Шарлатаны и авантюристы, вроде графа Калиостро, искусными фокусами дурачили знатных масонов, собирая богатства. Политические интриганы пользовались масонскими связями, чтобы узнавать государственные тайны и влиять на русских вельмож, склоняя их на сторону Швеции или Пруссии. Все это было в масонстве, о чем знал Новиков, но его запросы носили иной характер, и к ордену он пришел своим путем, желая принести посильную пользу обществу.
Работа в Комиссии Нового уложения показала Новикову, что речи депутатов, сочувствующих народу, остались речами. За ними не последовало никакого дела. Он попытался воздействовать на общество сатирическими журналами. Их читали, о статьях его спорили, но влияния на общество не оказала и сатира. Все шло по-прежнему, и нравы не исправлялись.
В журнале «Пустомеля» Новиков начал говорить о том, какими должны быть верные сыны отечества, дворяне, — журнал его был прекращен после второй книжки.
Национальное достоинство России утверждает и поддерживает ее литература. Новиков собрал сведения о всех известных ему писателях и составил их словарь, показавший разнообразие литературных талантов и быстрое развитие отечественной словесности. Это был его вклад в строительство национальной культуры, но кто из современников оценил подвиг собирателя и какое влияние он произвел на умы? Словарь прошел незамеченным.
Он предпринял издание «Кошелька» и прославил добродетели русских людей, для большей убедительности устами постороннего свидетеля, немца. Потом Новиков обратился к русской истории, стал издавать старинные грамоты, описания обрядов. Он задумал представить глазам читателей великое историческое прошлое России, научить уважать его, гордиться им.
Но литературные труды Новикова не пробудили общество. Содрогнулось и заволновалось оно лишь от прямой угрозы своему благополучию — от Пугачева. Помещики спохватились. Не надо бы столь жестоко обходиться с крестьянами. Были бы помягче — не случилось беды.
Гром не грянет — мужик не перекрестится.
Значит, лишь кровавые потрясения крестьянской войны могут заставить дворян задуматься о судьбе вверенных их попечению людей? Да и многие ли поняли урок, преподанный им восставшим народом?
Нет, это не способ улучшить общественные порядки. Очевидно, начинать следует не с крутого переворота. Нужно, чтобы каждый человек захотел приносить пользу другим людям, победил свои пороки, укрепил достоинства. Один, другой, десятый, сотый, и если каждый отдельный человек станет лучше, добрее, просвещеннее, так исправится и все общество.
Познать себя и перевоспитать — вот великая задача для каждого и всех. Но решать ее удобнее не в одиночку, а с другими людьми, тоже стремящимися к нравственному совершенству.
Новиков избрал путь медленного движения через развитие личности, как ему казалось — более верный и прочный, и на этом пути его встретили масоны.
Он согласился войти в ложу при том условии, что ему откроют три градуса наперед: в масонстве существовали степени, или градусы, ученика, товарища и мастера. Иван Перфильевич Елагин, придворный человек и глава русских масонов, принял Новикова сразу в третий градус, мастером. Нравственный авторитет и литературные заслуги Новикова ценились столь высоко, масоны так хотели видеть его своим сочленом, что Елагину не стоило труда на этот раз нарушить обычные правила приема.
Июньским вечером за Новиковым заехал Василий Иванович Майков, поэт, с которым работал он в Комиссии Уложения. Майков был ревностным масоном и в ордене исполнял должность великого провинциального секретаря.
Ложа «Урания» собиралась в доме чиновника и писателя Владимира Игнатьевича Лукина, своего руководителя, или по-масонски — мастера стула.
У подъезда стояли кареты, толкались кучера и слуги, приехавшие с господами, но высокие окна были темны. Лишь в людской, во флигеле, горел огонь.
Перед гостями распахнулась дубовая дверь. Фонарь со свечой освещал прихожую. Новиков остановился и вслушался.
Братья, съехавшиеся к Лукину, пели:
От нас, злодеи, удаляйтесь,
Которы ближнего теснят;
Во храме нашем не являйтесь,
Которы правду не хранят;
Теснит кто бедных завсегда,
Тому затворен вход сюда….
Мотив был заунывный, голоса звучали в унисон, иные фальшивили.
