ОТЕЦ МОИСЕЙ. НАСТОЯТЕЛЬ ОПТИНОЙ

Вряд ли можно говорить об оптинских старцах, не упомянув в нескольких словах архимандрита Моисея — «обновителя» монастыря, основателя скита, примерного настоятеля, под управ­лением которого укоренилось в Оптиной старчество. Настоя­тель, отец архимандрит Моисей, собственно говоря, не был старцем, но именно он предварил начало великого поколения старцев, ставших славой его монастыря. И в этом смысле мы

можем считать его создателем духовной традиции Оптиной Пустыни.

Архимандрит Моисей, в миру Тимофей Путилов, родился в 1782 году в городе Борисоглебске Ярославской губернии. Его отец незначительный налоговый чиновник, был человеком строго набожным; в семье матери, женщины простой, негра­мотный, насчитывалось несколько монахов. Монашеское приз­вание детей Путиловых определилось с самого раннего возра­ста. Отправленные в Москву на обучение коммерческому делу, оба брата—Тимофей и Иона, 19 и 14 лет,— находились под влиянием известной затворницы матери Досифеи. Благодаря ее посредничеству они вошли в общение с двумя старцами Ново­спасского монастыря, учениками—по переписке с ним—стар­ца Паисия, обновителя старчества. В 1804 году оба брата Пу­тиловы сообщили своему отцу о принятом ими решении оста­вить свои должности, чтобы служить Иному Господину. Не вдаваясь в какие-либо другие объяснения, оба брата прибыли в Саров, где их приняли послушниками. Иона остался там навсегда: он принял постриг под именем Исаии и позднее стал Саровским настоятелем. Что же касается Тимофея, то примерно с 1811 года он живет в Рославльских лесах вместе с несколь­кими старцами, учениками Паисия, пришедшими из Молдавии, чтобы принести на свою родину сокровище внутренней, «умной» молитвы.

Вместе с присоединившимся к нему несколько позднее млад­шим братом Александром Тимофей принимает постриг. Моисей и Антоний (такими теперь стали их имена) остаются в Рославльских лесах до 1821 года, когда епископская воля на­правляет их в Оптину.

Десять лет, проведенных в Рославльских лесах под руковод­ством старцев паисиевского духовного устроения, сформирова­ли личность отца Моисея. Он стяжал сосредоточенность, мол­чание, дар непрестанной молитвы. Ему прежде всего пришлось подавлять приступы гнева своей горячей и несдержанной нату­ры. Несколько оставленных им заметок — нечто вроде дневни­ка—свидетельствуют об этих годах внутренней борьбы.

Вот одна из таких записей; она открывает нам духовное со­стояние будущего оптинского настоятеля: «1819 года декабря 15-го. Во время трапезы блеснуло в уме разумение относитель­но до сожительствующих со мною братьев, чтобы их погрешно­сти, видимые мною и исповедуемые ими, принимать на себя и каяться как за собственные свои, дабы не судить их строго и гневом отнюдь не воспламеняться... Ошибки, проступки и грехи братьев да будут мои».

В сопровождении своего брата Антония и двух рославльских затворников Моисей прибывает в Оптину, где должен возглавить создание нового скита С помощью нескольких ра­бочих монахи валят и выкорчевывают сосны, расчищают землю, строят церковь и кельи. В 1822 году Калужский епископ Филарет посетил Оптину. Моисей просил епископа благословить на принятие «великой схимы», но ответ Владыки был отрицательным: «Не у прииде время». Вместо этого Владыка Фила­рет предложил Моисею принять сан священства. В течение ше­сти недель Моисей противился. В конце концов епископ прибег­нул к последнему аргументу. «Если ты не согласишься,— ска­зал он,—то буду судиться с тобою на страшном суде Господ­нем». 22 декабря 1822 года Моисей был рукоположен во свя­щенники и назначен казначеем Оптиной. Он продолжал устраи­вать скит, воздвигая новые постройки, требовавшие больших расходов. В 1825 году ему пришлось приехать в Москву, чтобы достать необходимые пособия для продолжения, порученного ему дела. В это именно время он и был назначен настоятелем. Моисею было 43 года, когда он стал настоятелем Оптиной Пустыни; оставался он им 37 лет. В течение этого времени число монахов удвоилось. Увеличились монастырские владения. Большие стада коров, фруктовые сады, различные мастерские, мельница— приумножали материальные богатства Оптиной. Построено было два храма, трапезная, семь помещений с келья­ми, гостиницы, скотные дворы, конюшни, многие другие службы и, наконец, внешняя побеленная известью ограда. Настоятель собрал библиотеку духовной письменности и углубил торжест­венность церковных богослужений.

