– Рязанов к вам приезжал?
– Один раз. Ночью. Но воды и мыла не привозил. Они, наверное, боятся к нам ездить. Там, где вы шли, лейтенанту Гальперину прострелили портфель с деньгами, а Дорохову полевую сумку. Там всегда обстреливают. Правда, воду перевозить немцы, может, и разрешат…
– Ну, понесло, – с добродушной улыбкой останавливает Юрку Петров. – Смыслов на любую тему может лекцию прочитать, товарищ полковник. Особенно о воде.
Он кивает мне:
– Позовите Грибана.
Но Грибан уже увидел начальство и торопится к нам.
Полковник устало опускается на ящик, достает из планшетки испещренную красными и желтыми стрелами карту, кивком приглашает Усатого и Петрова.
Докладывая обстановку, Грибан долго водит пальцем по карте. Затем показывает в сторону лощинки – налево.
– Там, километрах в трех, сосредоточиваются немецкие танки.
– Тоже зашевелились, – Демин ухмыляется, глядя в карту, – поздно они спохватились. Не волнуйтесь, товарищ Грибан. Кончилась ваша осада. Вы свое дело сделали. Молодцы.
Оперевшись на клюшку, полковник встает. Вслед за ним тотчас поднимаются остальные. Он шагает около ящиков взад‑вперед и в такт шагам неторопливо размеренно роняет слова:
– Теперь мы им таких дров наломаем, что до самой Германии будут пятки показывать. Подкрепление подошло. И какое!..
Грибан не может сдержать улыбки. Лицо его словно освещается внутренним светом. Мигом куда‑то исчезают морщины – следы невероятной усталости. Он весь подается вперед.
В разговор вступает Петров. Он говорит, что можно ожидать нового наступления и не только здесь, а по всему фронту:
– Я и сам не поверил сразу, что подходит такая сила. Если бы вы посмотрели! Танки и самоходки прямо с Челябинского завода. Свеженькие…
Полковник снимает очки, и я впервые вижу его глаза – синеватые, полуприкрытые морщинистыми, дряблыми веками. Лицо командира полка становится почти добрым: вместе с очками исчезает суровость, которая многих приводит в трепет. Как могут очки изменить человека!
– Моя жена на этом самом танковом заводе работает, – неожиданно произносит он, обращаясь к Петрову. – И живет она с ребятишками недалеко от завода, на Мгильневской улице.
– Чуть не на Могильневской, – горько добавляет он и, словно удивившись неуместной, случайно вырвавшейся, не получившейся шутке, сразу мрачнеет.
Полковник умолкает, задумывается. А его слова о семье в один миг переносят меня на далекую станцию, что у самой границы Горьковской области с Чувашией. Передо мной почти осязаемо возникает наш обшарпанный домик, глядящий своими окнами на белый железнодорожный вокзал. Там, на маленькой станции, опоясанной холмами песка, прошло мое детство. Оттуда мать провожала меня на фронт…
Взрыв снаряда возвращает меня к действительности. Шагах в двадцати из‑под земли взвивается облако серого дыма, похожее на приземистое разлапистое дерево. Успеваю заметить – падает на живот замполит Усатый, приседает на корточки Петров, с опозданием припадает на колено полковник.
– Товарищи, быстрее в землянку! – умоляюще кричит Грибан.
Полковник одевает очки и, презрительно посмотрев в мою сторону, не спеша направляется к полуразвалившимся ступенькам, спускающимся в блиндаж. Уступив ему дорогу, за ним вплотную шагают Петров, Усатый, Грибан.
– Что ж, приказываю тебе заступать на пост, – произносит Юрка с ухмылкой. – Схожу к Левину.
И шепотом:
– Может быть, вздремну там, а то загоняют теперь.
– Дремли здесь. Я покараулю.