— Этой песней у нас открывают ученическую ложу, — сказал Майков.
Они вошли в зал. Слабый свет исходил от свечей. Новиков невольно вздрогнул: их держали в руках три скелета, стоявшие на кубических подножиях. Стены зала были затянуты черным сукном, пол покрыт черным ковром, по которому там и тут блистали вышитые золотом слезы, похожие на толстенькие запятые.
Возле скелетов на невысоком помосте возвышался гроб. Крышку его украшали ветвь акации и череп. Рядом жертвенник — трехногий столик, накрытый черной с серебряными фестонами скатертью. На жертвеннике — черепа и берцовые кости.
Вдоль стен стояли братья в черных епанчах.
Новиков оглянулся. С четырех стен зала на него смотрели картины — четыре крупных черепа на костях. Чтобы зритель не ошибся в значении сюжета, внизу каждой картины было написано по-латыни: «Memento mori» — «Помни смерть».
«Напоминаний больше чем достаточно, — подумал Новиков — Их столько, что тянет на что-нибудь более веселое»,
Мастер стула Владимир Лукин увидел Новикова, слегка ему поклонился и пошептал на ухо соседу. Тот вышел, через несколько минут возвратился с черной епанчой и подал ее Новикову.
Накинув епанчу, Новиков стал похожим на остальные фигуры, и Лукин удовлетворенно кивнул ему головой.
— Мы опоздали, — тихонько сказал Новикову Майков. — Обряд открытия уже прошел. Сейчас будут испытывать новичка.
У дверей на другом конце зала раздался кашель.
— Кто там? — спросил брат-страж, ударяя в дверь кулаком.
— Ищущий, который желает быть принят в свободные каменщики, — послышалось в ответ.
— Как ваше имя?
Голос за дверью назвал фамилию. Страж обратился к братии:
— Должно ли его впустить?
— Мы согласны!
— Войди! — крикнул страж.
В залу вошел человек с завязанными глазами.
Платок закрывал ему половину лица. Он был без кафтана, чулок с левой ноги спущен, колено обнажено. Исподняя рубаха открывала поросшую волосами грудь.
Два брата подвели новичка к мастеру и встали слева и справа.
— Если вас завлекло сюда только презрительное, наказания достойное любопытство, вы поплатитесь за него. Истинное ли побуждение и усердие влечет вас вступить в общество свободных каменщиков? Не подговорил ли вас кто на сие предприятие? — снова спрашивал мастер.
— Нет, я сам.
— Будете ли подчиняться законам нашего ордена?
— Да, буду.
— Ведите его!
Новичка повели по залу. На пути его лежала охапка крупных поленьев. Новичок ступил на них, поскользнулся, сделал два неверных шага и остановился.
— Отойдите от пропасти! — сказал мастер.
Принимаемый метнулся назад. Братья перед его лицом замахали епанчами, изображая ветер.
— Готово ли железо? Горячо ли оно? — спросил мастер.
«Что это? Детские забавы? — подумал Новиков. — Неужели и со мной Лукин мог бы проделать эту комедию?»
Он потянул Майкова за рукав.
— Выйдемте, Василий Иванович!
За спинами братьев, ступая на цыпочках, они покинули зал.
— Фу, — сказал Новиков. — Зачем вы меня привели? К чему это ребячество?
— Вы нетерпеливы и строги, Николай Иванович, — ответил Майков. — Для вас наши обряды — игрушка, но для многих в них заключена таинственная мудрость. И чтобы удостовериться в человеке, надобно устрашить его перед принятием в орден. Это помогает сохранить тайны, а вернее, избегать лишней болтовни.
— Поедем домой, — сказал Новиков. — С меня на сегодня хватит.
Недели через две Майков снова повез Новикова к Лукину, в этот раз на собрание столовой ложи.
Зала в его доме была освобождена от черных покрывал и черепов, никому не завязывали глаз.
На составленных «покоем» столах с белыми скатертями красовались вина, водки, закуски, фрукты, серебряная посуда.
Братья шумно рассаживались, звенели бокалами.
Лукин постучал молотком, требуя тишины, и прочитал молитву.
— Зарядить пушки! — скомандовал он.
