? Но я думала, Тимми не может...
– Да знаю, знаю... наверное, что‑то произошло.
Хит откинулась на парчовые подушки... золотые нити кололи ее голые руки... сделала глубокий вдох. Валиум все еще действовал... или, может быть, нет? Неужели все это время, пока она летела в самолете, она еще и парила над Аппалачами, приняв облик ворона... вырывала сердца, как у той девочки... устраивала кровавые пиршества? Сны были такими живыми и яркими... как будто это были не сны, а ее собственные воспоминания. Даже здесь, в этом роскошном отеле, под хрустальными люстрами эпохи Регентства, какая‑то часть ее существа – или сознания – все еще парила там, в лунном свете, над сеновалом в Кентукки. Она как наяву слышала запах сена, и крови, и пота спаривающихся лошадей.
– С ним что‑то произошло. Сегодня вечером. Он как с катушек сорвался. Начал выкрикивать куски из «Волшебной флейты» каким‑то скрежещущим рэпом. «Айс‑Ти» с Куртом Кобейном и «Амадеусом» в одном флаконе? Я вообще ничего не понял. Осветители, кажется, просто спятили, пытаясь импровизировать, чтобы попасть в эту тему. Зрители тоже как будто с ума посходили, им все это понравилось, понравилось, что он делал... и что он пел по‑немецки... только представь себе.
– Да, много странного происходит. И дома тоже. Но Хит решила, что расскажет об этом потом.
Мимо как раз проходил официант, и она попросила принести ей пирожных – кофейно‑сливочных, посыпанных мускатным орехом пирожных, аромат которых заполнил собой весь холл, – и кофе. Может быть, кофеин нейтрализует действие валиума.
– А потом... понимаешь... сразу после концерта он пропал на несколько часов, уехал на такси... вместе с этой неоготической девчонкой... а потом они вернулись и сразу пошли наверх. Интересно, чем они там занимаются... может быть... ну... этим самым.
– Пи‑Джей, ты такой у меня тактичный. И весь из себя покровительственный.
– Да, кофе тут замечательный. А как пахнет. – Он заказал себе чашку.
Где‑то часы пробили четыре.
– А багаж... они не помешают...
– Не волнуйся. Это же президентский номер. Там несколько входов.
– А ты разве не можешь... ну, закрыть глаза, очистить свой разум и послать душу туда, наверх, в спальню?
– Я больше не занимаюсь такими вещами. Тем более что вуайеризм не согласуется с правилами этики союза шаманов.
Она рассмеялась.
И тут внезапная резкая боль пронзила ей грудь...
– С тобой все в порядке? – Пи‑Джей сел на диван рядом с ней и обнял ее. Как это было приятно: обнять любимую женщину после месяцев разлуки, которые она провела у себя в Бангкоке, где подобные прилюдные проявления чувств считаются неприемлемыми. Она закрыла глаза, подставляя лицо его поцелуям. Он так пропитался мускатным запахом леса, что уже не имело значения, насколько «цивилизованным» он стал теперь. Она еще теснее прижалась к нему, но теперь между ними была эта штука, висевшая у нее на шее, такая холодная, что кожа немела и мороз пробирал до самого сердца.
Тени
Номер: парча, гобелены, роскошные ковры, богатая обивка, кожа, красное дерево, серебряное ведерко для льда, бутылка «Moet Chandon», чаша со льдом, нож для колки льда.
Памина сидела на кровати; Тимми – рядом с ней. Из‑за закрытой двери, что вела в гостевую комнату, доносился шум: там носильщики укладывали багаж. На стене висела старинная, покрытая лаком картина семнадцатого века; по ящику крутили какую‑то очередную серию «Я люблю Люси» с немецким дублированным переводом.
– Наши желания, они очень разные, – говорил Тимми. – Ты хочешь всего того, от чего я уже отказался. А я стремлюсь к тому, что есть в тебе, но во мне еще нет, к тому, что пока еще недостижимо... для меня... хотя я и стал человеком, и все это – из‑за того, что со мной сделали две тысячи лет назад...
– И ты не можешь вернуть все как было? – спросила Памина. – Я всю жизнь слушаю твою музыку. Я слышу в ней то, чего не могут услышать другие. Это как ветер, который дует сквозь все твои песни, заброшенный всеми и такой прекрасный. Вечный ветер зимы.
– Вей, зимний ветер, вей[8], – тихо проговорил Тимми.
Памина поняла, что он не просто цитирует Шекспира... он это помнит.
– Ну хотя бы расскажи, на что это было похоже, – попросила она. – Оживи прошлое для меня. Тогда я не буду чувствовать себя такой потерянной.
