Соединенные провинции оставались прежде всего страной городов. Голландия – в большей степени, чем остальные. Многочисленные, густонаселенные и в большинстве своем богатые города руководили жизнью страны, определяли нравы жителей, политику, духовное развитие. Деревне оставалось лишь во всем следовать за городом. Тем не менее в южных и западных провинциях с большим населением, в которых не было столь характерных для остальных частей страны пустынных пространств, различие между городом и деревней (как мы это понимаем) выражалось нечетко и основывалось лишь на юридическом статусе. Городом именовалось селение, которое было окружено валом, имело городскую таможню и направляло депутатов в Генеральные штаты провинции. В Голландии лишь 18 населенных пунктов обладали статусом города – Амстердам, Лейден, Гарлем, Делфт, Гауда, Дордрехт, Роттердам, Горкум, Схидам, Схонховен, Ден‑Бриль, Алкмар, Хорн, Энкхёйзен, Медемблик, Эдам, Моникендам и Пюрмеренд. Некоторые из них выглядели в XVII веке вполне по‑деревенски. Зато значительные поселения продолжали официально числиться деревнями, например, Гаага или Зандам, крупный промышленный центр, протяженность причалов которого составляла 8 километров, а население в то время достигало 20 тысяч человек. Неплохо для «деревеньки»!
Лишь немногие из 400 деревень, зарегистрированных в провинции Голландия к 1660 году, представляли собой земледельческие поселки. Они были сконцентрированы в основном на востоке страны, а к северу их число заметно уменьшалось. Аккуратные деревенские домики охраняли старый местный стиль, определенный характером почвы и родом занятий жителей. Рыбаки из Маркена строили свои дома из пропитанной смолой древесины, устанавливая их на искусственных холмиках или высоких сваях. Внутри оборудовалась всего одна комната, посреди которой на листе железа, брошенного на пол, разводился огонь. В Твенте и Велюве на фермах не строили перегородок и люди жили вместе со скотом под неотесанными дубовыми балками перекрытий в просторном помещении с земляным или грубо мощенным полом. Фасад дома, перед которым торчал журавль колодца, выходил не на улицу, а на прямо противоположную сторону. На дорогу же открывалась дверь черного хода, через которую выгоняли скот и выкатывали телеги. В Богом забытой провинции Дренте дровосеки жили в хижинах, сложенных из кусков торфа. Эти полуземлянки не имели даже окон. На равнинах Гронингена выросли огромные трехуровневые фермы, напоминавшие настоящие крепости.{19} В Лимбурге тип построек приближался к французскому: жилые помещения, хлев, амбар выстраивались по периметру прямоугольного двора, закрывавшегося воротами. Обычно такие дома окружал ров со съемным перекидным мостком.{20} Фасад закрывала стена деревьев. Часто дикий виноград, посаженный у входа, поднимался до крыши и расходился шпалерами, обвиваясь вокруг специально вбитых колышков. Большинство домов было покрыто соломой, так что дым от печи выходил через открытую дверь или особое отверстие.
Хотя попадались и отдельные хутора, в большинстве своем дома фермеров обычно скапливались без какого бы то ни было порядка вокруг церквей, кузниц, трактиров – как правило, общественных мест, живописный вид которых вдохновлял живописцев. Но в местах, не изуродованных изгородями (за исключением Фрисландии), где собак держали порой на плоском дне барок, где вечером крестьянки ехали в лодках на луга пасти коров, в XVII веке выросли как грибы после дождя роскошные виллы – места отдыха городских толстосумов, которые проводили здесь воскресные дни или отдыхали в теплую погоду. Популярностью также пользовались Бетува, Велюва, область Делфта и большей частью берега рек. На аккуратных газонах здесь выросли утопавшие в зелени загородные дворцы – роскошь, которую могли себе позволить лишь состоятельные люди. Большинство именитых горожан Амстердама также имели владения по берегам Вехте или Амстела. Великолепие и комфорт усадьбы возрастали по мере сокращения из‑за нехватки свободного пространства площади садов, которые урезались до нескольких аллей, расположенных вокруг лужайки, а иногда и водоема. Никаких балюстрад и стриженых кустов. В украшениях все сильнее чувствовалось итальянское и французское влияние. Устраивались водопады, фонтаны, маленькие островки с мостками на крошечных озерах. Площадь парка при этом не увеличилась, что приводило порой к украшательству откровенно дурного вкуса. Пришедшая из литературы мода превратила некоторые парки в аркадии. Черпая вдохновение в гравюрах и картинах идиллической жизни, декораторы тщательно воспроизводили сады Армиды. В других парках царил лабиринт – дорожка, петляющая меж кустами подрезанной живой изгороди. Этот вид садоводства получил столь широкое признание, что в 1613 году городские власти Амстердама распорядились устроить своего рода лабиринт на берегу канала Принцев.
