В самое ближайшее время...
– Вам еще что‑нибудь нужно, ajarn? В смысле, вообще?
– Знаешь, да. Как я уже говорил, я исчерпал свою магию – по крайней мере в этой жизни. Мне надо найти кого‑то, кому я смогу передать мой дар. Может быть, в твоих путешествиях – я знаю, что ты много ездишь по миру, – ты найдешь мне подходящего человека? И тогда я смогу мирно проститься с этой жизнью.
Шаман замолчал. Леди Хит пересела в кожаное кресло рядом с кроватью. Она смотрела на пузырек у себя в руках и вспоминала ту ночь – ночь грозы и дождя. Тело Пита Сингхасри с вываленными кишками. Мальчик‑вампир, расплывавшийся дымкой, которую засасывает в бутылку. Старик, парящий в воздухе над инвалидным креслом в позе лотоса; его глаза, источающие пламя. Потом она бежит наверх по лестнице. Видит женщину, из которой выпили кровь – всю, до последней капли. Пытается схватить душу Лорана, которая беспомощно болтается в открытом окне. Наконец ей удается поймать этот колышущийся сгусток тени... при помощи лассо из saisin, священного шнура... она затягивает душу Лорана в петлю и бросает в пакет... звонит в «скорую» и полицию со своего сотового... вытирает кровь с белой поверхности телефона, с белой меховой обивки в салоне автомобиля.
Воспоминания о событиях той ночи обрывочны и фрагментарны. Леди Хит помнит далеко не все, но она знает, что у Лорана еще хуже с памятью. Она даже не будет винить его, если он попытается навсегда позабыть эту ночь.
Ранка на груди болит.
Мазки
Уже почти рассвело. Лоран МакКендлз, вздрогнув, проснулся. Наверное, ему приснился кошмар. Но он ничего не помнил. Он сел на матрасе, который принесли в молельную комнату в тиковом павильоне специально для него. Дотянулся до выключателя и включил торшер. За окном, под едва моросящим дождем, москиты, сверчки и лягушки выпевали свои утренние серенады. Но среди этих звуков был еще один... странный. Похожий на волчий вой. Где‑то недалеко. Лоран мог бы поклясться, что это волк, однако никто не видел волков, бродящих в центре Бангкока. Слонов – еще может быть, но волков – едва ли.
Лоран заметил, что его бьет дрожь. Как будто озноб. Хотя в hong phra было жарко – кондиционера здесь не было. Он решил пойти в «студию». Может быть, удастся продолжить начатую работу, подумал он. Пошатываясь, он вышел в коридор.
Одинокая галогенная лампа освещала его картину. Женщина, прекрасная в своей смерти. Дождь за окном на картине... что с ним такое... похоже... да... он действительно льет, он движется... да нет, это просто обман зрения, игра света и тени... тень его руки медленно сдвигается вдоль полупрозрачных линий нарисованного дождя... барабанная дробь дождя... дождь... дождь... дождь... Если так пойдет и дальше, я сам себя доведу до дурдома, подумал Лоран. Черт, такое с ним происходило уже не в первый раз.
Она что, дышит?
Мать твою, нет! Ведь она умерла! Умерла!
Снова донесся волчий вой.
Лоран оглядел стены с картинами ада. Демоны, плывущие по озеру пламени в лодке. Вместо весел – кричащие женщины. Двое мужчин, насаженных на огромные кактусы. Ребенок, насаженный на шампур; трехглавый монстр, исходящий слюной, уже приготовился его сожрать. И Будда, глядящий на весь этот ужас, – Будда, непостижимый и совершенно невозмутимый.
Знакомый взгляд... невидящий взгляд стеклянных глаз ajarn Сонтайи... Как получилось, что шаман потерял глаза? Ведь ajarn не был слепым – у него просто не было глаз. Пустые глазницы... Может, он сам вырвал себе глаза – сперва один, а потом другой, как в песне Тома Лерера? Может быть, это была цена знаний – как в том мифе про скандинавского бога Одина. Но Лоран ничего не помнил.