– А почему ты чувствуешь себя потерянной?
– Я не знаю.
«Может быть, я и знаю почему, – подумала Па‑мина, – но мне не хочется задумываться об этом».
– Когда‑то я ходил к психоаналитику, – сказал Тимми. – Она практически стала для меня матерью. Она возвращала меня назад... назад во времени. Я как будто входил в большой старый дом, но этот дом был внутри, у меня в сознании... потом я отпирал двери одну за другой...
– Как в «Замке герцога Синяя Борода», – перебила его Памина, вспомнив, что это была одна из лучших ролей ее тетки. Она ходила на эту оперу, когда там пела тетя Амелия. Ей тогда было всего семь лет. Там был старый герцог... а тетя Амелия играла прекрасную Юдит, его четвертую жену... и этот мрачный старый замок. В замке было семь дверей, запертых на ключ. В той истории Юдит попросила у мужа ключи, и герцог открыл для нее эти двери, одну за другой, кроме самой последней, той, что скрывала за собой судьбу Юдит. Эта опера и породила ее кошмары. На самом деле именно после нее Памина и начала думать о крови.
Если бы только она могла вспомнить чуть больше...
– Но, – продолжал Тимми Валентайн, – если ты открываешь двери, потом их уже не закрыть. По крайней мере не навсегда. И старый мрачный замок наполняется светом.
– Не всегда.
– Давай сыграем в игру? Что‑то типа покера на раздевание.
– На мне больше вещей, чем на тебе, – улыбнувшись, сказала Памина, – если считать весь мой пирсинг.
– Нет, – пояснил Тимми, – мы не будем ничего снимать. Мы будем обнажать наши души.
Памина вздрогнула.
– Знаешь, я бы предпочла просто потрахаться.
– Проблема в том, – сказал Тимми, – что я, кажется, не могу. Я даже и не пробовал. Я все еще что‑то чувствую там, внизу... иногда... но... я не знаю, что если...
Он покраснел! Его двухтысячелетняя душа в теле молоденького мальчишки на самом деле пришла в замешательство... он нервничал от одной только мысли о сексе. А Памина... Памина в свои небольшие, собственно, годы уже и не помнила, сколько точно у нее было мужчин, начиная с того дня, когда герр Бергшнайдер, ее учитель английского, зажал ее в классе у шкафа. Она пришла к Тимми в поисках неуязвимого, потустороннего существа – того существа, каким ей хотелось бы стать самой. А нашла самого обыкновенного человека... такого же, как она.
– А может, попробуем? Вдруг у тебя получится? – спросила она. – А потом, может быть, и сыграем в эту твою игру с раздеванием души.
– В последний раз, когда ко мне приходила девушка, я превратился в акулу и перекусил ее пополам.
– Ну, меня‑то ты не перекусишь. Потому что я тебя не боюсь.
– А с чего бы ты стала меня бояться? Во мне больше нет магии.
Она сбросила куртку. Стянула черные джинсы, сняла футболку. Он смотрел на нее; ей показалось, что он старается изобразить равнодушие, но его выдавал румянец на щеках. Она взяла его руки и положила их на свою маленькую голую грудь. Он прикоснулся к ней так осторожно... В его руках была сила – теперь она верила, что когда‑то он разрывал людей на куски, вот этими самыми руками, – но сейчас они были такими ласковыми и легкими, как дуновение ветра, того самого ветра, который веет в его песнях – тех, что были тогда, десять лет назад, – в песнях, предшествовавших его исчезновению.
Она не знала, увидит ли он в ней ту двуполую чувственность, которую многие видели в ней; или же ее тонкие губы, ее левый сосок, проколотый шипас‑тым серебряным гвоздиком, ее правая грудь, где была татуировка с плачущим сердцем, что роняет пурпурные слезы до самого пупка, и сосок, пронзенный английской булавкой из белого золота... может быть, ему станет противно, и он ударит ее, обзовет ее шлюхой, швырнет на кровать, нассыт ей на лицо, оттрахает ее в задницу... похоже, ее обнаженное тело вызывает именно такое желание у мужчин, начиная с герра Бергшнайдера и заканчивая Сашей Рабиновичем, этим умственно отсталым мальчишкой из кошерной мясной лавки в конце Цукербротгассе... с ним она в первый раз попробовала человеческую кровь.
И уже тогда в ее мыслях был Тимми Валентайн... этот нечеловеческий голос по радио, отдающийся эхом в закрытом магазине, сочащийся сквозь застекленный прилавок, заваленный красным холодным мясом... проникавший даже в морозильную камеру, где висели бараньи туши и где они с Сашей трахались в первый раз... когда он споткнулся и ударился щекой о нож, висевший на стене, и тогда она и попробовала кровь... такую горячую, в одно мгновение наполнившую эту холодную комнату теплом... а Тимми по радио пел:
Приходи ко мне в гроб,
Я не хочу спать один,
и тогда она поняла, что она не такая, как все... и тогда же начала прятаться от света.
Он все равно не поверит, подумала она.
Раздался звук спускаемей воды. Памина даже не заметила, как Тимми ушел в ванную. Дверь открылась, и Тимми вернулся обратно в спальню. На нем не было ничего, кроме полоски бактерицидного пластыря на пальце, который она укусила. Он стоял в полосе флюоресцентного света, падавшего из ванной, – белого‑белого, белее снега, а его черные волосы были черней самой ночи. Следы полустершегося макияжа сделали его глаза еще яснее, еще ярче; его взгляд словно приковал ее к месту, он смотрел ей в глаза, не давая возможности опустить взгляд ниже – вдоль шеи, по красивой мальчишеской груди, и дальше вниз, до его безволосого плоского лобка, и еще ниже, к чуть набухшему крошечному члену, к белым шрамам, оставшимся после кастрации... и она подумала: вот я – вся утыканная железками, разрисованная чернилами, и он, совсем без ничего, но на самом‑то деле только я тут и голая, а он – нет... он укутан покровом своего прошлого, своих теней, своих древних ран. Он прекрасен, как глоток воздуха, который ты делаешь, когда начинаешь петь, как чистый лист в самом начале книги.
Интересно, какой я ему кажусь: тоже красивой или попросту безобразной? Может быть, он ударит меня? Я вся дрожу... и сейчас опять начну думать о крови.
– О чем ты думаешь? – спросил он. – Или ты разочарована, что я оказался самым обычным мальчишкой?
– Что ты, нет, – сказала она. – Конечно же, нет.
Значит, она все‑таки его боится. Он подошел ближе. Теперь они стояли на расстоянии вытянутой руки, и она чувствовала его запах, сладкий, сладковатый аромат с легким привкусом старого грима; а чего она, собственно, ожидала? Вони гниющей могилы?
– Может быть, еще крови? – спросил он и, сорвав пластырь, выдавил крошечную капельку крови, сверкавшую, словно отполированный аметист.
– Я буду вампиром! – прошептала она. – Буду! Буду! – Она знала из многочисленных фильмов, что для того, чтобы стать вампиром, нужно не только, чтобы тебя укусили, нужно, чтобы он дал тебе свою кровь.
Она упала на колени, обвила его талию руками, слизнула эту единственную капельку крови и почувствовала в кончике пальца биение его сердца, почувствовала, как встает его член, так что головка коснулась уголка ее губ. По телу прошла сладкая дрожь – лишь от того, что она прикоснулась щекой к его бедру.
– Флейта сломана, – сказал он и коротко хохотнул.
Как же он нервничает, подумала она.
– Я ее починю, – сказала она и нежно провела языком по бледному шраму. – Я соберу тебя заново.
Он закрыл глаза и запел в полузабытье, сам себе:
– Вей, зимний ветер, вей...
Зеркало
Конечно же, секс получился так себе. Он просто стоял и вообще ничего не делал. Все сделала она. А он даже не кончил по‑настоящему: разок застонал, мышцы живота несколько раз сократились, и его полуэрегированный член пару раз дернулся. А чего еще ждать от занятий любовью с кастратом?! Впрочем, он тоже кое‑что сделал для нее. Позволил ей потереться о его ногу – вверх и вниз. Нежно погладил кончиками пальцев ее половые губы, застенчиво поцеловал клитор – скользящим поцелуем, едва коснувшись ее своими сухими губами, – но ей не в чем было его винить. В конце концов, он был мертвым почти две тысячи лет, а до этого у него не было даже шанса изучить искусство любви.
Она ожидала, что их занятие любовью приведет Тимми в восторг и трепет, но она ошиблась. Ничего этого не было и в помине. Сейчас он уже сладко спал; его тонкие черты освещались синеватыми вспышками света телеэкрана, на котором шел старый фильм «ужасов» – из тех, где изящная, утонченная героиня демонстративно проявляет свои чувства под буйство симфонической музыки. Может, ей стоит уйти?
Она смотрела на него спящего, сидя у него в ногах. Скоро будет рассвет.
Может, мне стоит уйти?
Ей было тревожно и беспокойно. Она никогда еще не проводила ночь в таком дорогом отеле, даже когда ездила на гастроли с тетей Амелией, когда та в последний раз выступала на публике. Она не знала, что подумает портье, если она попытается выйти отсюда.