Собственно замков в Соединенных провинциях насчитывалось относительно немного. Лишь в Хелдере, крае мелкопоместных дворян, дело обстояло иначе. То тут, то там еще встречались более или менее благоустроенные древние средневековые постройки. Одним из самых впечатляющих стал замок Мёйдена, расположенный на берегу залива Зёйдер‑Зе в четырех лье от Амстердама. Время его создания – XIII век. В XVII веке было возведено несколько замков во французском стиле, в частности замок Гуйсвик, построенный по указанию штатгальтера Фредерика‑Хендрика.
Сепаратизм провинций, подкрепленный различием природных условий, деятельности и образа жизни людей, легко порождал своеобразный шовинизм. Жители Голландии, Зеландии и Гронингена ревностно охраняли свои обычаи. Патриотизм, подогретый освободительной войной, особенно ярко проявлялся на местах. Человеку того времени, еще не расставшемуся со своими средневековыми корнями, родина представлялась городом, а еще скорее – деревней (поскольку горожане все же чаще общались с внешним миром). И что общего могло быть между общественной жизнью дрентского пастуха, завязшего в вересковых зарослях, где земля черна от торфа, и зеландского рыбака? Жители Хелдера слыли самыми храбрыми воинами, а голландцы предпочитали хорониться за спинами немецких и скандинавских ландскнехтов. Из города в город, из деревни в деревню менялись костюмы, расположение жилищ, обряды на частных и общественных праздниках, форма инструментов, диалект… И если даже отличие заключалось лишь в маленькой детали, его значение было огромным. В каждом местечке имелись собственные песни, народные или авторские, которые часто издавали в местных сборниках – духовные псалмы, песни о любви, большое число патриотических поэм, вышедших из‑под пера доморощенных поэтов, воспевавших «малую родину». Разделенные всего несколькими километрами Хорн, Алкмар и Энкхёйзен состязались в стихосложении. Каждый из них претендовал на звание самого старого, самого красивого и самого процветающего города. В тавернах, где исполнялись подобные произведения, пение легко переходило в потасовку. Представители более сильной партии поколачивали своих идейных противников. Чувство сплоченности общества подпитывали местные легенды. В деревне Лоосдуйк проезжающим показывали в местной церквушке два медных чана, в которых омыли 364 ребенка графини Матильды, рожденных ею в один день. Жители Эдама вспоминали, как в давние времена в тех местах была поймана и приручена русалка. Песчаная отмель, закупорившая Ставоренский проход, происходила, по местным поверьям, от груза зерна, высыпанного с досады за борт богатой вдовой, которую обвела вокруг пальца собственная команда.
Мегалиты, в обилии встречавшиеся на северо‑востоке, считались делом рук демонов‑великанов…
Глава III
Дороги и каналы
Голландия располагала великолепно развитой сетью путей сообщения и наилучшей в Европе системой общественного транспорта. Естественная легкость передвижения по пересеченным водными путями равнинам способствовала в первую очередь развитию торговли. Это сделало возможным совершенствование инфраструктур и умножение средств транспорта. Направляясь из Делфта в Гаагу, путешественник выбирал между большим трактом, наподобие аллеи, и каналом, воды которого текли в тени посаженных по обоим берегам красивых деревьев; попасть из Лейдена в Амстердам можно было уже четырьмя путями: на лодке через Гарлемское озеро, через вырытый в середине столетия канал, по озеру Брассемер с помощью ночной общественной службы; а также в экипаже или верхом по дороге, ведущей через болота. И лишь в восточной части страны, где водные пути не столь многочисленны, альтернативы при выборе транспорта не было. В большинстве прочих случаев предпочтение оказывалось каналу или реке, нежели дороге.