Он рисовал.
В дверь постучали.
– Войдите, – рассеянно проговорил Лоран.
Ему и в голову не могло прийти, что здесь может таиться опасность. Имение окружено высоким забором, и на каждых воротах дежурит охранник. Может быть, это пришла леди Хит, которая тоже страдает бессонницей после этой кровавой ночи. Или слуга, заметивший свет в окне, принес ему кофе или что‑нибудь покрепче. Да, сервис здесь – выше всяких похвал, слуги прямо с каким‑то неистовым рвением стремились удовлетворить любую прихоть гостей этого дома.
Но это был Пит Сингхасри.
– Можно, да? – спросил он.
Галогенная лампочка освещала холст, закрепленный на мольберте, но вся остальная комната была окутана тьмой. Пит остановился в дверях, но Лоран все же сумел кое‑что разглядеть – и решил не включать верхний свет. Ему хватило того, что он уже увидел. Пит пришел в полицейской форме, только надета она была странно: шиворот‑навыворот и задом наперед. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, и что‑то непонятное, темное и липкое медленно вытекало из рваных ран у него на теле.
– Тебя, может, смущает, как я одет? – сказал Пит. – Это такой тайский обычай. Мертвые носят одежду наизнанку и задом наперед. Чтобы все видели, что мы мертвые. Ну, чтобы, если кто‑то из нас вдруг завалится на какую‑нибудь вечеринку, всем сразу стало понятно, что пора вызывать экзорциста.
– Ты мертвый, да. Ты мертвец. Так что вали отсюда, не дожидаясь никаких экзорцистов.
– Ты сам пригласил меня, друг мой. И теперь ты не можешь меня прогнать.
– Чего тебе нужно?
– Я стал вампиром, Лоран, и виноват в этом ты, только ты.
– Я?!
Что же было той ночью?
– Ты ничего не помнишь, да? Конечно, так проще. Запереть свою память в чулан, выбросить ключ...
Я был неплохим человеком, Лоран, я не заслужил такой участи.
– Нет... конечно же, нет.
– Я просто делал свою работу. Девочек убивали по всему Патпонгу. И никого это не волновало, это ведь были всего лишь какие‑то проститутки. Но меня это волновало. Я хороший полицейский, дружище. Я знал, что за всем этим стояли какие‑то темные силы... Я знал, что не ты убивал этих женщин... но я знал, что тайна этих убийств каким‑то непостижимым образом сокрыта в тебе... теперь я знаю все ответы... а они собираются сжечь мое тело, через три дня... о, друг мой, какой это ад!
Я не под наркотой, подумал Лоран. Я не пил уже несколько дней. Ни капли спиртного. Значит, все это происходит на самом деле.
– Вот именно, – сказал Пит, как будто прочитав его мысли. – Так оно все и есть. Посмотри вокруг. Все эти картины ада – ничто по сравнению с тем, что сейчас происходит со мной. Я этого не заслужил. Ты должен что‑нибудь сделать!
– Но что я могу? – спросил Лоран.
Все это было слишком сюрреалистично. Может, я все‑таки что‑нибудь принял, подумал Лоран. Или кто‑то подмешал пейот мне в «пепси». По идее, я сейчас должен бояться, но мне почему‑то совсем не страшно. Как будто все это уже было со мной... но когда? Эти провалы в памяти...
– Раз уж я пригласил тебя в гости, я, наверное, должен тебя угостить?
– Да. Ты дашь мне крови.
– Но тогда я сам стану вампиром... да? – спросил Лоран.
– Не знаю, Лоран. Скоро мое тело сожгут. Я стою в самом начале большого пути, а мне осталось всего три дня... три дня до смерти. Помоги мне, друг мой, помоги мне...
Лоран, вздрогнув, проснулся.