Отец Моисей всегда принимался за большие дела, не обла­дая необходимыми для этого средствами, рассчитывая на одну только помощь Божию. При каждой новой его затее люди прак­тические спрашивали: «А деньги, отец Моисей, у вас есть?». Настоятель с улыбкой показывал рублей 15—20. «Да ведь это и все равно, что ничего; постройка ведь тысячная». Отец Моисей отвечал: «А про Бога-то ты забыл. У меня нет, так у Него есть».

Для расплаты с рабочими часто оставались одни медяки. Тогда отец Моисей просил немного подождать и через день-дру­гой необходимая сумма доставлялась почтой. Если деньги не приходили, он, нисколько не колеблясь, брал в долг, но возвра­щал свои долги без промедления, при первой же возможности. Можно сказать, что экономическая деятельность отца Моисея была целиком основана на Евангелии: «Не заботься о завтра­шнем дне»— никогда не копить денег, давать им всегда теку­честь, чтобы не оставались они неподвижными, возвращать Богу земные сокровища руками нищих.

Иногда он предпринимал большие работы только для того, чтобы прийти на помощь нуждам населения. Во время одного голода, когда и монастырю не хватало хлеба, отец Моисей на­нял окрестных крестьян для новой постройки. Возможности, однако, не иссякали: настоятель закупал хлеб по очень высокой цене и кормил народ. Кто-то из окружавших осмелился упрек­нуть его за эти слишком большие расходы. Обычно сдержан­ный и молчаливый, отец Моисей с негодованием и слезами на глазах ответил: «Эх, брат, на что же мы образ-то ангельский носим? Для чего же Христос Спаситель наш вольную смерть за нас принял и душу Свою за нас положил? Зачем же он сло­ва любви-то проповедовал нам. Для того ли, чтобы мы великое Его слово о любви к ближним повторяли только устами и ос­тавляли его втуне?.. Что же, народу-то с голоду умирать? Ведь он во имя Христово просит избавить его от голодной смерти, а Христос любы есть. Нет, будем делати для самого же народа, дондеже Господь не закрыл еще для нас щедрую руку Свою. Он не для того посылает нам Свои дары, чтобы мы их прятали под спуд, а чтобы возвращали в такую тяжелую годину тому же народу, от которого мы их получаем».

Отец Моисей всегда был готов прийти на помощь нуждаю­щимся. Однажды эконом хотел уволить печника, который не раз его обманывал. Печник, бедный крестьянин, умолял про­стить его, обещая исправиться. «Он никогда не исправится, Ба­тюшка, — говорил эконом, — он известный негодяй». Настоя­тель разгневался: «Как, человек хочет исправиться, а ты гово­ришь, что он негодяй? Сам ты негодяй!»

В монастырской гостинице, где помещались паломники и посетители, каждый платил, сколько хотел, опуская деньги в кружку. Один богатый купец сказал отцу Моисею, что он таким образом принимает множество людей, которые за свое прожи­вание в монастыре ничего не вносят. «Если и 99 ничего не за­платят, так Бог пошлет сотого, который за всех вознаградит», — ответил настоятель.

В своей внешней деятельности архимандрит Моисей сумел найти принципы «христианского домоправительства» и осуще­ствлять их на деле. Как никто другой, он «умел притягивать деньги» и в то же время больше всего на свете желал христи­анской нищеты. «Умру с голоду, но никогда в жизни ничего не буду иметь»,— говорил он. Весьма значительные суммы про­ходили через его руки, но они никогда в них без пользы не ос­тавались. Когда после смерти Моисея вскрыли его денежный ящик, то там оказались застрявшие в щели между досками две медные копейки. «Конечно, отец их не заметил, иначе он бы и их истратил — говорили об этом окружающие.

«Богатый нищетой», как говаривал отец Моисей, он, принимал в монастырь новых монахов или послушников, никогда не взымал с них взносов. Любил он принимать в свою обитель и слепых, людей никчемных, от которых монастырю не могло быть никакой материальной пользы. Никогда не злоупотребляя своей властью, архимандрит твердой рукой управлял братьей монастыря. Будучи по природе гневливым, он старался стяжать большую кротость в своих отношениях с братией. Если на него находил приступ гнева, то он затворялся в своей келье и не вы­ходил из нее до тех пор, пока не обретал душевного мира в молитве. От взора отца Моисея ничто не ускользало, но он воздерживался от немедленного наказания, когда надо было дать "выговор кому-либо из своих монахов. Он давал пройти некото­рому времени, а потом просто напоминал брату о совершенной им ошибке. До того, как сделать кому-нибудь из них замечание, настоятель долго о нем молился и удостоверялся, что брат находится в том духовном состоянии, которое необходимо для полезного восприятия услышанного. У него было безграничное доверие к доброй воле человека, и он часто повторял слова Иоанна Златоуста: «О исправлении того только должно сомневаться, который во аде находится с бесами». Он избегал строгих мер по отношению к братии и говорил, что всегда следует ждать того, чтобы Сам Господь коснулся сердца человека.