Технологии дорожного строительства оставляли желать лучшего, хотя проселочные дороги, проходившие по возвышенной местности, еще годились для перевозок местного характера. В течение XVII века было проложено несколько прекрасных дорог, таких, как, например, шоссе между Гаагой и Схевинингеном, строительство которого Темпл назвал «колоссальным трудом».{21} Тем не менее дорога чаще всего представляла собой песчаную тропу без кювета и обочин, рисунок которой прослеживался только по следам колес, оставленных повозками. К тому же эти следы редко перекрывали друг друга, и единая колея отсутствовала. Со временем с увеличением перевозок дороги становились все шире, расползаясь по окрестным полям. Старая дорога из Арнхема в Хардвейк, которая проходила через места, где вода не могла препятствовать ее разрастанию, достигала на определенных участках километра в ширину. Осенью и весной затяжные дожди превращали дороги в непроходимые болота, зимние заморозки – в каток, летом тучи пыли удушливым одеялом покрывали путешественников. Введение в начале века единого стандарта длины оси в провинциях Голландия и Утрехт было расценено как значительный прогресс, поскольку в связи с этим разброс следов и неровная колея исчезали, а следовательно, хотя бы в небольшой степени, уменьшались мучения пассажиров. Но несчастного путешественника, отправившегося на свою беду в Амстердам в экипаже из Хелдера или Оверэйсселя, трясло теперь даже сильнее…
Однако такое положение вещей не привлекло внимания иностранцев, так как состояние дорог в XVII веке почти повсеместно было плачевным. Напротив, благодаря соответствующему уголовному кодексу дороги в Нидерландах были относительно более безопасными, чем где‑либо в Европе. В первые годы смуты банды дезертиров терроризировали край, нападая на дилижансы и отдельных путников, но мало‑помалу они были рассеяны, и разбой пошел на убыль. Хотя грабители могли притаиться даже за чахлым придорожным кустиком, магистрат не дремал и был скор на расправу. Для острастки схваченного преступника вешали прямо на месте совершенных им «подвигов». Отправившись в Италию в 1620 году, Хейгенс насчитал вдоль рейнской дороги не менее 50 виселиц на 200 километров пути…
Поначалу движение ограничивалось пешими или конными путешественниками и частными или нанятыми экипажами. К середине века появились дилижансы – общественные экипажи, следовавшие по установленным маршрутам в установленное время. Они представляли собой длинные, вытянутые безрессорные фуры с большими колесами и верхом из вощеной материи, натянутой на каркас, и запрягались парой или четверкой лошадей. Дилижансы были снабжены маленькими кожаными парусами, которые поднимали или убирали, в зависимости от направления ветра, и которые позволяли добиться (ценой еще больших мучений пассажиров) значительных по тем временам скоростей. Без происшествий (поломка оси или колеса, полет в кювет, малоприятная встреча с разбойниками) такой экипаж проходил в среднем от 80 до 100 километров в день, что немало, учитывая время на замену лошадей и частые остановки в тавернах.
Пункты отправления, остановки и прибытия устраивались на площадях или в районе ворот и выглядели, как настоящие вокзалы. Рейс Гаага – Амстердам отправлялся из Корсиеспорта два раза в день – между шестью и семью часами утра и в 13 часов. Арнхемский дилижанс, отправляясь из Амстердама в понедельник на заре, проходил через маленькие городки Гоуа, высаживал пассажиров, направлявшихся на север в Амерсфорт, и продолжал свой путь на восток, добираясь во вторник в десять часов до Армстема, откуда уже другой экипаж уходил в Кельн. В три часа утра из Гронингена уходил дилижанс, в 11 он делал остановку на обед в Бейгене, вечером прибывал в Кампен, где ночью брал пассажиров, делавших пересадку на Амерсфорт, где путешественники пересаживались в дилижансы, отправлявшиеся в Утрехт и Амстердам. Дорога из Гронингена в Амстердам занимала, таким образом, 42 часа.{22} Плата за проезд была непомерно высока, к тому же, в зависимости от удобства, на три скамейки дилижанса устанавливались различные тарифы.{23}
Первые рейсы общественного водного транспорта появились в XV–XVI веках, связав несколько городов провинции Голландия. Эта сеть расширялась столь быстро, что в XVII веке охватывала уже всю страну. Вначале использовались реки и озера, пригодные для свободного движения парусных лодок. Впоследствии были прорыты соединительные каналы для прохода судов с одного естественного водного пути на другой. Начиная с 1610–1630 годов было предпринято широкомасштабное строительство путей сообщения ради создания новых маршрутов движения и увеличения перевозок. В результате были прорыты каналы между Роттердамом и Делфтом, Амстердамом и Гарлемом, Амстердамом и Гаудой, Гарлемом и Лейденом, Гарлемом и Делфтом. Работы обошлись не слишком дорого, поскольку воды хватало и достаточно было прокопать через болота желоб и проложить по берегу тропинку для бечевой тяги. Строительство и поддержание в эксплуатации шлюзов обходились дороже, чем земляные работы. С другой стороны, любой новый водный путь требовал возведения множества мостов, преимущественно деревянных, так как, чтобы обеспечить прохождение судов, настил должен был быть раздвижным.