Значит, это был сон... очередной кошмар. Вот только что ему снилось? Он ничего не мог вспомнить. В дверь кто‑то стучал...
Лоран, вздрогнув, проснулся. Кошмар, который приснился ему в кошмаре, и снова он ничего не мог вспомнить. Он проснулся. Проснулся. Проснулся.
Уже рассвело. Свет солнца сочился кровавым туманом сквозь москитную сетку на окне. Легкий ветерок нес в себе обещание нового дождя. Лоран встал и пошел в комнату, где стояла картина. В комнату, где все стены расписаны видениями ада. Неужели он приходил сюда ночью... и добавил несколько мазков? Кажется, губы женщины на картине стали более пухлыми, более чувственными, а нити дождя – более прозрачными и сверкающими, чем раньше? Лоран не помнил.
Но вот же они, кровавые следы на полу...
Он вышел в прихожую, где был телефон, и позвонил в главное здание – леди Хит, которая уже встала и сейчас одевалась к завтраку.
– Лоран! Иди к нам. Сейчас будем завтракать.
– Хит, – сказал он. – Хит, когда сожгут тело Пита?
– Не знаю. Через несколько дней.
– Его правда сожгут? Можно пойти посмотреть, как горит тело?
– А почему ты спрашиваешь? – удивилась Хит.
– Не знаю, – сказал Лоран.
– Зато я знаю, – тихо проговорила леди Хит.
Огонь
Ее белый «порше» резко вывернул из переулка на грязную парковку рядом с каналом. Храм находился на той стороне канала, а павильон, где лежало тело Пита, уже был объят пламенем. Языки пламени были едва различимы в ярко‑красном зареве заката. Леди Хит вышла из машины. Воздух был обжигающе горячим. Лоран МакКендлз тоже вышел наружу. Он допивал уже третью бутылку «Black Label» за вечер; да, период «трезвого образа жизни» оказался непродолжительным.
Тучи сгущались, предвещая еще один скорый ливень. Но тело должно сгореть еще до наступления сумерек. Главное, чтобы тело сгорело.
– Это все, что я смогла устроить, – сказала Хит. – Обряд есть обряд, и нельзя менять время кремирования, но мы не можем рисковать... а вдруг бы он вышел еще раз.
Это было в утренних новостях: мужчина подвергся нападению какой‑то невиданной твари, прямо напротив торгового центра «Сого», посреди ночи. Многочисленные свидетели описывали эту тварь каждый по‑разному: кто – как бешеную собаку, кто – как тигра, кто – вообще как полицейского в форме. Диктор в выпуске новостей предположил, что они ничего толком не видели, просто на всех телевизорах в отделе видеотехники крутили третью часть «Копа‑маньяка», второсортный фильмец про полицейского‑зомби, вот людям и померещилось... Нападение случилось ночью, но по ночам центр Бангкока не становится темнее – наоборот, все пылает неоновыми огнями. Мужчину убили и выпили из него всю кровь.
Японский турист заснял все на видеокамеру, но запись вышла размытой и очень нечеткой, так что идентифицировать нападавшего не удалось.
– Это было непросто, но я сделала так, что никто не потеряет лицо. Я наняла американца, бывшего торговца наркотиками. Заплатила ему наличными, чтобы он поджег павильон... этот американец – не буддист, так что он даже не подозревает, какое он совершил святотатство. Моя семья сделает храму щедрое пожертвование, которое с лихвой покроет все их убытки. А Пит больше не будет шляться по городу.
Лоран смотрел на пламя. Павильон был построен из недорогих материалов: простое дерево, штукатурка и позолота. Они смогут построить новый – из мрамора. В канале плескались голые детишки, в этой грязной и мерзкой воде. Где‑то завыла собака, но Хит не услышала в этом вое ничего сверхъестественного. Морщинистый старый китаец, торговавший плодами гуавы, остановился прямо перед ними, и Хит уже собиралась прогнать его; но Лоран задержал старика, купил целый пакет сладко‑кислых фруктов и начал их есть, макая в подкрашенный красным сахар. Из окон павильона уже повалил дым, и вокруг начала собираться толпа зевак.