Поднялась обычная пиршественная суетня. Братья наливали водку, рассматривали бутылки с вином, хватали закуску.
— Здоровье государыни императрицы Екатерины Алексеевны! — провозгласил Лукин.
Стоя, гости выпили тост. Раздались рукоплескания. Потом пили здоровье великого князя и его супруги.
— Зарядить пушки! — то и дело кричал Лукин. С каждым выстрелом настроение за столами поднималось. Слуги приносили бутылки.
Лукин изрядно выпил, но держался еще твердо и предлагал тосты за масонских начальников и чиновников — надзирателей, казначея, хранителя. Братья пели песни.
Новиков не любил вина, избегал пьяниц. Столовая ложа ужаснула его картиной, которой напрасно тщились придавать аллегорический смысл. Это была попойка, и порывом к духовному очищению ее не объяснишь. Такова распущенность.
Поездки в ложи насторожили Новикова. Театральные пьески, веселые пирушки — что еще могут предложить ему в ордене?
Он решился спросить об этом Елагина — одного из руководителей русских масонов.
— Это поймешь не сразу, — сказал Елагин. — Я, если хотите знать, с юных лет причастен к масонству — тому с двадцать лет. Вело меня любопытство: какие тайны смогу там узнать? И что скрывать — тщеславие: лестно побыть в равенстве с такими людьми, которые в обществе знамениты чинами и достоинствами. Признаюсь вам, хоть и совестно теперь вспоминать, думал, не достану ли я через братство в вельможах покровителей и друзей, которые помогут мне составить счастье.
Новиков, склонив голову, исподлобья глянул на Елагина, и тот понял взгляд как неодобрительный.
— Да нет, — заторопился он. Внутренняя сила, исходившая от Новикова, была так велика, что прошедший огонь и воду Елагин, матерый делец, и тот не хотел остаться в его глазах нечестным человеком. — Нет, карьер мой устроился без всяких покровителей, своим умом дошел, своей способностью. Богатые господа ничем не помогли мне. Да и масонством-то они как игрушкой играли. Не приобрел я из тогдашних работ ни преподаваний нравственных, ни даже тени какого-либо учения, а видел только обряды странные и действия почти безрассудные, слышал символы нерассудительные и объяснения религии, которые рассудку противны.
— Вы говорите о том, что было раньше, — сказал Новиков, — но и теперь некоторые церемонии масонов видятся мне совершенно ложными, поддельными. Самое благовонное курение не может заглушить нечистого запаха. И стыдно тем, кто священными молитвами дерзает прикрывать пагубные намерения.
— В таком бесплодном упражнении, — продолжал Елагин, — открылась мне та истина, что ни я, ни начальники масонов иного таинства не знают, как в собрании ложи со стеленным видом шутить, за трапезой реветь песни и на счет ближнего хорошим упиваться вином.
— Бывал я в столовой ложе, все это видел, — сумрачно сказал Новиков. — И разве не смешно глядеть на такого изобретателя, который захотел бы умножить теплоту солнца сожиганием костров, а свет его увеличить свечами? Чистый свет солнца и теплота его остаются, а вымышленные бредни исчезают ко стыду и сраму изобретателей своих. Так и будет в истории масонства.
— Может, и так, — согласился Елагин, — да еще не скоро. И дорога к истине трудна, ох, трудненька. По опыту знаю. Ведь понявши суету масонских забобонов, я отошел было от братства, спознался с атеистами и деистами, читал книги новых философов и энциклопедистов, тогда в славе находившихся. Читал — и убоялся, что дерзаю оставлять веру, забываю страх божий. И я вновь принялся искать и вернулся к масонству. Думаю, что самое главное в нем осталось мне тогда неизвестным. Теперь ищу подлинные акты, где об этом сказано. За безумно истраченные деньги собрал громаду писаний — все пока не то. Ни у нас не знают, ни за границей. Вижу разные умствования, иногда острые и разумные, чаще пустые и глупые. А правда, чую, где-то рядом, да ухватить не могу… Так вот и живем, Николай Иванович…
Новиков молчал, закрыв рукою лоб.
