Утром 28 июня нового стиля 1914 года эрцгерцог Франц Фердинанд, наследник австро-венгерского престола, племянник и фактический соправитель престарелого императора Франца Иосифа, и его морганатическая супруга княгиня София Гогенберг ехали в открытом автомобиле по городу Сараево, столице Боснии (шестью годами ранее аннексированной Австро-Венгрией) на прием в городской ратуше. Босния была неспокойным местом: тамошние сербы были нелояльны к австрийской короне и мечтали о воссоединении своей страны, а в перспективе — о создании единой Югославии. Из Сербии через границу просачивались вооруженные молодые патриоты. Правительство знало об этом, но не в силах было помешать. Сербское посольство в Вене предупреждало эрцгерцога о грозящей опасности. Но эрцгерцог не внял предупреждениям.
Когда эскорт проезжал по набережной Милячка, некий юноша отделился от толпы, подошел к полицейскому и спросил, в какой именно машине эрцгерцог. Полицейский ответил, и в следующее мгновение в машину полетела граната, а юноша прыгнул с моста в реку и пытался спастись вплавь. Граната отскочила от брезентового верха автомобиля, упала на мостовую и разорвалась под колесами другой машины. Террориста поймали. Это был гражданин Сербии Неделько Чабринович. Эрцгерцог не пожелал по этому случаю вносить изменения в программу визита. На обратном пути по той же набережной водитель переднего автомобиля случайно повернул на улицу Франца Иосифа и, поняв ошибку, остановился. Но следующие машины уже успели повернуть следом за ним. Медленно, задним ходом начал кортеж выбираться на набережную. В это время на тротуаре у магазина Морица Шиллера так же случайно оказался другой член заброшенной из Белграда группы — 19-летний Гаврила Принцип с пистолетом в кармане. Он успел сделать два прицельных выстрела, смертельно ранив эрцгерцога и его жену.
Австро-Венгрия в ультимативном порядке потребовала у маленькой, но гордой славянской страны разрешения ввести на ее территорию войска. Россия, со времен Скобелева считавшая своим долгом покровительство единоверным балканским государствам, призывала стороны к компромиссу, в то время как германский император Вильгельм II склонял своего престарелого союзника к неуступчивости.
Кайзеру Францу Иосифу было 84 года, из них 66 лет он занимал престол. Ему не раз приходилось терять близких. Его брат, мексиканский император Максимилиан, был расстрелян во время гражданской войны. Его сын, эрцгерцог Рудольф, покончил с собой вместе со своей любовницей. Его жена пала от пули террориста. Теперь он потерял наследника. Он не знал — и никогда не узнал, — что для его несколько безумной, но в общем довольно милой и комфортной империи, родины Йозефа К. и Иосифа Швейка, эта война станет роковой. Старый кайзер умер в 1916 году, Вильгельму II и Николаю II пришлось увидеть крушение своих империй воочию. В год свержения первого и гибели второго, в год окончания войны в австрийской тюрьме после неудачной ампутации руки (причина — костный туберкулез) умер Гаврила Принцип. Никто не заметил его смерти.
Так или иначе, ровно через месяц после убийства эрцгерцога, 28 июля, Австрия объявила Сербии войну. Через два дня Николай II объявил о начале всеобщей мобилизации. Германия потребовала от России прекратить мобилизацию; не получив ответа на этот ультиматум, Вильгельм II 19 июля (1 августа) объявил войну России. До этого момента все шло по плану германского кайзера. Но в войну, вопреки германским прогнозам, вступила Франция. А потом, в ответ на оккупацию нейтральной Бельгии, и Англия.
Манифестация в Петрограде, 23 июля 1914 года
В день объявления войны вышел специальный номер «Нового времени», посвященный 200-летней годовщине Гангутской битвы. В номере нашлось место и для в высшей степени хвалебной рецензии на вышедшую накануне, в марте, книгу молодой поэтессы Анны Ахматовой «Четки». Ахматову теперь хвалили даже в буренинской вотчине. «Анна Ахматова отличается среди других молодых поэтов тем, что у нее есть своя манера…» — отмечает анонимный критик (как сейчас известно, автором рецензии был Н. Вензель). Особенно ему нравится стихотворение «Все мы бражники здесь, блудницы…»: «Современный роман, разыгрывающийся не в темном саду, на просторе полей, а в ресторанном и кафешантанном обрамлении, весь тут, в этих строках». (За два дня до этого Ахматова пишет мужу тревожное письмо: «Думаю, что у нас будет очень трудно с деньгами осенью… С «Аполлона» получишь пустяки. Хорошо если с «Четок» что-нибудь получим». Успеха своей книги, которому и война не помешала, она предвидеть все еще не могла.)