Пламя взвилось еще выше. Алые искры шипели, падая в воду в канале.
– Как красиво, – сказал Лоран. И Хит поняла, что это «красиво» относится не только к эстетике зрелища. Лорана всегда тянуло на темную сторону; собственно, в этом и заключался секрет его успеха, и именно поэтому за ним надо было присматривать. Постоянно. – Но... неужели тебя ни капельки не волнует, что ты нарушаешь закон? Все‑таки это поджог, поджог храма. Не слишком ли ты далеко зашла в своем стремлении сделать так, чтобы семья Сингхасри не потеряла лицо... ты не боишься потерять свое собственное, уж если на то пошло?
Леди Хит рассмеялась.
– Что еще за буржуазно‑протестантское морализаторство? Уж от тебя‑то я этого не ожидала... Здесь тебе не Америка, и именно так мы решаем свои проблемы.
– Ты изменилась, – сказал Лоран. – Раньше ты не была такой... сколько я тебя знаю, ты никогда не была жестокой.
– Может быть, я все больше и больше становлюсь похожей на деда, – сказала Хит. Солнце скрылось за горизонтом, и в то же мгновение рухнула крыша павильона. Искры мерцали в неоновых сумерках. Жестокая? – подумала Хит. Я жестокая? Все не так просто, даже в Америке, где все думают, что стоит только позвать спецназ, всю королевскую конницу, всю королевскую рать... и все проблемы решатся мигом.
– Смотри, – воскликнул Лоран. – А вот и пожарные... не прошло и двадцати минут... хотя, в час пик, по Сухумвит... наверное, это рекорд. – Да, первая пожарная машина уже подъезжала к храму, и монахи пытались расчистить ей путь, разгоняя толпу зевак.
И тут хлынул дождь. Хит была этому рада. Ущерб, причиненный пожаром, был не так уж и велик, никто не пострадал, и все закончилось... но закончилось ли?
Может быть, я и правда становлюсь слишком похожей на деда...
Когда это началось? Может быть, в тот момент, когда дух ее деда, превращенный в чудовище черной магией нью‑эйджевых колдунов, вышел в круг возрождения? Честно сказать, Хит и сама поражалась тому спокойствию, с каким она сняла трубку и позвонила дяде в полицейский участок, а потом этому бывшему наркоторговцу в Клуб иностранных журналистов... договорилась о поджоге, прикрытии и взятке. Принц Пратна смог бы устроить такое как нечего делать – за завтраком, даже не отрываясь от копченой селедки и тостов. Неужели я становлюсь такой же? – подумала Хит, садясь обратно в машину, чтобы укрыться от дождя.
Демон в бутылке жег грудь.
Часть вторая
Плененный ангел
Губы будут шептать
Губы будут ласкать
Губы будут любить
Чтобы твое сердце разбить
Сердце может болеть
Сердце может лечить
Сердце можно разбить
Чтобы твою душу украсть
Тимми Валентайн
Сон леди Хит
Поле
Под ней проплывала ночная Азия; мягкой волной накатила дрема, но Хит так и не смогла заснуть, хотя ей никто не мешал – в салоне первого класса она сидела одна. Вообще‑то они с Лораном собирались лететь вместе, но после пожара в храме художник впал в глубокую депрессию; он даже не мог продолжать работу над последней картиной с мертвой девочкой‑проституткой у распахнутого окна, за которым лил дождь.