– Поверил! Чудак! – Юрка смеется. Его зубы на темном фоне неумытого закопченного лица выглядят ослепительно белыми. – Разве теперь уснешь! Слышал, что полковник сказал? До Германии их галопом погоним! Как ворвемся в Берлин, уговорю Грибана, чтоб дал мне самому стрельнуть по первому дому. Вмажу так, что ни одного кирпича не останется.
Из блиндажа показывается Петров. Зажмурившись на секунду от яркого света, он зовет нас к себе.
– Добрые для вас новости, робинзоны… Рассказал Грибан, как вы тут жили. Решили к медалям вас представить.
Мы молчим, не находя слов. И что тут скажешь… Просто обнять бы Петрова, расцеловать бы его в обе щеки. Да больно он чистый, аккуратный, красивый. А мы загрубелые, грязные, заскорузлые…
Петров косится на Юрку.
– Что не радуешься, Смыслов?
Против обыкновения Юрка отвечает, сначала подумав. Такое с ним случается редко, обычно он не лезет в карман за словом.
– Чувствую, что душа радуется, товарищ капитан. А к каким медалям?
– «За боевые заслуги». Обоих.
– Значит, есть надежда заслуженными стать? – растерянно, почти шепотом спрашивает Юрка.
– Надежда есть. А надежды юношей питают…
– А за что нас, товарищ капитан?
– Вам лучше знать. И второе: завтра же в тыл. В Иванковцы. Вас заменит отделение Байсинова.
Юрка расплывается в улыбке. Он почесывается, преданно смотрит Петрову в глаза и неожиданно спрашивает:
– Неужели в настоящей бане помоемся, товарищ капитан? Просто не верится…
– Кому про что, – Петров улыбается. – Понимаю и сочувствую, самому приходилось, – говорит капитан. – И все же неисправим ты, Смыслов, ох неисправим…
А глаза его смеются, лучатся лаской, отеческой добротой. Пожалуй, и из землянки он вышел затем, чтобы сообщить нам приятную весть, подбодрить нас теплым словом. Сколько же душевной щедрости у Петрова. За это, наверное, мы и любим его. За это его любит весь полк. Юрка говорил мне, что его первого решил пригласить в гости после войны. Я тоже записал адрес Петрова в блокнот: город Калинин. Улица Коминтерна, дом 25. И фамилию жены я запомнил. Капитан пишет, ей регулярно, через неделю. Мне приходилось видеть, как выводит он на конверте адрес и ее редкую картежную фамилию, которую нельзя не запомнить с первого раза – Валетова.
По ступенькам блиндажа медленно поднимается Демин.
– Позовите капитана Кохова, – произносит он, непроницаемо посмотрев в нашу сторону.
Юрка поспешно вытягивается, щелкает каблуками и замирает:
– Есть позвать Кохова! Но… Он не здесь, он в лесу сидит, товарищ полковник.
– В каком лесу? – Демин нервно стучит по планшетке карандашом. – Здесь один лес.
– Не в этом. Он за четыре километра отсюда…
Брови полковника сходятся у переносицы, – наверное, это признак раздражения. Он хмуро глядит на Петрова, потом кивает в сторону дальнего леса:
– Там?
– Так точно! – бодро чеканит Юрка.
Смыслов поворачивается ко мне:
– Товарищ ефрейтор, немедленно сообщите Кохову, чтобы он явился к командиру полка.
– Катись, катись, – добавляет он вполголоса для меня одного. – Я же на посту, понял?..
Растерявшись от такой дерзости, я прикладываю руку к шапке. При командире полка и начальнике штаба не будешь перечить Юрке. Хоть он и неисправимый «хохмач», но командир отделения.