Тем не менее стоимость услуг водных видов транспорта оставалась в четыре раза меньшей, чем наземных. К 1630 году экономическое значение каналов еще более возросло в связи с изобретением «кочи», грузопассажирского судна на конной тяге. До этого времени, помимо паруса, в качестве «двигателя» применялся бурлацкий труд – пять человек шли по берегу и тащили барку на длинном канате. Теперь продуктивность тяги значительно возросла, снизив стоимость перевозки. Как объяснили Темплу,{24} при равном усилии лошадь перемещала по воде вес в 50 раз больший, чем по суше.
Коча, представлявшая собой длинное палубное судно с общим помещением и каютой, могла перевезти полсотни пассажиров вместе с багажом. Внутри все блистало чистотой – скамьи, комоды… Пассажиры могли читать, писать, есть, пить и спать, свернувшись калачиком на скамье. Негоцианты приводили в порядок свои бумаги. Это был настоящий Ноев ковчег, в котором, к удивлению иностранцев, сбилось в пеструю и шумную толпу «всякой твари по паре», представляя практически все слои общества. Тут были и богачи‑торговцы, и чиновники, и крестьяне, и моряки, и проститутки. Велись политические дискуссии, рассказывались сплетни и байки, завязывались романы… Для пассажиров кочей были составлены даже специальные песенники, чтобы не скучать в дороге.{25} Перевозчик, иногда подросток, управлял судном с берега, сидя верхом на лошади. Это был грубиян и спорщик, мерзавец высшей марки, который ничтоже сумняшеся мог решать спор с клиентом при помощи ножа.
Как и дилижанс, коча отправлялась по расписанию, которому следовала даже с еще большей точностью. В условленный час звон колокола сзывал на набережную пассажиров. С последним ударом коча отчаливала от пристани, не дожидаясь опоздавших. Плата за проезд зависела от количества пунктов маршрута. Кочи заходили даже в самые маленькие городишки Соединенных провинций. Каждый час от рассвета до заката на каждой линии отправлялось в среднем одно судно, некоторые рейсы, в частности между Амстердамом и Гаудой, осуществлялись даже ночью.
Но малые скорости передвижения затмевали достоинства кочи: этот вид транспорта в три‑четыре раза уступал в скорости дилижансу. Неторопливость кочи объяснялась главным образом искусственными препятствиями, преграждавшими от участка к участку путь судну. Часто случалось, что из‑за неподъемного моста или дамбы пассажирам требовалось даже делать пересадку, как, например, в Халфвеге на канале Амстердам – Гарлем. Затраты можно было уменьшить, прорыв обводные пути. Но препятствием тому служило противостояние различных интересов, в особенности когда речь шла о каких‑либо поборах. Возле Овертома, недалеко от Амстердама, канал перекрывала небольшая дамба. Лодки перетаскивали при помощи лебедки и катков, но большие суда не могли пройти и были вынуждены обходить ее через Гарлем, выплачивая дорожные сборы. Подобная система относилась еще к Средневековью. Сохранение таких сборов оправдывала разница уровней воды на территориях различных муниципалитетов. Некоторые населенные пункты пользовались старыми привилегиями, согласно которым все движение в определенном районе должно было осуществляться только через городские воды при получении соответствующего платного разрешения. В Гауде такое положение вещей представляло особенно много неудобств – сбором облагался крайне узкий центральный городской канал. При интенсивном движении суда простаивали в очереди многие часы, в то время как в нескольких сотнях метров от него пролегал широкий канал, огибавший пригороды, в который муниципалитетом допускались лишь военные корабли.