На следующий день, 20 июля, в газетах появилось обращение императора к народу: «Ныне предстоит нам не только заступиться за несправедливо обиженную родственную нам страну, но и оградить честь, достоинство, целость России и положение ее среди великих держав…»
Даже в этот момент большинство граждан, кажется, еще не понимало серьезности происходящего. Рядом с высочайшим манифестом в газете «Речь» красовалась реклама:
To smoke or not to smoke? Курить или не курить? Конечно, курить, но курить следует только совершенно безвредные папиросы… По анализу английского доктора мистера Донкинга, в папиросах «СЭР» (10 шт. 6 коп. фабрика товарищества «Колобов и Бобров», процентное содержание никотина — минимальное, а вкус их — very well (отличный).
Между прочим, большим борцом с никотиновой зависимостью был Городецкий. Даже в лифте своего дома он, по свидетельству Г. Иванова, повесил плакат, призывающий «ядовитое зелье не курить». Для неисправимых в квартире Городецкого был отведен закуток «с окном на черную лестницу». «Стены закутка разрисованы поучительной историей: «Упорный куритель и что с ним было»… Так смешиваются огромное и маленькое, история царств и история вещиц. Последняя, пожалуй, загадочней. Мы знаем тайные пружины политики германского Генерального штаба. Но кто сегодня помнит, чем отличался вкус папирос «СЭР» с минимальным содержанием никотина от «старой толстой Сафо»? Между тем еще вопрос, что — в контексте отдельной человеческой биографии — важнее…
Однако бывают эпохи, когда большой мир, мир говорливого меньшинства, настойчивее предъявляет свои права на человеческие жизни и человеческие чувства. Еще 16 июля (через день после объявления Сербии войны) у австрийского посольства состоялись манифестации, в которых участвовали Гумилев и Городецкий[117]. К 23 июля (6 августа) все покупатели галстуков и папирос в полном составе прониклись патриотизмом. Толпа, увидев на кафе Рейтера (на углу Невского и Садовой) флаг, который она приняла за австрийский, учинила в кафе погром. Затем возбужденные патриоты отправились по Морской к немецкому посольству на Исаакиевскую площадь. Каким-то образом удалось спасти от разгрома магазин Цвирнера и редакцию газеты St-Petersburg Zeitung. Но посольству не повезло. Самые активные и смелые манифестанты сбросили с крыши дома наземь украшавшую его скульптурную группу, другие залезли внутрь пустого здания и стали швырять из окон знамена Германской империи и портреты кайзера. В посольстве оказались и портреты Николая II. Взяв их с собой и неся, как подобает, впереди колонны, патриоты двинулись обратно к Невскому. Лавочники на всякий случай выставляли в окнах русские флаги; но манифестанты, видя родное красно-сине-белое знамя в кощунственном сочетании с немецкой фамилией хозяина, как раз в таких-то магазинах и били стекла.
Николай Гумилев и Сергей Городецкий, 1915 год
Гумилев свидетелем этого изъявления народных чувств не был: именно в этот день уехал в Слепнево — за семьей. Тем временем охваченный пиитическим восторгом Городецкий по свежим следам воспевал патриотизм жителей невской столицы.
Восторг борьбы владел сердцами,
Горели молнии в глазах,
И флаг сверкал тремя цветами
На изумрудных небесах.
Заря смотрела долгим взглядом,
Ее кровавый луч не гас.
Наш Петербург стал Петроградом
В незабываемый тот час.
Указ о переименовании столицы был издан 18 июля старого стиля — за день до официального начала войны. Может быть, именно в этот день, порвав (или надорвав) символическую связь с петровским наследием, империя подписала себе роковой приговор. Это было апофеозом того «национального» духа, который вдохновлял официальную культурную политику еще в дни Александра III, который был ближе всего сердцу Городецкого — и который никогда не был близок Гумилеву.
Стихи Городецкого вошли в его книгу «Четырнадцатый год». Наибольшее внимание привлекло в ней, конечно, стихотворение «Сретенье царя», описывающее прибытие Николая II из Царского Села 20 июля. Городецкий не знал меры ни в чем — и уж конечно в порыве увлечения забывал принятые в интеллигентской среде правила приличия.
До полдня близко было солнцу,
Когда раздался пушек гул.
Глазами к каждому оконцу
Народ с мечтою жадной льнул.
Из церкви доносилось пенье…
Перед началом битв, как встарь,
Свершив великое моленье,
К народу тихо вышел Царь.
Что думал Он в тот миг великий,
Что чувствовал, Державный, Он,
Когда восторженные клики
Неслись к Нему со всех сторон?
Какая сказочная сила
Была в благих Его руках,
Которым меч судьба вручила
На славу нам, врагам на страх!
Спустя восемь — десять лет советский поэт Сергей Городецкий будет одну за другой выпускать книжки с такими названиями: «Знай боярскую Румынию, чтоб не быть тебе разинею», «Пан-жупан, долой обман. Разговор красноармейца с польским паном», «Урожай уважай, а зерна не обижай» (против самогоноварения) — и многочисленные агитброшюры по заказам издательства «Безбожник» («Тьма и ложь — две старушки божьи тож» и др.). Еще позже автор «Четырнадцатого года» создал новый, свободный от монархизма, вариант либретто оперы Глинки «Иван Сусанин» (бывшая «Жизнь за царя»), в котором крохотный отряд поляков зачем-то ищет дорогу на Москву (а не избранного царем Михаила Романова, как в истории и в прежнем либретто барона Розена). Он долго жил, много издавался, много зарабатывал, в голодные годы щеголял гастрономическими познаниями, но в ряды классиков советской литературы так и не выбился. Слишком дешево и слишком мелко он продавался. Не было все же у него настоящего практического ума и настоящего делового масштаба, которыми, как оказалось, щедро наградила судьба увальня А. Н. Толстого.
Не один Городецкий слагал в 1914–1915 годы патриотические стихи о начавшейся войне. За полтора года вышло несколько больших антологий такого рода поэзии, на страницах которых наряду с произведениями посредственных стихотворцев вроде Леонида Афанасьева (одного из постоянных авторов «Нового времени»), Мазуркевича, Уманова-Каплуновского, Година появлялись и произведения крупных поэтов. Особенно щедрую дань батальной тематике отдал в эти годы Сологуб. Его стихотворение «Вильгельм Второй» — хороший образец жанра:
В неправедно им начатой войне
Ему мечтается какая слава?
Что обещает он своей стране?
Какая цель? Париж или Варшава?
Для прусских юнкеров земля славян,
И для германских фабрикантов рынки?
Нет, близок час, — и он, от крови пьян,
Своей империи свершит поминки.
Жанры военно-патриотической словесности тех лет поражают разнообразием. Так, в 1915 году появляется «под редакцией З. Н. Гиппиус» книга-подарок для народного чтения «Как мы воинам писали и что они нам отвечали» — видимо, идеологически направленное стихотворное переложение настоящей переписки солдатиков с кухарками. Вступительные стихи написаны отчего-то с интонацией Кузмина:
Глазастые кисеты,
Носки да карандаш.
С махоркою пакеты
И всякий ералаш.
От Дуни алый ситчик,
От Кати — шоколад,
Чай, сахар… Вот бы спичек,
Да спичек не велят…
Сердясь, хлопочет Дуня:
Затейщица она,
Пришла и эта нюня —
Швейцарова жена…
Дальше, когда дело доходит собственно до писем, Кузмина сменяет Некрасов:
Воюйте со вниманием,
Гоните немца ярого,
Не всех колите до смерти —
Хватайте больше в плен,
Да шлите в нашу сторону,
Научим уму-разуму,
Покрестим в веру правую —
Забудут нам дерзить.
В обработанных Гиппиус письмах кухарок отражаются и бытовые трудности военного времени:
Все посылочки зашиваю,
Все на армию посылаю,
А доходит ли к вам — не знаю.
Также слез и у нас немало:
Как все нынче дорого стало!
Вот казенки, спасибо, нет,
Увидали немножко свет.
Дураку иному неймется,
Дураку и сам черт не брат:
Он иль ханжею обопьется,
Иль лакает денатурат.
Введение сухого закона и закрытие казенной винной торговли («казенки») стало еще одной приметой новых времен. Восторги гиппиусовской кухарки по этому поводу отдают антиалкогольной кампанией 1986 года; но уже из следующих строк видны подлинные последствия неосторожной меры. Помимо массового самогоноварения и широкого употребления спиртосодержащей дряни, она способствовала еще и шествию в массы новых для России возбуждающих средств. Всей правды о роли кокаина и опиума в русской революции еще, должно быть, не сказано.
Для нужд патриотической пропаганды привлекалась и милая сердцу Гумилева экзотика. Хороший пример — стихотворение Сологуба «Индийский воин»:
Мои ребяческие игры
Смеялись в ярком зное той земли,
Где за околицами тигры
Добычу ночью чутко стерегли.
……………………..
Мой император, англичанин,
Живет в далеком северном краю.
Я за него в сраженьи ранен,
И за него я снова кровь пролью.
А Кузмин, пользуясь случаем, сводил свои давние счеты с германской культурной традицией и «большим стилем»:
Одумается ли Германия
Оставить пагубный маршрут,
Куда ведет смешная мания
И в каске Вагнеровский шут?
Это были столичные изыски, но патриотические стихи писали и в провинции. Учитель Александр Боде из Самары создал, к примеру, песню, начинавшуюся так:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С тевтонской силой темною
С проклятою ордой…
Современники этих стихов не заметили — да и фамилия у автора была подозрительно тевтонская; но учитель Боде дожил до Второй мировой — и имел неосторожность послать свой давний опус поэту-депутату Лебедеву-Кумачу. Присвоенная и переделанная им песня зажила новой жизнью.
«Военная» поэзия 1914–1915 годов — это, конечно, и «Петроградское небо мутилось дождем» Блока, и «Реймс и Кельн» Мандельштама, и «Молитва» Ахматовой, и «Тризна» Хлебникова, и военные стихи Гумилева… Но это была малая и чужеродная капля в море патриотической графомании, такой же массовой, как революционная графомания в 1905 году.
О настроениях литераторов лучше всего свидетельствуют записи в знаменитом рукописном альманахе К. Чуковского — «Чукоккале». На вопрос о том, как и когда закончится война, хозяин дома отвечает: «К 25 декабря. Жду полного разгрома швабов». Победы к Рождеству ждет и Евреинов. Две дамы — Е. Молчанова и М. Чуковская — ожидают победы через три месяца. Репин надеется, что результатом войны станет «свободная федеративная Германия», а журналист Не-Буква (Василевский) мечтает о «Соединенных Штатах России». Все эти записи сделаны 3 августа 1914 года.
У большинства русских писателей патриотические чувства выражались в манифестациях и стихах. Очень немногие непосредственно приняли участие в войне.
Французская поэзия недосчиталась Шарля Пеги и умершего от фронтовых ран Аполлинера, английская — Т. Э. Хьюма, Руперта Брука, Уилфреда Оуэна, Айзека Розенберга, немецкая — покончившего с собой на военной службе Тракля… Но единственной жертвой, которую (косвенно) понесла из-за Первой мировой войны русская поэзия, был граф Комаровский, царскосельский фланер.
Да и до фронта, собственно, с оружием в руках добрались лишь два крупных русских поэта — Николай Гумилев и Бенедикт Лившиц. Оба ушли на фронт добровольцами в начале войны… Все остальные если и были призваны, то попали в тыловые части (как, к примеру, Блок и Хлебников) или служили на нестроевых должностях. Маяковский, в первые дни войны, по собственному утверждению, тоже пытавшийся «записаться добровольцем» (не взят из-за политической неблагонадежности), когда два года спустя очередь дошла-таки до него, «притворился чертежником»; о синекуре Есенина в придворном госпитале и говорить нечего. Некоторые (как Брюсов) отправились в прифронтовую полосу военными корреспондентами. Но в дни Первой мировой (в отличие от Второй) военные корреспонденты не считались боевыми офицерами, и никому из них не пришло бы в голову, как Константину Симонову, кичиться своею доблестью.
Что же заставило двух поэтов добровольно отправиться на фронт? Лившиц в «Полутораглазом стрельце» сам толком не может ответить на этот вопрос. Ему, еврею и футуристу, казалось бы, меньше всего пристал имперский патриотизм. К тому же он уже прослужил год «вольнопером» в «аракчеевской казарме» под Новгородом — иллюзий насчет русской армии у него быть не могло. Но Петербург заразил одессита, а потом киевлянина Лившица (как и Мандельштама) пафосом государственности, который в его случае причудливо мешался с гилейским «восточничеством». Главными причинами были все же усталость от богемной жизни и чувство тупика. Про войну можно было сказать словами Баратынского о смерти: «Ты всех загадок разрешенье, ты разрешенье всех цепей».
Для Гумилева война была не только выходом из тупика, но и способом доказать свою мужественность, еще одной формой реализации утопии героической действенности, намеченной в «Капитанах» и «Родосе». Патриотические соображения были, видимо, и у него не на первом месте.
Так или иначе, решение было принято практически мгновенно. Уже 20 июля в стихах на рождение сына Лозинского появляется строчка: «Зовет меня голос войны…» 24 июля в газетах появляется указ о наборе в армию (наряду с мобилизованными) резервистов-добровольцев, «охотников». Но Гумилев был не резервистом, а белобилетником. Ему пришлось пройти повторное освидетельствование. Согласно решению медицинской комиссии от 30 июля, Гумилев «оказался не имеющим физических недостатков, препятствующих ему поступить на военную службу, кроме близорукости правого глаза и некоторого косоглазия, причем, по словам г. Гумилева, он прекрасный стрелок». Но именно из-за близорукости и косоглазия, препятствующих стрельбе, Гумилев и был освобожден от службы в 1907 году! Выход из положения был прост: Гумилев стрелял с левого, а не с правого, как все, плеча. В Африке он достаточно упражнялся в стрельбе, в Слепневе — в джигитовке; вероятно, по собственной просьбе он был определен в кавалерию. Причем в гвардию. Добыть справку в полиции о благонравии и благонадежности было, видимо, проще. Гумилев получил ее на следующий день.
В начале августа Ахматова провожала мужа на фронт. Все, что осложняло их отношения, было забыто. Вероятно, в этот момент они снова, на краткий миг, почувствовали себя «настоящими» мужем и женой. 5 августа в Петербурге, на Царскосельском вокзале они встретили Блока и вместе отобедали. Гумилев был уже в форме. Когда Блок ушел, Гумилев спросил Ахматову: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев».
Удивительные слова! Ведь Гумилев всегда считал себя значительным поэтом, пусть меньшим, чем Блок. Он не позволял себе сомневаться в своем призвании. И все же — он добровольцем идет на войну, а отправлять туда Блока — кощунство. «Соловью», Моцарту не место на войне, она — для «детей Марфы», для Сальери, принимающего на себя всю полноту страдания и труда. Если прибегнуть к образам из написанной годом раньше блоковской трагедии «Роза и крест», Гумилев видел себя Бертраном, Блока — Гаэтаном. Надмирному певцу Гаэтану нечего делать в битве. Бертран умрет или победит за него. Но и слава героя достанется ему, а Гаэтану — лишь слава певца.
На фронт уходил (по призыву) и Дмитрий Гумилев, но ему, в прошлом кадровому офицеру, сам Бог велел воевать. Брат поэта был направлен в Царицынский, а затем Березинский кавалерийский полк; он удостоился нескольких орденов, но ни разу не был повышен в чине, и демобилизовался в 1917 году по состоянию здоровья поручиком. Умер Дмитрий Гумилев, видимо, от последствий фронтовой контузии, пережив брата лишь на год. По язвительному свидетельству Ахматовой, когда Дмитрий уходил на фронт, «любящая жена… потребовала раздела имущества и завещания в свою пользу». Николай воспротивился, сказав: «Я не хочу, чтобы мамины деньги Аня употребила на устройство публичного дома». Такая, значит, репутация была в семье у «второй Анны Андреевны».
13 августа Гумилев прибыл в гвардейский запасной кавалерийский полк — в те самые «аракчеевские казармы» под Новгородом, в Кречевицы. Здесь ему надлежало пройти ускоренную подготовку, состоявшую, по словам его товарища Ю. В. Янишевского, «лишь в стрельбе, отдании чести и езде». 24 августа он был зачислен вольноопределяющимся в Лейб-гвардии уланский полк Ее Величества Императрицы Александры Федоровны.
Николай Гумилев в форме улана, 1914 год
Слово «улан» происходит от монгольского слова «оглан» — «юноша». Так называли членов ханской фамилии, не получавших наследства и вынужденных искать себе счастья саблей. Множество огланов (уланов) состояло на службе у польских королей и великих князей Литовских. Память о восточном происхождении этих войск сохранилась в их головных уборах (каски, напоминающие по форме калмыцкие шапки). Уланы были вооружены саблями и пиками, но у них было, конечно, и огнестрельное оружие. Лейб-гвардии уланский полк, старейший в русской армии, был основан в 1803 году и отличился во время Наполеоновских кампаний под командованием А. С. Чаликова. После 1882 года, когда все армейские уланские и гусарские полки были переименованы в драгунские, осталось лишь два гвардейских уланских полка — Лейб-гвардии уланский и Литовский уланский. Таким образом, «охотник» Гумилев оказался в военном подразделении довольно поэтическом.
Из Кречевиц он пишет Ахматовой:
…Поздравляю тебя с победой. Как я могу рассчитать, она имеет громадное значение, и, может быть, мы Новый год встретим, как прежде, в Собаке… Ученье бывает два раза в день часа по полтора, по два, остальное время совершенно свободно. Но невозможно чем-нибудь заняться, т. е. писать, потому что от гостей (вольноопределяющихся и охотников) нет отбою. Самовар не сходит со стола, наши шахматы заняты двадцать четыре часа в сутки, хотя люди в большинстве случаев милые, но все же это уныло…
Действительно, «август четырнадцатого» чуть было не принес Антанте окончательную победу. 4 (17) началось наступление в Пруссии. 7 (20) одержана решительная победа под Гумбинненом-Гольдапом. В этой операции участвовал и Лейб-гвардии уланский полк, одержавший 6 (19) августа победу под Каушенами. Одновременно происходит успешное наступление в Галиции, где удалось взять Львов и блокировать Перемышль. В свою очередь французы, воспользовавшись отвлечением германских сил на Восток, успешно сдерживают наступление врага и 6–12 сентября (по юлианскому календарю — 24–30 августа) одерживают победу в битве при Марне, всего в 48 километрах от Парижа. Немцы отступают на Эсне и роют окопы. С этого момента в течение двух лет на Западном фронте — практически без перемен. Начинается невиданная прежде «траншейная война». Но пока что, в августе, кажется, что до Берлина — совсем близко, и Гумилеву не терпится хоть немного повоевать, чтобы встречать Новый год в «Собаке» героем.
Но уже к концу августа (по юлианскому календарю) на Восточном фронте положение начинает меняться. Наступающая 2-я армия генерала Самсонова увязает в Мазурских болотах и оказывается отрезанной от 1-й армии генерала Ренненкампфа (в состав которой как раз и входил Лейб-гвардии уланский полк, относившийся ко 2-й гвардейской дивизии). Ренненкампф бездействует, ожидая германского контрудара. Результат катастрофический: разбитый Самсонов стреляется, чтобы избежать плена, Ренненкампф отправлен в позорную отставку. Лавры Танненберга венчают чело германского главнокомандующего Гинденбурга и начальника генштаба Людендорфа. Русская армия теряет убитыми, ранеными и пленными 240 тысяч человек.
30 августа Лейб-гвардии уланский полк был выведен из Восточной Пруссии и 9 сентября расквартирован в Россиенах, на территории нынешней Литвы. 23 сентября в составе маршевого эскадрона туда направляется Гумилев. После недельного конного марша эскадрон прибыл в полк, и 30 сентября Гумилев в числе 190 вольноопределяющихся рядовых был принят на довольствие. Гумилев оказался в 1-м эскадроне, или эскадроне Ее Величества, под началом взводного командира М. М. Чичагова.
Так начинается военная служба Гумилева. В казарме, среди множества непричастных к искусству людей — «фармацевтов», так сказать, он чувствует себя естественно и непринужденно, рассказывая сослуживцам о той стороне своей жизни, которая могла быть им интересна, — об африканских путешествиях и охотах. Ему казалось, что и война будет похожа на вольное странствие «мореплавателя и стрелка». Он не чувствовал, как по-разному звучит одно и то же слово в разном контексте: охотник на львов — и охотник-вольноопределяющийся… Вольноопределяющийся рядовой. Вольноопределяющийся, но рядовой.
Здесь, в Россиенах, Гумилев впервые — еще со стороны — видит подлинную боевую кровь и грязь. В первой декаде октября он пишет Ахматовой: «Раненых привозят не мало, и раны все какие-то странные: ранят не в грудь, не в голову, как описывают в романах, а в лицо, в руки, в ноги. Под одним нашим уланом пуля пробила седло как раз в тот миг, когда он приподнимался на рыси; секунда до или после, и его бы ранило…» Изменился и его персональный статус. В Кречевицких казармах вольноопределяющиеся были на особом положении; у Гумилева был собственный «вестовой, очень расторопный». Во 2-й гвардейской дивизии «вольноперы» жили (по крайней мере в походах) вместе с солдатами, набранными по призыву, питались из общего котла, и офицеры были к ним особенно строги.
И все же предстоящие битвы, ожидание «с винтовкой в руках и с опущенной шашкой» — все это вдохновляет его, и он пытается вернуть то, с утратой чего уже примирился, отыграть то, что давно и безнадежно «безумный Наль» проиграл. «Я начинаю чувствовать, что я подходящий муж для женщины, которая собирала французские пули, как мы собирали грибы и чернику». Французские пули — на Малаховом кургане в Севастополе.
В конце письма Гумилев обещает написать Коле Маленькому после первого боя. Бой не заставил себя долго ждать.
Начиная с января 1915 года в газете «Биржевые ведомости» регулярно появляются «Записки кавалериста» — фронтовые дневники Гумилева. Так же, как во время последнего африканского путешествия, он с первых же дней пребывания на фронте начал вести дневник «для печати». Возможностей вести записи было меньше, чем во время довольно комфортабельного пути из Петербурга в Аддис-Абебу в 1913 году, зато теперь появилась возможность все записанное оперативно публиковать.
«Биржевые ведомости», основанные в 1880 году, в период интенсивного развития молодого русского капитализма, очень быстро из специального торгово-финансового издания превратились в почтенную либеральную газету, читавшуюся всеми слоями российского общества. В 1905 году ее на недолгое время переименовывали в «Народную свободу» — название, не оставлявшее сомнений в политических симпатиях издателей. Но «Биржевка» — это была марка заслуженная, и вскоре к ней вернулись.
В 1915–1916 годы в «Биржевке» (фактическим редактором которой тогда был Ясинский) печатались не только фронтовые записки Гумилева, но и военные корреспонденции других известных литераторов — от видной кадетской дамы А. В. Тырковой-Вильямс до В. Г. Тана-Богораза. Среди прочих материалов, появлявшихся в газете, внимание Гумилева не могла не привлечь темпераментная статья Н. Бердяева «Ницше и современная Германия» (в номере за 4 февраля 1915 года):
Поистине, судьба Ницше и после смерти еще более трагична и несчастна, чем при жизни. Одно время всякие пошляки возомнили себя Заратустрами и сверхчеловеками, и память Ницше была оскорблена его популярностью в стаде… В нынешний исторический час Ницше оказался одним из виновников мировой войны, германского агрессивного милитаризма, германских зверств… Для нас, русских, хотел бы я в эти дни благородного и свободного отношения ко всему ценному и всемирному в германском духе… И в своей любви к родине хотел бы я, чтобы у русских людей были некоторые добродетели Заратустры: дарящая добродетель, творческая избыточность, благородство, мужественность, солнечность, горный восходящий дух.