— Я полагаю, — наконец произнес он, — истина проста и мудрование от лукавого. Стараться познать себя — это главное, познать природу и бога. Все в человеке. Для него мы и работаем.
Новиков вступил в ложу, которую возглавлял Яков Федорович Дубянский. На собраниях ее бывали знатные люди, встречались они открыто, и масонство вовсе не казалось Новикову тайным или незаконным.
Но занятия братьев его не удовлетворяли. В ложах хоть и делались изъяснения о нравственности и самопознании, однако было их недостаточно, и выглядели они натянутыми.
Среди братьев пробежал слух, что в Петербурге есть и настоящее масонство, привезенное из Берлина бароном Рейхелем. Вскоре некоторые ложи, бывшие в подчинении у Елагина, соединились с рейхелевскими.
Однажды, приехав к Рейхелю, Новиков расспросил его о системах масонства — тамплиерской, французской, строгого наблюдения. Рейхель в кратких словах отвечал. Беседа велась через переводчика. Новиков понял, что различия носят внешний характер. Истина опять ускользала. Кому верить, с кем общаться на трудном пути исправления?
— Барон, — сказал Новиков, — я не прошу вас, чтобы вы мне открыли тайны высших масонских градусов. Я буду терпеливо ждать, пока мне станут доступны их тайны, упражняясь в самопознании. Но дайте мне такой признак, по которому я мог бы отличить истинное масонство от ложного!
На глазах его выступила влага. Рейхель также прослезился.
— Я охотно выполню желание ваше, — ответил он, — и скажу верные признаки. Всякое масонство, имеющее политические виды, есть ложное. Если вы услышите слова о равенстве и вольности — вы говорите с ложным масоном. Наша вольность — не быть покоренным страстями и пороками, равенство же достигается орденским братством. Никаких политических союзов, пьяных пиршеств, развратности нравов. Только самопознание, строгое исправление самого себя по стезям христианского нравоучения. Это масонство истинное, или ведет к его отысканию. Правда, оно малочисленно и пребывает в тишине.
Слова Рейхеля запомнились Новикову. Он был противником политических союзов и врагом пьяных пиршеств, орденские степени, знаки, обряды представлялись ему игрушками, недостойными истинного масона. Не в них суть. Самое важное — что он теперь не один, с ним общество друзей и единомышленников и что издание книг будет их общим делом. Просвещенный человек легче побеждает свои недостатки, умственные интересы его расширяются, книга для него — первый друг и советчик.
Две переплетенные буквы «Н» на обороте заглавного листа книг стали издательской маркой Николая Новикова, когда после нескольких месяцев перерыва он опять возвратился к прежним трудам. Фамилия издателя сопровождалась званием, пусть не пышным, но почетным: Новиков был принят в члены Вольного российского собрания при Московском университете и помечал свои книги этим титулом.
С таким обозначением Новиков в 1776 году напечатал «Историю о невинном заточении ближнего боярина Артемона Сергиевича Матвеева», «Скифскую историю» Андрея Лызлова. Издал он также «Повествователь древностей российских, или Собрание разных достопамятных записок, служащих к пользе истории и географии российской», часть первая. Адресуясь к «благосклонному любителю русских древностей», Новиков выразил надежду на внимание со стороны тех людей, которые не заражены «французскою натуральною системою, пудрою, помадою, картами, праздностью и прочими ненужными украшениями и бесполезными увеселениями».
Эта первая часть оказалась, однако, и единственной. Исторические примеры читателям были уже преподаны, и мысль Новикова клонилась в сторону современности. Его манила журналистика, брала верх потребность непосредственного общения с читателем, желание просвещать и учить искало для себя выхода в печатном слове.
В 1777 году Новиков создал первый в России библиографический журнал «Санкт-Петербургские ученые ведомости». Предполагалось, что журнал будет выходить еженедельно в продолжение всего года, но начался он с опозданием — в марте вместо января, а окончился на двадцать втором номере.
Для младенческого состояния русской литературной критики в ту пору характерно, что редакция с большими оговорками утверждала свое право оценивать новые книги, испрашивая у просвещенных читателей «вольность благодарный критики». В предисловии к журналу, написанном Новиковым, было сказано:
«Не желание осуждать деяния других нас к сему побуждает, но польза общественная; почему и не уповаем мы сею поступкою нашею огорчить благоразумных писателей, издателей и переводчиков; тем паче, что в критике нашей будет наблюдаема крайняя умеренность и что она с великой строгостью будет хранима в пределах благопристойности и благонравия».