С проблемами такого рода сталкивались и на обычных дорогах. На определенном расстоянии друг от друга в некоторых районах ставились шлагбаумы, возле которых устанавливали ящик для денег с табличкой, указывавшей сумму сбора. Каждые два‑три дня соответствующий служащий подъезжал и опорожнял ящики.
Юридическое положение перевозчика также усложняло использование кочей. На каждой линии перевозчиков должен был назначать бургомистр, но какой? Пункта отправления или пункта назначения? Как правило, в таких случаях руководствовались традицией, но это вызывало бесконечные споры. Так, в один прекрасный день в центре Амстердама пристала коча из Гарлема. Городская полиция запретила высадку пассажиров и задержала перевозчика для установления личности, что было вопиющим нарушением правил. Власти Гарлема направили жалобу в суд Голландии и выиграли процесс. Это вызвало недовольство в Амстердаме. В результате с прибытием из Гарлема каждого судна стали случаться беспорядки и столкновения, движение было парализовано. В конце концов города заключили соглашение, согласно которому разрешалось движение по этому маршруту как перевозчика из Гарлема, так и его коллеги из Амстердама.
Вдоль дорог в городах, местечках и большинстве деревень путешественники встречали множество постоялых дворов, шумных и часто отвратительно грязных таверн, в которых можно было переночевать в тесной комнатушке, порой просто на соломе. В больших городах имелись более комфортабельные заведения, сравнимые с современными отелями, – «Император» и «Гусь» в Хертогенбосе, «Пеликан» и «Лев» в Гарлеме. К 1680 году в Гааге их насчитывалось девять, в Роттердаме – шесть, а в Амстердаме – около сотни. Иногда старые тиры для стрельбы из лука{26} превращались в муниципальные гостиницы, как, например, в Дордрехте, Утрехте и Амстердаме. Наконец, в наиболее важных городах существовали официальные учреждения, так называемые «пристанища вельмож», в которых останавливались знатные гости. Если в городе не имелось подобного заведения, приезжего вверяли заботам нотабля.
В 1689 году один амстердамский книгоиздатель выпустил «Путеводитель», содержащий сведения о средствах передвижения по всей территории Республики Соединенных провинций – карту водных и наземных дорог; расписания движения; перечень ярмарок, рынков, постоялых дворов и церквей; обменные курсы валют и единицы измерений; тексты молитв на любой случай жизни; псалмы, которые следовало петь утром и вечером на постоялом дворе. Кроме того, он призывал к соблюдению правил гигиены и морали: «Опасайтесь подхватить плеврит в сыром трюме кочи; избегайте близости с проституткой; не пейте ни вина, ни пива, ибо необходимость отлить создаст дополнительные неудобства…»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПОД КРЫШЕЙ ДОМА СВОЕГО
Глава IV
Дом
Планировка и обстановка
Остановимся перед домом какого‑нибудь буржуа на берегу одного из городских каналов. Следуя правилам хорошего тона, не будем слишком громко стучать металлическим молоточком в дубовую дверь, покрытую воском или выкрашенную в зеленый цвет. У богачей этот прикрепленный к двери молоточек обычно довольно увесист и, в отличие от железной дешевки у людей попроще, отлит из серебра. Если судьба приведет нас в маленький городок провинции Голландия, то мы, скорее всего, окажемся перед дверкой «подземного» этажа или пройдем к дому через дворик, поскольку парадный вход традиционно предназначался только для брачных церемоний и похорон.