Спускаясь с высотки к лесу, я мысленно отчитываю Смыслова самыми нехорошими, самыми гадкими словами – пусть ему поикается. Ведь он хорошо знает – я бы многое дал, чтобы совсем не встречаться с Коховым. После разведки боем я не хочу его видеть. Как выяснилось, детали операции действительно согласовывались с ним – начальником полковой разведки. Но сам он отсиделся в лесу, а Бубнов и Шаповалов погибли. Ведь мог же он, наверняка мог предложить что‑нибудь другое? А он даже не посоветовался с Грибаном…
Чем ближе к командному пункту саперного батальона, тем больше вокруг перемен. На склоне оврага, как говорится, негде упасть яблоку. На большой земляной ступеньке, вырытой в середине склона, между двумя деревьями отчаянно дымит пузатая солдатская кухня. Повар в распахнутой телогрейке, приподняв на плечо мешок, высыпает его содержимое в кипящую воду, и «пищемет» тотчас выплевывает из своего чрева ватные клубы пара, которые на мгновенье с головой окутывают и повара, и стоящего рядом солдата. Опахнув резиновые колеса, пар уползает по склону оврага вниз и там медленно растворяется, исчезает бесследно. Рядом с походной кухней, постелив плащ‑палатки на мерзлую землю и побросав на них вещмешки, сидят и лежат солдаты. По всему видно – они совсем недавно пришли сюда: еще не успели устроиться поудобнее.
На дне оврага раскинулись табором минометчики. Из‑за серых заиндевелых кустов торчат заткнутые ветошью зеленые стволы. Под кустами в беспорядке разбросаны ящики с минами. Еще дальше, в самой котловине распадка, виднеются пятнистые кузова машин. А вокруг блиндажа уже настоящая толкучка – все буквально запружено грузовиками, повозками, расположившимися на отдых солдатами.
Кохов встречает меня преувеличенно весело – острит, улыбается, шутит.
– Вот, товарищ майор, смотрите, как штык явился, а вы говорили «отсутствие дисциплины».
Командир батальона, к которому обращается Кохов, поглядывает на часы и, запустив пальцы в свою седую шевелюру, ворчит, растягивая слова.
– Виноват я. Виноват. Ошибся в твоих подчиненных…
– Ну, докладывай, какие претензии у Грибана?
– Не хватает огурцов, осколочных снарядов…
– А я, между прочим, знаю, что такое огурцы. Ты меня не учи. Смотри, майор, яйца курицу учат. Дает ефрейтор! – И Кохов заливается безобидным смехом, который меня нисколько не задевает. Вдруг вспоминаю зачем пришел.
– Товарищ капитан, вас вызывает на высотку командир полка.
Веселость с Кохова слетает мгновенно. Он смотрит на меня с удивлением и настороженностью. И сразу забрасывает вопросами:
– Что же ты молчишь? Как он туда попал?
– Пришел сегодня вместе с майором Усатым и капитаном Петровым.
– Как пришел?!
– Пешком.
– А мне почему ничего не сказали?
– Не знаю…
– Начальство не докладывает, что собирается делать, – улыбается майор и грохочет своим басовитым добродушным хохотком.
…На обратном пути Кохов подробно расспрашивает, о чем говорили полковник с Грибаном, что нового произошло за последние сутки на батарее и у саперов, и я охотно, с готовностью отвечаю. Я с удовольствием поддерживаю шутливый тон, на который Кохов переходит снова, и начинаю думать, что капитан не такой уж плохой человек, каким сделало его мое воображение.
Еще никогда не подходил я к высотке с таким приподнятым настроением. Во‑первых, я шагаю по этому противному, надоевшему полю последний раз. А во‑вторых, к нам пришло подкрепление. Не сегодня‑завтра мы обрушим на немцев бронированный кулак и двинемся вперед, далеко‑далеко на запад. Меня радуют бесконечные следы танков и тягачей, тут и там перечеркнувшие «смысловскую» тропинку. Лесенками распластавшиеся по полю ленты рубленой земли и снега тянутся к самому подножью нашей высотки. Радует и необычное оживление, которое царит вокруг: в каждой балочке, в кустарнике, в лесу – всюду копошатся солдаты, стоят машины, разукрашенные бело‑серыми маскировочными пятнами.
Командир полка встречает нас холодно. Он ни о чем не спрашивает Кохова. Указывая ему на вершину высотки, Демин приказывает:
– Оборудуйте мне командный пункт. Вон там. Себе сделайте НП в другом месте. Установите постоянное наблюдение за противником и обо всем замеченном докладывайте мне.