Время от времени к ней подходила стюардесса – предлагала очередной бокал безвкусного «Божоле», выпускаемого специально для авиакомпании; леди Хит вполглаза смотрела фильм – это был «Список Шиндлера» – и слушала музыку в наушниках. «Вампирский Узел», в какой‑то попсовой аранжировке. Столкновение стилей и настроений мало располагало ко сну. Грудь болела, тоже мешая заснуть, – в том самом месте, где осталась ранка после укуса Эйнджела Тодда. Ранка никак не затягивалась, и это немного пугало Хит, которая, растянувшись в огромном кожаном кресле, играла с пультом управления наушниками: Паваротти, К.Д. Ланг, Курт Кобейн, Тори Амос и снова – резким нажатием на кнопку – обратно к знакомому, надрывному голосу Тимми Валентайна.
Мешанина зрительных и слуховых ощущений: на экране – черно‑белая сцена, женщина умирает в газовой камере, в наушниках – сладкие, приторные гармонии ранней музыки Тимми, песни, которые Хит так любила подростком, в период страстного увлечения Новой Волной. Ей вдруг вспомнилось, как Тимми однажды рассказывал, что его тоже травили газом, тогда, в Аушвице, потому что они решили, что он – цыган... конечно же, он не умер от газа, просто потому, что уже был мертвым, а значит, бессмертным.
Внезапная боль как будто пронзила грудь; не та тупая, ноющая боль, к которой Хит уже привыкла, а острая, резкая – точно такая же, которую Хит ощутила, когда клыки вампира прокусили ей кожу. Она прикоснулась к ранке сквозь тонкий шелк блузки. Ранка словно пульсировала у нее под рукой – и каждый удар отдавался в груди острой болью. Хит достала из сумочки валиум. Когда летишь на запад, ночь и так получается длинная, подумала она, и тут еще столько всего...
Шаря в сумочке, Хит наткнулась на маленький пузырек для духов.
Зачем я таскаю с собой эту штуку? – подумала она. Ajarn велел всегда носить пузырек при себе, так чтобы он касался ее кожи; и она пообещала ему носить пузырек на груди, на цепочке, но нарушила обещание уже на третий день, после пары бессонных ночей... она металась в постели, ворочалась с боку на бок, а за окном слышались странные звуки, похожие на взмахи огромных крыльев. Ей приходилось чуть ли не пригоршнями глотать валиум и хальцион – только чтобы пережить эти ночи.
Конечно, она не могла просто выбросить эту бутылочку. Там, внутри, заключена... можно ли назвать это душой, ведь у вампиров нет души? Но все равно... там, внутри, заключена некая сущность, что‑то такое, что когда‑то было частью Эйнджела Тодда.
Хит смотрела на эту крошечную бутылочку, и ее пробирал озноб, хотя в салоне было не холодно, и все было нормально: самолет летел ровно, его не трясло... за иллюминатором – чистое ясное небо, усеянное звездами. Хит сходила‑таки к ювелиру, и тот покрыл пузырек слоем серебра, a ajarn усилил защитные свойства металла мантрой удержания. Бутылочка была теплой на ощупь, и еще Хит ощущала странное давление на ладони... словно это была гусеница, что пытается выбраться из стручка фасоли... или ребенок в утробе, пинающий мать.
А потом Хит услышала шепот у себя в голове:
Пожалуйста, не убирай меня от себя, мне надо чувствовать твое тепло, мне надо касаться твоей кожи, ты мне нужна, я хочу тебя, мне надо, чтобы ты меня чувствовала.
Хит уронила пузырек.
Он плюхнулся прямо в бокал «Божоле», и вино зашипело.
Да, я знаю, подумала Хит, ты «не пьешшшь... вина».
Она выловила пузырек из бокала, вытерла его салфеткой, приняла еще одну таблетку валиума и подумала: ну подействуй уже, ну пожалуйста. И ей действительно стало сонно.
Хотя заснула она не сразу. Еще где‑то около часа она сидела, потягивая вино и стараясь вообще ни о чем не думать, а потом вдруг почувствовала необычную боль вокруг шеи, тяжесть горячего металла, словно кто‑то вбивал кол ей в грудь, а из ранки текло что‑то липкое и горячее... то есть ей так казалось.