В украшенном медными пластинами замке слышится лязг поворачиваемого ключа. Дверь открывает служанка. Нас проводят в просторную комнату с окном со стороны фасада, которая весьма далека от привычной всем прихожей. Это «фоорхёйс» (voorhuis) – центр жизни семьи. Он соединяется с боковыми помещениями сложной системой лестниц, ступенек и дверей, соединяющих комнаты первого этажа с погребами и чуланчиками «подземного». В доме голландского типа все комнаты расположены на разных уровнях. Все время нужно то подниматься, то спускаться. Планировка жилья осуществлялась на основе двух помещений, которыми она ограничивалась в стародавние времена, – «передней комнаты» и «задней комнаты». В XVII веке такой простотой отличались уже только самые убогие лачуги. Эти две примитивные комнаты разделяла деревянная перегородка, иногда застекленная, или коридор. Последний проходил мимо нескольких промежуточных комнатушек, карабкался по клавишам ступеней и обрывался аркой деревянного косяка. За распахнутой дверью – полумрак спальни, светящееся пятно платья молодой женщины, весенние отсветы сада за окном – картина, не раз вдохновлявшая Яна Стена, Вермера, Питера Хоха, Метсю… Из этого коридора, а то и прямо из прихожей наверх вела винтовая лестница, по которой можно было попасть сначала в так называемую «подвешенную» комнату, занимавшую промежуточное положение между двумя этажами, а затем – на верхний этаж. Разделение комнат выглядело весьма необычно. Иногда перегородка шла по оси окна таким образом, что на каждую смежную комнату приходилось по пол‑окна. Другая, более узкая лестница, немногим лучше трапа, вела на чердак, ютившийся под потемневшими огромными стропилами.
Меблировка, скромная у простых людей, у богачей на протяжении века стала избыточной. На вкусе владельцев дома, определявшем выбор обстановки, сказывались местные отличия. В Дордрехте все тяготели к прежней голландской непритязательности, в то время как Амстердам, Роттердам и Делфт уже начинали подражать Гааге, где господствовал сначала английский, затем французский стиль. В целом в начале века мебель была все еще груба и массивна. Для ее изготовления использовались, как правило, дуб и ореховое дерево. Но постепенно она становилась все более легкой. К концу века ее формы обрели некоторое изящество витых линий, свойственное резным работам французских краснодеревщиков.
Основу обстановки составляли стол, стул и шкаф. Их можно было встретить во всех комнатах. Они были предметом гордости домохозяйки, в украшении стола наглядно проявлялось мастерство столяра. К 1600 году столу стали придавать форму широкого прямоугольника с ножками на колесиках. В богатых домах его покрывали сукном, саржей или дама. Со временем появились различные заимствованные типы: итальянский стол со «щеками», опирающийся на две вертикальные доски; створчатый стол и придвигаемый к стене столик на трех ножках английского или французского образца. Стулья сохранили стиль прежней голландской школы – ножки с перекладинами, высокие спинки, низкие, обтянутые кожей сиденья с одной или даже двумя подушками. Мало‑помалу стулья стали обивать плюшем или бархатом при помощи медных гвоздей. На спинке вырезали различный орнамент.
Главное место среди предметов меблировки в добропорядочном нидерландском обществе отводилось шкафу. Небогатые люди, крестьяне по‑прежнему пользовались средневековым сундуком с откидной крышкой, окрашенным в зеленый или красный цвет и покрытым примитивными рисунками. Но настоящий, «фирменный» шкаф,{27} представлявший собой большую роскошь, непременно был связан с успехом, продвижением по социальной лестнице и символизировал богатство и комфорт. В ходе XVII столетия примитивный, угловатый, глубокий, массивный, неподъемный и целиком вырезанный из дерева шкаф менялся, становясь все более легким и приближаясь к французскому типу «бюро» с инкрустациями из перламутра и слоновой кости.
Начиная с 1670 года дорогие шкафы превратились в настоящие бюро, с ящиками и на высоких ножках. В зажиточном доме насчитывалось не менее двух шкафов. Прежде всего это – бельевой шкаф, надушенная святая святых дома, находившаяся в полном ведении хозяйки. В шкафу богатой госпожи Влуенберг из Дордрехта хранились настоящие сокровища – простыни из Ост‑Индии, Гарлема, Фландрии, Эмбдена, разложенные по месту изготовления; чепчики, платки, косынки, помнящие молодые годы бабушки; 24 дюжины рубашек, 40 дюжин скатертей и салфеток, составлявших приданое детей. Один амстердамский книготорговец со средним достатком запирал в своем шкафу 60 простыней, 30 скатертей и более трехсот столовых салфеток. Некоторые модницы присовокупляли к бельевому шкафу индийский сундучок, отделанный медью или серебром, или ларь голландской работы, которые они покрывали синим сукном. Затем следовала горка для фарфора в парадных покоях, на полках которой красовались тарелки, горшки, расписные блюда, иногда вперемешку с музыкальными инструментами. Также использовались посудные шкафы в форме пирамидальных этажерок. Немало людей, даже в деревнях, имели застекленные шкафы, в которых можно было выставить на зависть гостям особо ценные предметы. Часто хозяйка дома хранила здесь подарки, полученные при крещении, и вещи, оставшиеся в память о замужестве.