Кохов стоит перед полковником, подавшись вперед, преданно заглядывая в глаза, при каждом удобном случае повторяя «есть!». Потом он круто поворачивается на каблуках. Поворот у него получается красивый. Так же лихо он делает три первых шага и направляется к окопу, из которого капустным кочаном торчит голова Зуйкова.
Я предчувствую, что будет дальше. Получив приказ от полковника, капитан то же самое прикажет Смыслову. А Юрка прикажет мне. На передовой все клинья сходятся на ефрейторах и рядовых. И приказ командира полка в конце концов придется выполнять нам с Зуйковым. Именно мы будем рыть окоп там, где понравится Кохову. А потом Смыслов торжественно отрапортует капитану об успешном выполнении приказа. Полковнику об этом доложит Кохов, как будто он оборудовал НП своими руками. У ефрейтора тут единственное утешение – он тоже может стать капитаном и генералом…
И в самом деле, процедура, которую нарисовало мое воображение, начинает разыгрываться как по нотам.
К землянке с недовольным видом подходит Зуйков.
– Дорохова и Смыслова вызывает Кохов, – говорит он, обращаясь почему‑то не к нам, а к капитану Петрову. Но Петров никого не слушает. Он сосредоточенно разглядывает в бинокль виднеющуюся на горизонте деревушку и не обращает на нас никакого внимания.
Вася умоляюще смотрит на Юрку. Приказать ему он не может. Поэтому просит:
– Кохов вызывает. Пойдемте…
– Зачем мы ему понадобились? – хмурится Смыслов.
– Разве не знаешь? Окоп будем рыть.
– Для него? Персональный? Пусть сам себе роет. Я не пойду. – Юрка подходит вплотную к Зуйкову. – Ты скажи, что нас нет. Не нашел. Испарились мы, понял?
– Это я понял. А окоп мне одному, что ли, рыть?
Доводы у Зуйкова веские. Если мы не пойдем, ему действительно придется всю ночь в одиночку долбить мерзлую землю. Это мы понимаем. И из солидарности к Васе соглашаемся отправиться к Кохову. Но нас останавливает голос Петрова:
– Смыслов, встречай пополнение! Смотри, кто идет…
Оглядываемся и не верим своим глазам. Прямо к нам шагают все наши разведчики и радисты – Журавлев, Байсинов, Карпов, Семенов, Паньшин… В новеньких шинелях и шапках, чистые, побритые. Они обнимают Юрку, тискают руки мне и Зуйкову. Я радуюсь и смеюсь, и в то же время боюсь, как бы они не запачкались о наши грязные, заскорузлые шинели.
Шуткам и смеху, кажется, нет предела. Но это длится недолго.
– Где схоронили Петю? – тихо спрашивает Журавлев. Он спрашивает о Бубнове. А что ему можно ответить?!
Юрка виновато и растерянно глядит на друзей и вдруг стаскивает с себя шапку, рывком прижимает ее к лицу.
Видимо, расслабился Юрка. Оттаяло его сердце от радости, от встречи с друзьями, от приятных вестей. Оттого, что для нас все кончается, и кончается хорошо.
Правильно говорил капитан Петров: на передовой главное – не расслабляться, в любом деле всегда быть собранным. Это закон фронтовой жизни. А Юрка нарушил этот закон. И плачет. Первый раз вижу на его лице слезы. И мне тоже сдавливает горло. Отворачиваюсь в сторону, и в глазах у меня танцует, подпрыгивает и расплывается приближающаяся фигура Кохова.
До свиданья, Кохов!