Обладая всеми качествами великого духовного руководите­ля, отец Моисей тем не менее в исправлении своей настоятель­ской должности ограничивался руководством внешней дисцип­лины, послушания и доброго поведения братии. Во всем, что относилось к проблемам чисто духовным, он смиренно отстра­нялся, предоставляя это дело старцам. Из всего, что сделал настоятель Моисей для Оптиной в течение всей своей трудолюбивой жизни, это молчаливое склонение перед харизматическим авторитетом великого духовного руководства старцев было делом его самым дивным. Именно благодаря Моисею приехали первые два великих старца, Леонид и Макарий, и поселились в созданном им скиту, предназначенном для монахов, всецело посвятивших себя жизни молитвенной. И если старчество стало самой душой Оптиной Пустыни, то это также было заслугой настоятеля, в совершенном смирении подчинившего свою волю руководству старцев. Вся духовная жизнь монастыря была послушна их благодатно освященному суждению. Но не одним только монахам доступны были эти божественные дары. Так как поступал отец Моисей с богатством материальным, так стремился он распространять и озарение духовное. Это навлекало на него немало неприятностей со стороны церковных вла­стей, не желавших соглашаться с тем, чтобы врата какого-либо монастыря были широко распахнуты навстречу нуждам и забо­там внешнего мира. Как всякие новые необычные явления, старчество прошло через период испытаний. Необходимо было твердо встать на его защиту как перед епископами, так и перед общественным мнением. Благодаря митрополиту Киевскому Филарету Оптина в конце концов одержала победу. Защищая дело, которое он ставил выше всего, оптинский настоятель в течение многих лет подвергался целому ряду испытаний: непо­нимание, упреки со стороны вышестоящих, интриги, недоволь­ство некоторых братьев, которые пошли даже на доносы цер­ковным властям на своего настоятеля как на опасного новато­ра. Отец Моисей все переносил со все возрастающим смире­нием. К концу своей жизни он неустанно повторял: «Теперь дознал я, что, действительно, я хуже всех».

Уже восьмидесятилетним старцем, страдая от болезненного абсцесса спины, архимандрит Моисей не прекращал своей дея­тельности. Он продолжал руководить жизнью монастыря, вхо­дил во все подробности даже тогда, когда болезнь принудила его слечь в постель. Именно на смертном одре он, наконец, был облечен в «великую схиму», ту высшую монашескую одежду, которой жаждал в юности и от которой должен был отказаться из послушания, чтобы идти иным не созерцательным путем. Лежа причащался он каждый день и не прекращал наставлять братии, беседуя с ними о старчестве, источнике дивных даров благодати. Около четырехсот человек прошли мимо его одра, чтобы получить благословение. За два дня до кончины он при­казал вынести из своей кельи решительно все, кроме иконы святителя Тихона Воронежского, которую перед ним и поста­вили.

Скончался он 16 июня 1862 года в десять часов утра, в тот самый момент, когда в его присутствии читали слова Еванге­лия: «Ибо приидет Сын Человеческий во славе Отца Своего с Ангелами Своими и тогда воздаст каждому по делам его» (Мф. 16, 27).

СТАРЕЦ ЛЕОНИД

Первый оптинский старец именовался в миру Львом Дани­ловичем Наголкиным. Он родился в 1768 году в городе Карачеве Орловской губернии в скромной мещанской семье. Будучи еще купцом, он прошел вдоль и поперек всю Россию. Эти путгствия дали будущему старцу большой опыт в отношении людей, так и различных условий мирской жизни. В течение деятельного периода о его внутренней жизни нам ничего не известно. В 29-летнем возрасте его принимают послушником в Введенский монастырь, в котором 30 лет спустя положено было начать великую традицию старчества. Но первый раз в Оптиной оставлен он недолго: спустя два года он живет уже в Белобережском монастыре, где при постриге нарекается Лео­нидом. Вскоре монах Леонид был рукоположен во священники. В это именно время произошла его первая встреча со стар­цем Феодором, изменившая всю дальнейшую судьбу молодого иеромонаха. Феодор был учеником Паисия, проведя несколько лет в Молдавии, около великого обновителя старчества, отца всех русских старцев. Вернувшись в Россию, как и многие из учеников Паисия, Феодор привлекал к себе всех, кто желал приобщиться к великой традиции духовной жизни. В 1804 году отец Леонид был избран настоятелем Белобережского монасты­ря, где поселился и Феодор. С тех пор оба монаха никогда не

расставались.