Потом она провалилась в сон... да, именно – провалилась, как будто сорвалась в пропасть... в глубокую, темную пропасть... в сон... и во сне она снова увидела Эйнджела Тодда... как тогда, когда она видела его в последний раз... на пороге бессмертия... в ожидании.
Во сне
Слушай меня. Слушай. Слушай.
Другое время. Другая душа.
Ты должна меня выслушать, потому что ты тоже была среди тех, кто заточил меня внутрь серебра и поддельной слоновой кости. И теперь мне придется торчать здесь, пока ты меня не выпустишь. Сука! Ты меня обманула. Мне так нужен был кто‑то, кто мне поможет, а ты меня кинула. Я пришел к тебе, потому что думал, что ты поймешь. И ты поняла, но не так. Вот поэтому ты и таскаешь меня с собой. Я прикоснулся к тебе изнутри, и твоя кровь – во мне, и я знаю, что даже после всего, что было, ты боишься меня, а часть тебя любит меня той любовью, что покоится глубоко‑глубоко в тебе, как труп, разлагающийся в глубине могилы. Это я. Я твой ангел, твой злой ангел.
Внутри этой бутылки нет ни времени, ни пространства. Все, что я испытал в жизни, я переживаю здесь снова и снова. Я хочу, чтобы ты тоже увидела это. Вот почему я вхожу в твои сны. И ты увидишь. И ты поверишь. И тогда ты узнаешь, почему ты должна меня освободить.
Смотри! Смотри! Вот как я появился.
Смотри! Сейчас ты увидишь меня, не глядя. Прикоснешься ко мне, не дотронувшись.
Вампирский Узел
Можно сказать, что жизнь – это поездка на поезде, причем пассажиры не выбирают, где и когда сесть в этот поезд и где и когда сойти. Но зато можно выбрать, как ехать: первым классом или в багажном вагоне, а можно и вовсе просидеть всю дорогу на корточках возле топки, задыхаясь от угольной пыли. Да, жизнь можно сравнить с поездкой на поезде. И какие‑то из путей проходят через Вампирский Узел. Но таких очень мало.
Как правило, все происходит так: когда жизнь человека подходит к концу, поезд входит в туннель и уже никогда не выходит наружу. Эти туннели никуда не ведут и никогда не кончаются, они просто есть, ну, понимаешь... это всего лишь туннели. Но знаешь, я сам и кое‑кто из моих друзей проехали через этот туннель и выбрались наружу с другой стороны... только теперь мы уже не те, какими были, въезжая в него. Ты вспомни. Все мы были там, в одном большом сне... ты, я, Тимми Валентайн, Брайен, Петра и все остальные... мы ехали вместе, на одном поезде... но потом вы сошли, вы все... вы вернулись назад, в реальный мир. В конце остались лишь я, Брайан и Петра... потому что они меня любят по‑настоящему. Мы вместе, мы трое... просто Мария, Иосиф и Иисус, только в дьявольской версии. Они хотят быть со мной, чтобы заботиться обо мне, как о сыне. Они готовы отказаться от своей человеческой сущности и пойти со мной. До конца. Знаешь, это кошмарное ощущение. Они так носились со мной... как наседка – с цыплятами. Они хотели меня уберечь... Они укрыли меня от тьмы, как только мы въехали в этот туннель. Они буквально прикрыли меня телами, так что я не мог даже посмотреть в окно, заглянуть в эту великую пустоту, которая на самом деле и есть этот туннель.