Пожалуй, самое худшее, что может быть на передовой – лежать в лесу под непрерывным артиллерийским обстрелом. Треск разрывов, свист и клекот осколков, шуршанье падающих срезанных кустов выматывают душу. А главное – здесь не укроешься даже в самой глубокой щели. Снаряды рвутся в кронах деревьев, и осколки, разбрасывая щепу, с противным визгом вгрызаются в землю. Кто знает, может быть, следующий снаряд разорвется над головой. И тогда… Тогда наверняка пригвоздит тебя кусок стали к мягкой подстилке из гнилых перепревших листьев. Так и останешься тут лежать в вырытой для себя могиле.
Мы все глубже вгрызаемся в землю. А толку от этого мало. Самый глубокий окоп был у помкомвзвода старшины Шестакова. И его не пощадили осколки. Раненый, он нашел в себе силы выбраться из щели наверх. И тут же у бруствера опустился на землю с побелевшим, перекошенным от боли лицом. Мы с трудом стащили с него шинель. Приподняли рубашку. Из двух черных венчиков выбивалась кровь.
– Ничего… Ребра целы… Выживем… – выдавил старшина, прищурив пепельные веки и тоскливо глядя на Юрку, разрывающего индивидуальный пакет.
…Надрывно, все время на одной ноте стонет ефрейтор Яценко. Ему раздробило бедро… Он прибыл в полк в один день со мной и стал ординарцем у Демина. Неотлучной тенью, нога в ногу, ходил он всюду за командиром полка. «За спиной полковника, как за горой. Всю войну прокантуется», – говорил про него Юрка. Смыслов впервые оказался плохим пророком. Свеженькая, лоснящаяся шинель Яценко, не успевшая пропитаться фронтовыми запахами, намокла, стала бурой от запекшейся крови. Когда Яценко укладывали на плащ‑палатку, он продолжал стонать, не открывая глаз. И стон его, похожий на всхлипывания, был пронизан отчаянием и болью…
Полковник теперь ходит один. Он не прячется от осколков. К ним он относится, как пасечник к пчелам – не обращая на их жужжание никакого внимания. Сейчас он присел у штабной самоходки и вместе с Петровым колдует над картой. На полураздетого Шестакова, у которого из‑под разорванной гимнастерки белеют бинты, он смотрит хмурым тяжелым взглядом и коротко приказывает эвакуировать раненых в тыл.
Так же безучастно выслушивает полковник сообщение о ранении Яценко.
– Раздробило бедро, ногу наверняка отнимут. Вот здесь он, рядом, лежит, – докладывает ему Смыслов.
Юрка, наверное, думал, что полковник встанет и подойдет к своему ординарцу, которого, может быть, больше никогда не увидит. Я тоже так думал. И тоже ошибся. Демин вскидывает вверх густые брови, повторяет приказание немедленно эвакуировать раненых и опять наклоняется над картой.
Остаюсь у машины. За бронированной махиной спокойнее. Прямое попадание здесь почти невозможно: самоходка стоит в глубокой естественной выемке, она словно спряталась за бугром, прижавшись брюхом к замерзшим бороздам. Опасность здесь только одна – если снаряд заденет березку, что взметнулась над самой пушкой. Порядком побитая осколками, она застыла будто в испуге перед постоянной опасностью. Странно все получается: люди ищут у деревьев защиты, прячутся в гущу леса. А там именно они, деревья, приносят верную гибель.
…Демин и Петров озабочены. Капитан горячится, что‑то пытается доказать. Его тонкие губы то упрямо сжимаются в едва заметной иронической улыбке, то начинают шевелиться быстро и торопливо. Он говорит отрывисто и напористо. Знаю – если он в чем уверен, то заставит выслушать себя до конца… Полковник переспрашивает его, приглашает снова взглянуть на карту и упорствует на своем. Петров исподлобья поглядывает на разрисованную цветными карандашами «сотку». И на лице его непоколебимая решимость. Кажется, он вот‑вот сорвется и наговорит полковнику грубостей.
Мысленно я за Петрова. Правда, как и Демин, он тоже бывает придирчив. Но есть в его обращении с нами какая‑то доверительная искренность, которой как раз не хватает командиру полка. Он умеет поговорить на самых высоких нотах и не оставить причин для обиды. Его слова доходят до сердца.