Таков общий вид интерьера голландского городского дома, привлекавшего своей интимной атмосферой, но, по мнению французских посетителей, не слишком удобного. Каким бы ни было общественное положение владельца, в целом структура его жилища оставалась неизменной. В бедных кварталах фасады домов были более узкими, а окна более редкими, коридоры апартаментов вытягивались, извивались под низкими потолками. При скверном освещении была видна обстановка, состоявшая лишь из самых необходимых предметов мебели, тяжелых и прочных, в лучших традициях старого стиля. В подвалах и на чердаках, как пчелы в улье, теснились бедные ремесленники и подмастерья.
Функция комнаты накладывает на каждое помещение особый отпечаток. «Передняя» пришла на смену прежней «передней комнаты», служившей лавкой или мастерской. Ее назначение сохранилось в домах мелких торговцев и наименее удачливых кустарей. Здесь вовсю велась работа, а двери были постоянно открыты, ибо снаружи, под защитой карниза, раскладывали товар. Именно в передней наставник передавал навыки своим ученикам, а трактирщик держал свое заведение. Для «середнячка» это была главная комната. Ее стены украшала разноцветная фаянсовая плитка. Обстановку составляли стол, несколько стульев, горка с посудой, зеркало, батарея кожаных котлов; в углу к стене была придвинута скамья резного дерева. У богачей передняя превращалась в салон. Скамья была изготовлена уже из мрамора. По стенам висели картины и охотничьи трофеи. Декоративное предназначение этой комнаты столь свято соблюдалось в зажиточных семействах, что из страха нарушить заведенный порядок хозяйка дома, ее дочери и служанка старались проводить здесь как можно меньше времени. Они устраивались в соседней каморке, которая у простых людей служила «задней комнатой», где и проводили большую часть своего времени. Здесь они шили, вязали, готовили пищу. Из этой «жилой комнаты» можно было видеть, что происходит снаружи, через единственное крохотное оконце, выходившее на улицу со стороны фасада и дававшее крайне скудное освещение. Меблировка отличалась спартанской простотой. В доме богатого лесоторговца из Дордрехта мы обнаруживаем дубовый стол, несколько стульев с кожаными подушками; на стенах – белые керамические плитки, картины; в углу – конторку с лежащей на ней Библией; и наконец – два тяжелых шкафа, один из которых, задрапированный зеленой гардиной, служил библиотекой.
Количество комнат первого этажа зависело от достатка владельца дома. Обычно во всех домах имелась если не кухня, то по крайней мере закуток, какое‑то помещение для приготовления пищи. У бедняков это была настоящая душегубка, из которой при засорившемся дымоходе тяжелый чад пригоревшего жира распространялся по всему дому. Зато у зажиточных буржуа кухня сверкала столь безупречной чистотой, что больше походила на храм или музей. Вдоль стен сверкали надраенные до блеска медные и оловянные кухонные принадлежности; стол был выкрашен в розовый цвет; пол иногда выложен квадратами мраморных плит. За стеклом посудного шкафа сложены приборы. В другом шкафу, называемом «сокровищницей», хранились продукты, столовые скатерти и салфетки, предназначенные для повседневного пользования, соусники, доски для рубки мяса. В широком зеве камина, в просмоленной глубине очага притаился горшок для тушения мяса – вид примитивной сковороды, открытой в верхней части. Время от времени вместо него можно было видеть горшочек для тушения мяса на углях и короб для готовки на торфе. Над медной раковиной открывался кран, вода в который подавалась насосом из цистерны. Кухня богатого горожанина, которую в 1663 году посетил путешественник Монконис, была оснащена мраморной раковиной, бронзовым насосом для подачи воды и чудесным приспособлением – вмонтированным в стену медным баком, в котором вода постоянно и незаметно подогревалась.{28} Однако за всем этим великолепием не было заметно любви к собственно кулинарии.