Отказавшись от настоятельства, в 1808 году отец Леонид последовав за Феодором в его затвор, стремясь к жизни без­молвной и всецело отданной молитве. Старец Феодор построил себе келью в двух верстах от монастыря, в лесу, куда он пере­селился с иеромонахами Леонидом и Клеопой. Но все возрас­тавшая молва о старце привлекала к его келье все большие и большие толпы.. В конце концов ему пришлось оставить келью и уйти на Север. Три монаха снова сошлись в маленьком скиту Валаамского монастыря.

Насельники монастыря приходили к ним за духовными со­ветами, и вскоре келья трех старцев стала истинным средото­чием духовной жизни Валаама. Один из монахов, человек свя­той и суровой жизни, как-то высказал новопришедшим свое удивление: как могут они сохранять трезвенность ума и вни­мательность при непрерывной беседе со все время приходящими к ним и нарушающими их уединение братьями? Отец Леонид ответил, что по любви к кому-либо из своих ближних он готов, если надо, говорить с ним двое суток подряд, не испытывая ни малейшего стеснения для внутренней молитвенной жизни.

Валаамский настоятель, опасаясь как бы возрастающее влияние старцев в его монастыре не нанесло урона его собст­венному авторитету, послал митрополиту Петербургскому жа­лобу на этих новаторов. К счастью, архимандрит Филарет (бу­дущий митрополит Московский) и епископ Иннокентий Пензенский встали на защиту старчества. Следующий епископ Петер­бургский был также к старцам благорасположен. Тем не менее, старцы, дабы не нарушать общего мира, сочли нужным в 1817 году покинуть Валаам. Они поселились в монастыре Святого Александра Свирского.

После кончины в 1822 году своего учителя и друга, Леонид решил удалиться с несколькими учениками в уединенный скит. Нелегко было выбрать нужное из числа ему предложенного. Леонид выбрал новый скит, только что организованный в Оптиной старцем Моисеем, но так как Свирская братия не хотела расставаться со старцем, он смог осуществить свое желание только в 1829 году. Тогда отец Леонид вместе с шестью учени­ками переехал в Оптину, в которой он когда-то начинал свою монашескую жизнь.

Духовное устроение отца Леонида, как и пути, приведшие его к совершенству, остается для нас сокрытым. Известно только, что его послушание старцу Феодору было безгранич­ным, что значительное усовершенствование он приобрел в те­чение последнего года жизни своего руководителя и друга, а наибольшее — после его смерти. Можно предположить, что отец Леонид имел в виду собственный опыт, когда сказал одному из учеников: «Кого посетит Господь тяжким испытанием, скорбию, лишением возлюбленного из ближних, тот и невольно помолит­ся всем умом своим. Следственно, источник молитвы, у вся­кого есть; но отверзается он или постепенным углублением в себя, по учению отцев, или мгновенно Божиим сверлом». Мы почти не сомневаемся в том, что старец Леонид непрестанно творил «умную» молитву. У него, высокого и, несмотря на бо­лезненную тучность, всегда державшегося прямо, походка бы­ла легкой и уверенной, как у человека молодого. Обладая боль­шой физической силой, он легко поднимал тяжести в 12 пудов (около 200 килограммов). Его голова с серо-желтой гривой, серыми глазами и острым взглядом напоминала голову льва. От его личности исходило ощущение неустрашимой силы и величественного покоя. Его присутствие сообщало всем его ви­девшим ощущение успокоения, мира, внутренней радости; рас­сеивались скорби, суетные помыслы; сердца раскрывались Богу. Никогда никто не видел старца Леонида печальным, раздра­женным или несдержанным. Великая прямота его ума не тер­пела ханжества, слащавых слов обычного «благочестия». Он говорил на чрезвычайно ярком народном языке и всегда с от­тенком юмора. Казалось, что он старается спрятать свое пре­восходство в шутках, чтобы не смущать тех, кто к нему обращается. На свойственном ему выразительном языке все сентиментальные проявления привязанности он называл «химерами». Он пребывал около отца Феодора без всякого «фанатизма», — но внутренне готов был пасть к его ногам».

Вслед за приездом отца Леонида в Оптиной укореняется старчество. Само старчество прежде всего состоит в прозорливости. В дарованной старцам Божией благодати им раскрывается вся глубина человеческого существа, ими выявляются все потаенные тайники души, все сокрытое в уме, все, что остается спрятанным для сознания обычного человека. В большинстве случаев, сам Человек недостаточно себя знает. «Наши видимые, но нереаль­ные качества мешают нам бороться против наших грехов неви­димых, но вполне реальных», — говорил великий Филарет Мос­ковский. Часто мы создаем о себе ложное представление, делаем из себя какое-то искусственное и условное «я», служащее нам как бы неким «ключом» ко всем внешним сношениям, и эта маска часто становится личиной, заменяющей даже и для нас самих нашу стоящую перед Богом подлинную личность.

Находясь в подобном состоянии, ослепленная, скованная грехами, нераскаянная совесть не в состоянии освободиться, выпрямиться в таинстве покаяния; христиане не умеют исповедоваться, а духовники чаще всего не могут им помочь. Отец Леонид часто говорил священникам, которые, принимая раскрытие помыслов за исповедь, часто упрекали его за беседы с духовными детьми: «Я хорошо знаю, что это ваше дело. Но скажите мне, как исповедуете вы этих людей? Вы задаете им два-три вопроса— и все. Вам следовало бы войти в их положение, вглядеться в то, что смущает их души, дать им хороший совет, облегчить их скорби. Делаете ли вы это когда-нибудь? Конечно, у вас нет времени длительно всем этим заниматься, а если бы не было нас, куда бы они пошли со всеми своими скорбями?»

Недостаточно отпускать грехи, надо выпрямлять совесть, возвращать свободу. Слишком часто исповедь становится механической. Священник обращается к грешнику нереальному, обобщенному, потому что ему—священнику—чаще ведомы только грехи абстрактные и безличностные. Старец же всегда обращен к человеческой личности с ее единственно неповторимой судьбой, с ее призванием и собственными трудностями. В силу особого дара, он видит каждого человека, каким видит его Господь, и старается ему помочь, открывая ему, причем не насилуя его воли, его внутренний смысл, чтобы освобожденная от своих сокрытых пут человеческая личность могла раскрыться в бла­годати.

Чтобы осуществлять эту «харизматическую операцию», не­достаточно обладать тем глубоким знанием человеческой при­роды, что приобретается длительным опытом; здесь каждый раз надо иметь видение данной личности, а личность может быть познана только откровением. Старец Леонид никогда не думал о том, что будет он говорить к нему приходящим: как в блеске молнии, по вдохновению Божию, видел он сокрытое в тайниках совести и говорил нужные слова.

С переселением отца Леонида в Оптинский скит весь поря­док жизни монастыря изменился. Келья старца стала его духов­ным средоточием. Архимандрит Моисей и вся братия приходи­ли к отцу Леониду, чтобы раскрывать свои помыслы и испраши­вать совета. Толпы мирян со всех концов страны притекали к новому источнику благодати. Прибывший в Оптину в 1834 году иеромонах Макарий стал преданным соработником отца Лео­нида. Оба старца совместно принимали посетителей, выслуши­вали признания и отвечали на письма своих духовных чад. Го­ворили, что в этих двух телах обитал один дух. Идущее от старчества озарение все увеличивалось; многие монастыри вста­ли под духовное руководство оптинских старцев.

Но многочисленны были и противники; некоторые монахи считали прозорливость прелестью, другие возражали против заду­шевных бесед монахов «великой схимы» с мирянами и даже женщинами. В епархию был послан рапорт. По приказанию Калужского епископа старец Леонид должен был оставить скит, поселиться в монастыре и жить совместно с братией. Ему также запрещено было носить «великую схиму». Отец Леонид смиренно переносил все унижения, безропотно подчиняясь при­казам епархиальных властей. Однако запрет принимать мирян не смог разлучить отца Леонида с приходящей к нему со всеми своими скорбями толпой.

Настоятель Моисей находился в очень затруднительном по­ложении: с одной стороны, угрозы епископские, с другой—его христианская совесть. Однажды, проходя мимо кельи отца Леонида, он увидел вокруг стоящего у двери старца толпу по­сетителей. Настоятель счел своей обязанностью напомнить отцу Леониду о непреклонной воле епископа. Старец, указывая на лежащего у кельи калеку в параличе, ответил: «Посмотрите на него, он живой в аду, я могу помочь ему. Господь прислал его сюда для покаяния, чтобы я открыл ему его грехи». На­стоятель, охваченный ужасом и жалостью, все настаивал: «Его Высокопреосвященство грозит вашим арестом». А отец Леонид отвечал: «Ну и что ж? Хоть в Сибирь меня пошлите; хоть на огонь поставьте, я буду все тот же Леонид. Я к себе никого не зову, а кто приходит ко мне, тех гнать от себя не могу».

Преследование отца Леонида кончилось в 1837 году, когда великий прославитель старчества митрополит Филарет Киевский посетил Оптину в сопровождении епископа Калужского. Его высокопреосвященство спросил старца, почему он не носит одежды «великой схимы». Так как Леонид молчал, он приказал ему в нее облечься. Но через два года трудности возобновились. Отца Леонида переселили в другую келью, подальше от мона­стырских ворот, чтобы лишить его какого бы то ни было контакта с народом. Когда он направлялся в храм, его ждали толпы. Люди вокруг него теснились, падали перед ним на ко­лени, лобызали края его одежды. Ожидали новых мер против старца. Говорили даже об отправлении его в отдаленный мона­стырь на Белом море — Соловки. И только энергическое вме­шательство Филарета Московского пресекло необузданное рве­ние епархиального епископа. Преследования Оптинского старца прекратились.

Жизнь отца Леонида была строго размеренной Он никогда не спал больше трёх часов. В два часа утра он вставал на мо­литву, это было единственным свободным временем, которым он располагал..Всю остальную часть дня он принимал посетителей, никогда не прерывая рукоделия: сидя на своей кровати, он плел пояса. Ел он два раза в день и за трапезой беседовал с монахами. Два раза в месяц причащался в монастырском хра­ме. После вечерней трапезы ученики старца собирались в его келье для чтения вечерней молитвы и присутствовали при чте­нии Апостола и Евангелия дня.

Один из посетивших Оптину паломников оставил нам очень живую картину приема у старца Леонида. Старец весь в белом сидит среди своих учеников и посетителей, стоящих около него на коленях и его слушающих. Обратившись к одному купцу, отец Леонид спрашивает, какова цель его посещения. Купец отвечает: «Я пришел за вашими советами. Батюшка».—«Сделал ли ты, что я приказал тебе в прошлый раз?»—«Простите меня, Батюшка, я не могу этого сделать». Тогда старец приказывает своим ученикам беспощадно выдворить купца вон. Во время всей этой сцены купец роняет золотую монету. «Поднимите ее,—говорит старец,—и дайте проходящему сейчас мимо монастыря страннику; она ему пригодится». Спрошенный о причине такой строгости по отношению к купцу, старец отве­чает: «Этот человек уже давно приходит ко мне. В последний раз я приказал ему бросить курить. Он мне это обещал. Теперь он больше не хочет отказаться от своей страсти. Пусть он сна­чала сделает то, что я ему сказал, а потом приходит за други­ми советами».

Старец Леонид исцелял больных и бесноватых, помазуя их освященным маслом, горевшим перед Владимирской иконой Божией Матери. Когда изумленные силой его молитвы присут­ствующие спрашивали его, как дерзает он исцелять бесноватых, отец Леонид отвечал: «Это не от меня исходит; Бог по предстательству Матери Божией дает исцеление каждому по его вере». Часто старец отсылал больных на могилу св. Митрофана Воро­нежского. Иной раз они выздоравливали в пути и возвращались в Оптину возблагодарить Бога и воспеть силу, которую даровал Он Своему рабу.

В 1841 году отец Леонид стал упорно говорить о прибли­жающемся конце. В сентябре он тяжело занемог и с 28-го чи­сла не мог больше вкушать никакой пищи, кроме небольшого количества воды. Он ежедневно причащался и просил братию молить Господа сократить его страдания. 11 октября он пере­крестился со словами: «Слава Богу! Сегодня обрету я благо­дать у Бога». Несмотря на страдания, лицо его все светлело и светлело, выражая несказанную радость. Зазвонили к вечерне. Это был канун праздника памяти св. Отцов Седьмого Вселен­ского Собора. Один послушник сказал: «Батюшка, наверное, конец этой службы услышите вы на небе, со Святыми Отцами?» Начали петь всенощную. Отец Леонид последний раз взглянул на икону Владимирской Божией Матери, которая всегда была с ним, закрыл глаза и испустил дух.

СТАРЕЦ МАКАРИЙ

Старец Макарий, задушевный друг отца Леонида, его alter ego (лат.—«другой я»), не был похож на первого оптинского старца. Леонид был из простонародья, суровый, жизнера­достный, не очень образованный, обладал, особенно в области духовной, мудростью «практической». Макарий же — происхож­дения благородного; был он задумчив, с очень развитым эсте­тическим чутьем, склонный к познанию и созерцанию.

Он родился 20 ноября 1788 года в имении своих родителей, недалеко от Калуги. У Михаила Николаевича Иванова (мирское имя старца Макария) было богатое духовное наследие: прадед принял монашество и оставил после себя память о человеке святой жизни; родные Михаила хранили традиции святого благочестия, характерного для всей семьи Ивановых. Детство Михаила, проходившее в помещичьем деревенском поместье, недалеко от Лаврентьева монастыря,—его колокольный звон с утра до ночи доносился до мальчика, — было счастливым. Ребенок, очень привязанный к матери, все время находился возле нее. Тихий и застенчивый, он избегал игр своих братьев и особенно любил чтение. Был он ребенком хрупким, слабого здоровья и с самого раннего возраста страдал от бессонницы. Когда умерла его мать, Михаилу исполнилось 8 лет, и отец с четырьмя сыновьями переселился в свое старое родовое поместье в Орловской губернии. Михаил сначала учился в при­ходском карачаевском училище, а затем продолжал свое обра­зование дома с учителями, в имении своей тети. Как все моло­дые люди его круга, он должен был сделать выбор между карь­ерой военной или гражданской. Михаил принял решение слу­жить в финансовом ведомстве. Ему было тогда 14 лет. Очень исполнительный и хорошо справлявшийся со своими обязанно­стями, он заполнял свободное время чтением и игрой на скрип­ке. Когда Михаилу было 18 лет, отец его умер. Михаил вышел в отставку и поселился в своем имении. Но жизнь помещика была ему не по душе: основными его интересами оставались книги и музыка, поэтому он не умел управлять своим поме­стьем. Братья хотели его женить и нашли ему подходящую пар­тию, но проект этот не удался, и молодой помещик принял твер­дое решение остаться холостяком. Можно думать, что уже в то время он лелеял мысль о монашестве. Книги, которые он читал и аскетический образ жизни, который он вел в своем уединении, дают нам все основания для подобного предположения. Осенью 1810 года Михаил отправился на богомолье в Площанскую Пу­стынь и принял решение в жизнь мира сего не возвращаться.

Расположенная среди лесов, вдали от людского жилья, Площанская Пустынь укрывала монахов суровой жизни. Обладая прежде всего богатством нравственным, этот монастырь часто не имел денег даже на то, чтобы одеть своих насельников: они выполняли все полевые работы в залатанных подрясниках. Жизнь была суровой и бедной. Главное внимание обращалось на внешнюю дисциплину, на послушание: не было ни «открытия помыслов», ни духовного руководства. Молодой послушник все свое рвение вкладывал в посещение богослужений: позднее он стал большим знатоком церковного пения. После пяти лет по­слушания он был пострижен и наречен Макарием. Еще через два года рукоположен в иереи. В это время отец Макарий об­рел в лице старца Афанасия, пришедшего закончить свой жиз­ненный путь в Площанской Пустыни, учителя жизни, тем более искусного, что был он одним из первенствующих распространи­телей в России традиции старчества. Отец Афанасий (Захаров), в миру гусарский офицер, встретился в Молдавии с великим старцем Паисием во время Турецкой кампании, бывшей в царствование Екатерины II. Он стал ревностным учеником этого великого обновителя монашеской жизни и принял участие в начатой Паисием и его окружением работе исследования и пе­ревода святоотеческих текстов. Старец Афанасий привез с со­бой в Россию немало сделанных в Молдавии рукописных пере­водов. Он приобщил отца Макария к этому исключительно важному труду, положившему начало первым сборникам о мо­литве и созерцательной жизни, позднее издававшимся в Оптиной.

После смерти старца Афанасия в 1825 году иеромонах Ма­карий, лишившись советов опытного руководителя, снова оси­ротел и почувствовал себя одиноким. Тем более что он должен был взять на себя ответственность духовного руководства, так как в 1827 году стал духовником насельниц Свято-Троицкого Севского монастыря. От чтения святоотеческих творений и прежде всего от практики исповеди в его всегда бодрствующем уме возникало очень много вопросов, остававшихся без ответа. Отец Макарий молил Бога послать ему человека, преисполнен­ного мудрости, обладающего даром «духовного рассужде­ния». Человек этот не замедлил появиться: это был старец Леонид, который, до окончательного своего переселения в 1829 году в Оптину, провел 6 месяцев в Площанской Пустыни. Отец Леонид считал Макария себе равным, но, уступая мольбам по­следнего, согласился обращаться с ним как со своим учеником.

После отъезда отца Леонида в Оптину между обоими стар­цами устанавливается постоянная переписка. В качестве благо­чинного отец Макарий сопровождает своего епископа в Санкт-Петербург, где остается в течение года, с тоской вспоминая среди столичной суеты покой своего монастыря. Впоследствии он пытается освободиться от административных обязанностей, чтобы всецело предаться истинному своему/призванию. В кон­це концов в 1834 году отец Макарий получает разрешение уда­литься в Оптину к архимандриту Моисею и старцу Леониду.

В течение семи лет столь различные старцы, Леонид и Ма­карий, совместно руководят духовной жизнью братии и многих тысяч людей, приходящих в Оптину со своими трудностями и скорбями. В 1836 году отец Макарий назначается монастыр­ским духовником, а спустя 3 года становится скитоначальником. Смиренный послушник старца Леонида, он не дерзает ни­чего предпринимать без его благословения. Когда однажды он не последовал этой привычке, отец Леонид, желая испытать терпение своего друга, при нескольких свидетелях осыпал его жестокими упреками; пока старец, в сильном якобы гневе, ему выговаривал, Макарий стоял с опущенной головой и повторял: «Виноват, простите Бога ради, Батюшка!», а когда старец умолк, он упал к его ногам. После смерти старца Леонида отец Макарий, потерявший одновременно учителя и друга, снова остался один, но теперь он без колебаний мог взять на себя «старчество».

Старец Макарий был прекрасным знатоком церковного бо­гослужения, и, как скитоначальник, ввел в него порядок и точ­ность; особенно заботился он об украшении храма, торжествен­ности богослужений и красоте пения; иногда сам пел на клиро­се, особенно же любил древние напевы. Будучи одарен тонким вкусом, он сумел превратить скит в дивный цветущий сад. Он также создал в скиту большую библиотеку духовной литерату­ры, в которой монахи могли изучать творения св. отцов Церкви. Старец Макарий умел дать каждому монаху то именно чтение, которое соответствовало степени его духовного развития; он также, настаивая на необходимости ручного труда во избежа-ние праздности, организовал в скиту мастерские. Во всякое время дня и ночи двери его кельи были открыты для учеников, которые приходили к нему для раскрытия помыслов. Лицо старца Макария, маленького, хрупкого—с неправильными чертами и скорее некрасивое—было светлое, сияющее добро­той; тихий свет как бы озарял его изнутри. Будучи очень бо­лезненным, он с трудом дышал, словно ему постоянно не хва­тало воздуха. По этой причине, а также и по некоторому недо­статку речи, он не совершал церковных богослужений.

Несмотря на немощи, отец Макарий был человеком очень живым, не выносившим никакой апатии, никакого промедления. Он быстро принимал решения и требовал неотложного выполнения наложенных им «послушаний». Ввиду своего слабого здоровья в аскетическом делании должен был он следовать «средним» путем. Поэтому он вкушал от всего, но в очень огра­ниченном количестве. Вставал в 2 часа ночи и в течение мно­гих часов молился. Около шести утра пил чай и садился за рабочий стол, переводя или редактируя готовящиеся к печати тексты отвечая на бесчисленные письма. После смерти старца его корреспонденция заполнила целых 5 томов. Этот труд все время прерывался посетителями. В 11 часов отец Макарий на­правлялся в трапезную, где вместе с братией вкушал пищу. Затем он давал себе час свободы, в течение которого гулял один по скитскому саду и подолгу останавливался перед тем или иным цветком, любуясь им. Потом старец снова садился за работу. Начиная с двух часов по полудни, он принимал в монастырской гостинице решительно всех — как мужчин, так и женщин; его ждали целые толпы просителей. Вечером отец Макарий возвращался к себе в полном изнеможении, не в си­лах произнести больше ни единого слова. До ежедневного прие­ма скитской братии он отдыхал, слушал молитвы. После ужина и вечерних молитв старец вновь садился за рабочий стол, и глубокой ночью в его окошке еще светился огонек.

Подобно всем тем, кто был связан с духовной традицией «отца старцев» — великого Паисия, — отец Макарий творил «умную» молитву. Молитва его была «непрестанной». Даже во сне губы его непрерывно повторяли сладчайшее имя Иисуса. Страдая бессонницей, он иногда проводил ночные часы в раз­мышлениях о величии Божием и путях Его Промысла. И тогда в духовном восхищении он напевал какое-нибудь из любимых своих песнопений, например, «Приидите людие, Триипостасному Божеству поклонимся» («Слава» стихиры Пятидесятницы, глас. 8).

И отец Моисей, и отец Леонид, и отец Макарий Оптинские были наставлены в духовной жизни ближайшими учениками. старца Паисия и наследовали от них в