Помню первую встречу с Петровым в день прибытия в полк. Стройный, туго перетянутый широким офицерским ремнем, он вырос передо мной неожиданно. Я не успел даже вскинуть руку к пилотке. Внушение по поводу «неприветствия старшего» я выслушал молча. Мне уже приходилось слышать эти скучные, как хмурый вечер, нотации. Все они похожи одна на другую, как две горошины. Но странно, вместо внутреннего протеста тогда во мне впервые шевельнулось чувство стыда: жесткие слова капитана о недопустимости разгильдяйства звучали у него веско, внушительно.
…Капитан водит пальцем по карте и продолжает возражать командиру полка. Я подвигаюсь ближе, и мне становится слышно, о чем они говорят.
– Лучше здесь… Прямо через кустарник… Склон тут отлогий… Выберемся наверняка. И главное, обеспечена внезапность.
Их спор прерывает очередной разрыв дальнобойного снаряда. Это уже не «огурец», а целый «поросенок», как называет тяжелые снаряды Юрка. Снаряд опять ударил в ствол дерева чуть в стороне от наших ребят. Как и все остальные, я инстинктивно отвешиваю ему поклон и едва не задеваю виском за стальную гусеницу.
Демин отрывается от карты, встает во весь рост.
– Ладно. Я схожу в штаб бригады. Там посоветуюсь, – говорит он, глядя на облако взрыва, молоком стекающее в серую гущу деревьев.
Полковник оглядывается вокруг, и его роговые очки, словно жерла сорокапятки, останавливаются на мне.
– Пойдемте со мной, товарищ Дорохов.
Опять «товарищ Дорохов». Лучше бы сказал «товарищ ефрейтор»…
…Обстрел понемногу стихает. Демин отмеривает тропинку своей широкой полированной клюшкой. Шаги у него саженьи. И сам он сажень. И клюшка тоже саженья… И где он достал эту уникальную трость, похожую на длинную‑предлинную копченую селедку? «Привет из Сочи» выжжено на ее сверкающем коричневом боку. Наверное, в Сочи он лежал в госпитале. За войну у него четыре тяжелых ранения. Четыре раза подкарауливала его смерть. Он успел повидать столько, сколько другому хватило бы на две жизни. После этого пора бы лучше относиться к солдатам. Но почему‑то он так и не стал добрее и мягче.
Мы молча спускаемся в балку. Шагаем по самой низинке. Почти с неприязнью смотрю на широкую спину, обтянутую зеленым английским сукном. И надо же было попасться ему на глаза! А теперь уже поздно. Теперь будет, как на веревочке, таскать меня за собой. А захочет, сделает ординарцем вместо Сашки Яценко. Представляю, как буду скоблить эту перепачканную глиной шинель, драить бархоткой полковничьи сапоги, и мне делается противно за самого себя. Ведь рано или поздно об этом узнают мои друзья‑одноклассники. Что тогда я скажу им, возвратившись с передовой?!
Полковник явно не в духе. Видимо, Петров его «подзавел». Правда, он всегда чем‑нибудь недоволен, но сегодня выглядит еще пасмурнее, чем обычно. Назвав меня товарищем, он больше не проронил ни слова. Чуть‑чуть пригнув голову, он шагает размеренно, слегка покачиваясь на неровностях тропинки. Порою кажется, что он спит на ходу. Наверное, не выспался. А вернее – устал. Силенок у него остается немного. Уже и клюшка не всегда помогает. Вот и крутой подъем для него проблема…
Нас все плотнее обступают деревья. Лес загустел. Здесь, в низинке, почти безопасно. Тут мертвая зона, недосягаемая для снарядов. И не случайно кусты забиты солдатами. И от артобстрела, и на случай бомбежки укрылись здесь в щелях люди. Тут и там груды свежей земли. Всюду темнеют провалы одноместных окопчиков.
– Дорохов!