Она пошла в ванную, нашла там шелковое кимоно, накинула его на себя и вернулась в комнату... может быть, открыть шампанское... нет, пожалуй, не надо... она поиграла с ножом для колки льда... а что, если пронзить спящего Тимми Валентайна этим ножом прямо в сердце? Он это вполне заслужил... ведь он оказался самым обыкновенным... разбил мечту всей ее жизни...
А потом она услышала шепот во мраке.
Памина.
Это еще что такое? Она посмотрела на Тимми. Но его губы не двигались, а он был единственным в этой комнате, кто знал ее имя. Да и вообще они были одни...
Памина.
Ее охватила какая‑то странная дрожь, трепет, которого она не испытала от близости с Тимми... но о котором мечтала всю жизнь, с самого раннего детства... ее сердце забилось чаще. Откуда шел этот голос?
Памина.
На этот раз – уже громче, но все равно – на самой грани. Даже не голос, а тихий шелест. В котором сплелись опасность и вожделение. Вожделение, которое она уже знала по своим прежним любовным связям... которое она ощутила, уловив в воздухе запах крови.
Памина. Приди ко мне. Увидь меня. Освободи меня. Ты единственная, кто это может; единственная, кто понимает.
Но кто ты? И где ты?
Она на цыпочках из спальни вышла в комнату для гостей. Одно из окон было чуть приоткрыто, пропуская внутрь ночную прохладу. Город окутала тьма. В окне виднелся один‑единственный огонек. Сперва Памина решила, что голос идет оттуда... голос, принесенный ветром... он больше не звал ее. Наверное, это были припозднившиеся прохожие. Там, снаружи. На улице.
Но нет. Памина. Голос был где‑то рядом. Страх был как укол в основание шеи. Здесь были еще двери. Одна вела в третью комнату, вторая – в коридор... и еще две... одна из них – приоткрыта... как в «Замке герцога Синяя Борода». В урезанной версии без трех дверей.
Памина.
Она выбрала дверь, которая слева. Там оказалась точно такая же спальня, в которой она оставила спящего Тимми. Ей стало по‑настоящему страшно. Когда она слышала этот голос, ей казалось, что он звучит у нее в голове. На кровати, сжимая друг друга в объятиях, лежали обнаженные мужчина и женщина; женщина была азиаткой, мужчина – какой‑то неопределенной национальности, его длинные волосы укрывали их обоих, закрывая собой лоно спящей женщины. На комоде, прямо перед зеркалом в шикарной золотой раме в стиле барокко, лежал амулет на серебряной цепочке.
Мужчина и женщина даже не шелохнулись. В комнате тоже стояло ведерко с бутылкой шампанского и огромный букет цветов, но тут бутылка была пустая. Телевизор работал; шел какой‑то старый американский фильм. Памина зябко закуталась в кимоно. Этот трепет напомнил ей тот первый раз в мясной лавке с отсталым мальчиком. У нее было странное чувство, что сейчас она сделает что‑то очень и очень важное.
Возьми его!
Она подошла к комоду и дотронулась до амулета. Какой холодный! Как тот мясницкий нож, располосовавший Сашину щеку. Просто ледяной. Она сжала его крепче. Как ей хотелось, чтобы этот холод проник ей в вены. Голос звал ее по имени. Это был голос Тимми... и в то же время – не Тимми. Такой слабый и тихий голос... потому что он был заключен в серебряном гробу. Но он звал ее. Ее!
Я здесь, мысленно проговорила она, зная, что для того, чтобы голос услышал ее, ей совершенно не обязательно произносить слова вслух.
Но ты должна пригласить меня.
Пригласить тебя? Но ведь ты уже здесь, со мной.
Пригласить в свое сердце.
Я...
И тут она увидела его в зеркале: Тимми Валентайна из ее снов. Полупрозрачная кожа, впалые глаза... и от него пахло затхлостью склепа. Он тоже был обнажен. Он стоял у нее за спиной, но когда она обернулась, его нигде не было. Он был только в зеркале.
– Ты не... – вырвалось у нее.
Не отражаюсь в зеркале. Точно. Ты меня видишь, но я не здесь. Меня заперли в темноте. На самом деле я сейчас не в твоем мире. Я – только воспоминание. Я заточен в этом зеркале. И это не самое лучше место, чтобы проводить тут вечность. То, что ты видишь в зеркале, выглядит вполне нормально, но то, что находится прямо за гранью стекла, то, чего ты не видишь... не можешь увидеть... это ад, Памина, настоящий ад.