Рецензии, вернее аннотации, отличались краткостью и почти не содержали критических замечаний. В первом номере «Ученых ведомостей» были описаны издания Наказа, вышедшие из печати в 1770 году на четырех языках — русском, латинском, немецком и французском. Екатерина приняла меры к тому, чтобы экземпляры Наказа были спрятаны подальше, и новое издание предназначалось не для России, а для Западной Европы, в глазах которой она хотела поддержать репутацию справедливой монархини. Тем большую смелость проявил Новиков, напомнивший об этом документе и о работе Комиссии, на заседаниях которой, несмотря на все преграды, горячо обсуждалось положение русских крепостных крестьян.
Вслед за тем Новиков начал выпуск нового журнала «Утренний свет». Он выходил ежемесячно с сентября 1777 по август 1780 года сначала в Петербурге, а с мая 1779 года в Москве. Это было нравственно-религиозное издание с философским уклоном: читатели приглашались не только верить, но и размышлять об основаниях своей веры.
«Утренний свет» впервые в русской журналистике и литературе провозгласил самым важным и необходимым делом — внимание к человеку, к отдельной личности, ее развитию и совершенствованию. В предисловии к первой книжке издатели утверждали: «Ничто полезнее, приятнее и наших трудов достойнее быть не может, как то, что теснейшим союзом связано с человеком и предметом своим имеет добродетель, благоденствие и счастье его… Все мы ищем себя во всем… Итак, нет ничего для нас приятнее и прелестнее, как сами себе».
Таким образом, тезис «познай самого себя», характерный для учения масонов, выдвигается на первый план в журнале «Утренний свет», и он сыграл важную роль в развитии русской литературы. Именно отсюда ведет свое начало сентиментализм в России в дворянском своем варианте, достигший наибольшего расцвета в творчестве Карамзина. Ученик московских масонов, Карамзин воспринял их методику, стал очень внимательно относиться ко всем своим наблюдениям, переживаниям, чувствам и, воспроизводя их на бумаге, получил необычайный эффект. То, что еще только намечалось у Хераскова, бывшего масоном, как можно думать с уверенностью, ужев конце пятидесятых годов, отчетливо прозвучало в «Утреннем свете» Новикова и превратилось в творческий метод у Карамзина.
В литературе революционно-буржуазной Франции интерес к отдельному человеку и уничтожение канонов классицизма, принципиально отрицавшего личность во имя государственного целого, обусловлены борьбой с феодализмом и монархией. Там внимание к личности, признание внесословной ценности человека было необходимым элементом идеологической подготовки буржуазной революции. Русский дворянский сентиментализм был чужд подобных устремлений, и сходные в литературном смысле результаты были достигнуты действием иных причин. Желание «познать самого себя», чтобы исправить свои недостатки, пробудило интерес к состоянию личности, к условиям ее существования, к самоанализу, и все это как нельзя более ответило потребности общества, в немалой своей части желавшего отойти от впечатлений крестьянской войны и жестокости потемкинского режима в область духовных исканий и помечтать о времени, когда не будет сословной вражды.
Принявшись издавать «Утренний свет», Новиков организовал читателей вокруг журнала, собирал пожертвования на бедных, и они стекались к нему со всех сторон России — подписчики были в каждом городе. Деньги, получаемые издателем, передавались на содержание двух училищ — Екатерининского и Александровского. В книжках «Утреннего света» печатались отчеты об успехах учащихся, письма жертвователей. Внезапно выяснилось, что Новиков сумел создать крупное благотворительное общество, правда не имевшее определенного устава и оформленного членства, но от этого работавшего совсем не хуже.
Такая общественная самодеятельность пришлась совсем не по вкусу императрице Екатерине II, и она, отпускавшая средства на издание «Древней российской вивлиофики», не подписалась на «Утренний свет». Новикова это не удивило, он постиг характер своей противницы.
Летом 1778 года Новиков побывал в Москве. По смерти отца братьям Новикова с матерью остались имения — село Авдотьино в Коломенском уезде, село Усты и деревня Бортня в Мещовском. Часть земли была уступлена ими племяннику Ивану, сыну старшего брата Андрея. Владения необходимо было укрепить за наследниками чрез Вотчинную коллегию.
Хождения по канцеляриям, поездки в Авдотьино не помешали Новикову видеться с друзьями. Михаил Матвеевич Херасков был назначен куратором Московского университета. Его беспокоило запущенное состояние типографии. Дохода она не приносила, книг печатала мало. Университетская газета «Московские ведомости» расходилась едва в шестистах экземплярах, что не покрывало цену издания.
Херасков был уверен, что Новикову удастся поставить книгопечатание в Москве, и предложил ему арендовать университетскую типографию сроком на десять лет.
Новиков задумался.
…Москва. Покойный Александр Петрович Сумароков — скоро два года, как оставил он здешний свет, бежит время! — говаривал, что Москва погрязла в пороках. Улицы там замощены невежеством аршина на три толщиною, ста Мольеров будет мало, чтобы осмеять пороки московских жителей, а бичует их один он, Сумароков… Можно ли там будет найти друзей и сочувствователей хорошему делу? Полно, что за вздорные сомнения?! Найдутся и друзья и союзники. В Москве — Херасков, Трубецкие. Увы! Скончался Василий Иванович Майков, старый приятель и отличный автор. Но живут в Москве и другие сочинители, наверное, немало их среди университетских студентов… «Утренний свет» можно перенести в Москву, петербургские авторы перешлют статьи почтой.
Новикова привлекла возможность стать членом университетского сообщества, сблизиться с работавшими там учеными, свое положение частного лица, издающего книги, заменить позицией главы крупного издательства при Московском университете, истинном научно-учебном центре русского государства.
Он имел все основания надеяться, что будет хорошо встречен в Москве. За его плечами был выпуск сатирических журналов, он пользовался уважением за свой труд «Опыт исторического словаря о русских писателях», был известен как историк, ознаменовавший свое участие в развитии этой науки изданием «Древней российской вивлиофики». Литературное же его дарование ведомо по журналам «Трутень», «Живописец» и «Кошелек». Хоть имя издателя не было на них обозначено, о нем знали и в Петербурге и в Москве.
Переезд сулил и еще одно преимущество. Во второй столице России жили многие покинувшие петербургскую службу и удалившиеся от придворных интриг видные люди, независимые от мнений царицы. В Москве было большое и разнообразное дворянское общество, и Новиков мог рассчитывать на привлечение союзников, способных оценить его замыслы и горячее желание споспешествовать просвещению одноземцев.
Новиков побывал у директора университета Приклонского, сговорился об условиях, о сумме арендной платы. Сошлись на четырех с половиной тысячах рублей в год, и это было вдвое больше, чем мог получить университет при самой успешной типографской работе под управлением местных чиновников.
Возвратившись в Петербург, Новиков начал еще один журнал, вознамерившись привлечь к чтению дам. Для них он в 1779 году стал печатать журнал «Модное ежемесячное издание, или Библиотека для дамского туалета». С января по апрель этот журнал выходил в Петербурге, а с мая по декабрь — в Москве. В каждой из двенадцати книжек была картинка — «Щеголиха на гулянье», «Счастливый щеголь», «Раскрытые прелести», «Убор а-ля белль пуль», «Чепец побед» и прочие в таком духе.
Журнал назначался «доставить прекрасному полу в свободные часы приятное чтение». В нем печатались сказочки, анекдоты, идиллии, песни, эпиграммы, загадки да прилагалось «и о том старание, чтобы сообщаемо было о новых парижских модах».
«Модное издание» пользовалось известностью, его в самом деле читали дамы, а по картинкам шились парижские туалеты, ничего что с опозданием.
В апреле Новиков заключил контракт с Московским университетом. Типография поступала к нему в аренду на десять лет, с 1 мая 1779 по 1 мая 1789 года. Новиков обязывался платить университету обговоренную сумму и на свой счет содержать типографских служащих.
Он принялся готовиться к переезду в Москву.
Глава VII