Окрик раздается рядом, над самым ухом. Из окопа, что вплотную с тропинкой, высовывается улыбающаяся физиономия Васи Зуйкова. Он явно рад непредвиденной встрече. Вася успел заменить старенькую шинель. Он побрился и выглядит свежим и бодрым. Белозубая добродушная Зуйковская улыбка, кажется, озаряет весь лес. А рядом с ним из окопа высовывается голова сержанта Семенова.
Полковник останавливается как вкопанный и пристально смотрит на них. Сначала на одного, потом на другого. Он словно старается внимательнее разглядеть их или припомнить фамилии, хотя знает их, как облупленных.
– Вы что тут делаете? – спрашивает Демин после затянувшейся паузы и сразу повышает голос. – Я вас спрашиваю, товарищ Зуйков, что вы здесь делаете?
– Мы с капитаном Коховым, товарищ полковник, – Зуйков вытягивается в полный рост. Он смотрит в нашу сторону виновато и с опаской косится на соседнюю щель.
Демин снимает очки, протирает их пальцами и медленно водружает обратно – на свой мясистый с красными прожилками нос.
– Я приказал Кохову вести наблюдение за противником.
Кажется, полковник разговаривает с самим собой, а не с вытянувшимися перед ним разведчиками. Но в голосе его отчетливо проскальзывают металлические нотки.
– Где капитан? – Это сказано уже совсем другим тоном – с иронией. На лице Демина появляется мрачная усмешка, какой я раньше не замечал. Не дожидаясь ответа, он шагает к соседней щели…
Оперевшись на клюшку, командир полка застывает над окопчиком словно памятник. Осторожно выглядываю из‑за его спины. На дне окопа на подстилке из веток лежит капитан Кохов. Сложив руки на груди, он смотрит на командира полка остекленевшими глазами покойника, и по лицу его разливается меловая бледность.
«Картина, достойная кисти Репина», – съязвил бы Смыслов, будь он свидетелем этой немой сцены… А Кохов все лежит и молчит. Он даже не шевелится. Как будто у него парализовало и язык и конечности. Вот так же, наверное, кролик чувствует себя под взглядом удава: я видел в кино, как удав парализует трусливого зайца одними глазами.
«Минута молчания» становится тягостной. Наконец припухшие губы Кохова едва заметно вздрагивают, глаза начинают моргать.
– Пойдем, товарищ Дорохов! – полковник круто поворачивается и идет прочь.
– Всем следовать за мной, – бросает он властно и жестко возле выбирающегося на тропинку Зуйкова.
Мы двигаемся все вместе. Шагаем обратно. Впереди могучая фигура полковника. Следом я в своей измызганной шинелишке с автоматом наперевес – на передовой именно так сопровождают высокое начальство… За мной одетые с иголочки, приободрившиеся и излишне веселые Зуйков, Семенов и Паньшин. А сзади хмурый, осунувшийся Кохов. Руки его опущены вниз, как плети. Капитан идет, опустив глаза в землю, словно что‑то потерял и еще надеется отыскать.
Я бы многое сейчас сказал Кохову, не будь капитан моим начальником. И в первую очередь сказал бы ему, что «на фронте надо действовать воедино», а не прятаться…
…Впереди в кустах показалась наша штабная машина, возле которой стоит Петров. Начальник штаба смотрит на нас с любопытством и ожиданием. По его взгляду заметно – он уже почувствовал что‑то недоброе. Подойдя к самоходке, полковник оглядывается, упирается в меня взглядом. «И почему я все время оказываюсь у него на глазах?»
– Товарищ Дорохов, дайте листок бумаги.
Торопливо расстегиваю сумку, поспешно вырываю из блокнота листок.
– Дайте и сумку, – полковник протягивает руку к моей «керзушке». Он достает карандаш, нагибается к стальному крылу самоходки, нависшему над блестящими траками, и начинает старательно выводить буквы и фразы. Я поддерживаю сумку, чтобы она не сползла. Стараюсь не смотреть на бумагу. Но любопытство сильнее моих стараний. Крупный, довольно красивый почерк полковника помимо воли приковывает взгляд.