Этот туннель тянулся в бесконечность, и сначала мне было страшно... страшно и скучно... и я все задавался вопросом: неужели я сам это выбрал, неужели вот к этому я стремился все время. Я не так представлял себе этот путь, совсем не так. Я все время думал: вот оно, я избавился от моей прежней жизни, и собирался начать все сначала, теперь уже – как вампир, и все это должно было стать одним большим вечным праздником... да, когда‑то я был потерянным ребенком... потерянным и потерявшимся... а потом я встретил Тимми Валентайна, и он рассказал мне, что сущность вампира – она в другом... но я все равно ждал каких‑то волшебных чудес от этого путешествия в глубины тьмы, как ребенок ждет праздника, но потом, когда все началось, и продолжалось, и продолжалось, и продолжалось... когда время остановилось, и ничего не происходило... да, тьма, одиночество – это страшно, но самое страшное – скука, когда вообще ничего не происходит... и тогда я задумался... может быть, света уже не будет... может, все это уже никогда не кончится. Может быть, моя смерть, которая должна была стать началом для новой жизни... не‑жизни... это всего лишь еще одна обыкновенная смерть без волшебства и прикрас... такая же, как и все остальные. Смерть, которая длится вечно.
Брайен меня утешал, а Петра сжимала в объятиях... но, знаешь... я ничего не чувствовал, ничего. Я только слушал, что они говорят. Я прятал себя – в них.
А потом, в один прекрасный день... хотя «день» – это очень условно, потому что там, в этом поезде, не было дней и ночей... я принялся пробиваться наружу. Это все из‑за голода, который начался вместе с моим путешествием... сперва он был как онемение, как легкий зуд, ну... как это бывает, когда тебе вкалывают обезболивающее, и заморозка начинает отходить... но сейчас он стал просто огромным, этот голод... как крик у меня в голове, крик, заглушающий все остальное... и я уже не могу думать о чем‑то другом... только о том, как его выпустить, этот голод, пока он не разорвал меня изнутри... а он становился все больше и больше, он стал как сама тьма, сквозь которую мчался мой поезд... я пытался его удержать, но потом что‑то произошло, и я уже сам не знал, что я делаю, я должен был что‑то глотать... не знаю, что именно... и я насыщался, и насыщался, и насыщался, а потом вдруг... поезд...
...прорвался сквозь тьму, и я увидел в окне... поля кукурузы... серебряное море под лунным небом. И голод вырвался наружу... прорвался, как лопнувший прыщ... и мне снова стало спокойно... все вокруг успокоились... я обернулся в поисках Брайена и Петры... а поезд грохотал по рельсам, следуя по изгибам мерцающей реки... я слышал стук колес... слышал стрекотание сверчков... я даже слышал, как растет кукуруза, Господи, так медленно... медленно пробивается через почву, через удобрения, через грязь... но я не слышал ни Брайена, ни Петры... пока не понял, что они заключили меня в свою любовь и защиту, как в кокон, да это и был кокон... а я прогрыз его, выбираясь наружу... но, появившись на свет, я должен был уничтожать... и первыми я уничтожил тех, кто любил меня больше всех, а потом – и себя самого... свою плоть... свою душу... я должен был переделать себя... под новый образ... не жизнь, а лишь отражение жизни... не смерть, а что‑то гораздо глубже... Господи, больше всего я боялся скуки, потому что теперь я был совсем один, у меня больше не было никого, я был всего лишь потерянным ребенком, сидящим в поезде, идущем черт знает куда, – в поезде, где не было ни машиниста, ни проводников, потому что этот поезд – я сам, моя жизнь, моя смерть... поезд, который везет меня в место, которое нельзя видеть ребенку... Господи, я думал, что заплачу, но потом понял, что уже не могу плакать, я не могу больше плакать... вообще... я не могу даже вспомнить, как это было, когда горячие слезы текли по щекам, когда мама трогала меня под одеялом, от нее пахло спиртным... когда я не мог понять смысла той песни... то есть понять его правильно... я думал, что она хочет убить и меня... когда я смотрел, как она опускает моего брата в яму, вырытую в земле... когда я молил Тимми Валентайна забрать мою душу.
Даже не знаю, смогу ли я сойти с этого поезда... когда‑нибудь... встать на твердой земле, чтобы ничто не тряслось под ногами. Мы проезжали какие‑то станции, но слишком быстро – я не успевал прочитать их названия. Как‑то мне показалось, что я вижу маму... она стояла на кладбище... но нет, это была совсем другая женщина, одетая в ночь... она стояла одной ногой в наполовину вырытой могиле... в другой раз я видел двоих человек, я знал, что они были мертвы... потому что я их узнал... я их видел на съемках... в горящих декорациях.
Свист и скрежет тормозов.
Поезд остановился.
Я почувствовал запах родной земли.
Это был Вопль Висельника.
Любовь и смерть
Я вышел из поезда и пошел по перрону, но быстро понял, что мне не нужно идти ногами – надо лишь отпустить себя, и ветер сам понесет меня. Только этот ветер был не снаружи, а внутри, потому что то, из чего я сделан, – на самом деле не плоть... а материя, из которой сотканы человеческие кошмары. Люди верят в меня. И поэтому я настоящий. Тимми мне говорил об этом. «Ты будешь один такой», – сказал он. Что бы это ни значило. У него было две тысячи лет, чтобы понять, кто он есть, а я – всего‑навсего глупый мальчишка, который скопировал его образ.
Ладно, как бы там ни было... я почувствовал, как растворился в ветре, почти растворился... но я все равно занимал столько же места в пространстве, потому что я был не совсем в этом пространстве... я был внутри и как будто снаружи. Вопль Висельника... Я поднялся высоко над землей. В лунном свете трава была черной, вся усыпанная каплями росы. Мне показалось, что я знаю это место. Вот церковь, где проповедовал Дамиан Питерc, пока не построил свою империю веры, которая на самом деле была безверием. А вот магазин мистера Флагстада, и его сломанный самолет, который, сколько я жил в этом городе, так никто и не собрался починить. (Да, раньше я жил, а теперь не живу.) Деревянные домики, старые, видавшие виды машины на подъездных дорожках. Покосившиеся заборы, трава, пробивающаяся через плитку мостовой. Да, я знал это место... и если бы я мог чувствовать боль, мне бы, наверное, было больно.
Дом на вершине холма: заброшен. Окна разбиты, внутри хозяйничает ветер. Мы покинули этот дом, даже не оглянувшись на него на прощание, мы никогда больше не вспоминали о нем, потому что в нем ничего не осталось... там даже нечего было украсть. Черт, он нисколько не изменился, кроме того, что пришел в полное запустение, потому что теперь в нем никто не жил.
А вот и холмик – на том самом месте, где мы похоронили моего брата‑близнеца Эррола. Потому что из нас двоих в живых мог остаться только один.
– Вы вдвоем загнали бы меня в могилу, – как‑то сказала мне мать, и больше мы не возвращались к этому разговору.
Я прислушался.
Крыса копошилась в матрасе старой кровати, в которой я спал когда‑то. В стенах шуршали тараканы. Я их слышал. Я слышал мистера Флагстада – как он бормочет во сне. Слышал, как храпит миссис Флагстад. Кот, сидевший на мусорном баке, вылизывал себя, шершавый язык скользил по шерсти.
Вот тогда я и понял, что теперь могу слышать – в первый раз, по‑настоящему. Смертные на самом деле глухие, потому что они не слышат все многообразие звуков. Тараканы, шелест простыней... Я слышал, как растет трава... глубокий вздох, как басовая нота дрожащей струны, гулкое эхо во влажном ветре... звук слишком глубокий, чтобы его могло уловить человеческое ухо... и я подумал: во что превращается музыка, если ты даже не можешь услышать настоящих басов? Шум, всего лишь никчемный шум. Музыка смертных – это только пылинка, стремящаяся не пропасть в этом безбрежном разливе диссонанса. Они не слышат музыку! – говорил я себе. Это было первым открытием... первым шагом к тому, чтобы понять, что именно во мне изменилось.