«Начальнику штаба 5 Гв. Зимовниковского мех. корпуса, гв. генерал‑майору Шабарову… » – медленно‑медленно выводит Демин каждую букву. Кончик карандаша хищно замирает над беззащитным тетрадным листочком, потом, остро клюнув его, снова ползет по бумаге:
«Направляю в ваше распоряжение гв. капитана Кохова, как струсившего в бою…»
Сердце мое замирает от радости. Ребята еще не знают, что с Коховым кончено… «Сосунки!» – обзывал он нас. Теперь он сам сосунок. Пусть за трусость его разжалуют. Отдадут под трибунал. Мысленно я уже посадил Кохова на скамью подсудимых. Осталось вынести приговор. Но раньше меня его выносит жало карандаша:
«Целесообразно использовать командиром стрелкового взвода…»
Демин размашисто расписывается, складывает бумажку вчетверо, решительным жестом зовет к себе Кохова.
– Сегодня же явитесь к генералу Шабарову. Это передайте ему. Выполняйте!
Мне никогда не забыть Кохова с вещевым мешком за плечами. Сгорбившегося, сникшего, потускневшего. Когда он проходит мимо нас, даже не удостоив никого взглядом, ничто не напоминает в нем бравого капитана… Вот он идет ссутулившись, опустив глаза, не смея ни на кого оглянуться. Все ближе, ближе к кустам.
– Все же старик его раскусил, – задумчиво говорит капитан Петров. – Правильно. Ничего не скажешь.
Повернувшись к начхиму полка капитану Кривенко, Петров повторяет:
– Быстро, быстро его старик раскусил. – И улыбается, обнажив свои красивые ровные зубы.
Вот и испекся наш Кохов. Не получилось из него артиллерийского генерала. Он идет принимать взвод, если, конечно, ему доверят его. Вон он шагает, опустив голову. Будто потерял что‑то…
– Вшивый человечишко, – почесываясь, произносит Юрка.
А Кохов подходит к лесу. Не оглядываясь, спускается вниз, в балку. Вот его фигура показалась на изгибе тропинки в последний раз. И кусты, разлапистые, цепкие, словно заманивают его в свою чащобу и отгораживают от нас непроницаемой завесой.
Атака
Петров собирает всех разведчиков и радистов. Он чем‑то недоволен. В ожидании, когда придут Семенов и Паньшин, молчит и хмурится.
– Кто оборудовал КП для командира полка? – строго спрашивает начальник штаба, когда по его приказанию мы выстраиваемся в шеренгу.
– Мы делали. Отделение разведки, – робко произносит сержант Семенов. – По указанию капитана Кохова делали.
– А ну, пойдемте со мной!..
Окопчик находится метрах в ста от березки, под которой нашла приют штабная самоходка. Мы останавливаемся над ним, как над могилой.
– Смыслов, проверь обзор местности, – приказывает капитан.
Юрка спрыгивает в окоп, вертит головой в разные стороны.
– Отсюда ничего не просматривается, товарищ капитан. Дальше носа не видно.
Петров поворачивается к нам:
– Немедленно берите лопаты и оборудуйте КП вон там – на самой верхушке. Старшим назначаю Смыслова. В вашем распоряжении один час.
…Приказ начальника штаба мы выполняем сверхоперативно. На самом гребешке высотки находим готовенькую щель. Весь распадок, отделяющий нас от вражеской высоты, отсюда виден как на тарелочке. Просматривается и дорога между деревушками, и лощинка, начинающаяся неподалеку слева и уходящая к лесу. Лучшего места для КП не сыскать!
Прикинув размеры окопа, Юрка удовлетворенно потирает руки:
– Петрову и Демину места хватит. А если они пожмутся, и я умещусь. Разрешите доложить, КП оборудован досрочно и готов к приему начальства!
Он вылезает на бруствер и дает указания: