Ревность, как тема, продуктивна для искусства и литературы даже более, чем любовь. Любовь затрагивает двоих, а ревность — троих и позволяет сюжетно связать больше персонажей. Мотив ревности лежит в основе «Илиады», «Короля Лира», «Отелло», «Вертерa», «Красного и черного», «Евгения Онегина», «Братьев Карамазовых», «Анны Карениной»… Суть ревности в том, что она превращает любовь в ее противоположность. Любовь, ведущая к слиянию и счастью, быстро исчерпывает сюжет. Но чем больше любви, тем больше и вражды, порождаемой той же любовью. Не любовь Отелло к Дездемоне движет шекспировский сюжет, а его ревность к Яго. Тем самым ревность оказывается мощным двигателем страстей: симпатия превращается в антипатию, восхищение — в ненависть, нежность — в ярость.
Если бы в мироздании действовала только сила любви, все слилось бы в единый ком, планеты притянулись бы к звездам и сгорели в их пламени, а звезды упали бы в центр Галактики. В недавно опубликованных архивах Ньютона обнаруживается теологическая подоплека открытых им физических законов; в частности, он объясняет закон всемирного притяжения действием божественной любви. Но как тогда объяснить силы антигравитации, на которые все более определенно указывает современная физика в поисках причин, почему Вселенная расширяется быстрее, чем в прошлом, как будто кто-то раздвигает ее? Отрицательное давление так называемой «темной энергии» (у физической терминологии есть свой, неслучайный мистический смысл) противодействует гравитации, что можно сопоставить с силой ревности, которая превращает притяжение в отталкивание. Ревность — основа небесной механики, сложно уравновешивающей силы притяжения и отталкивания?
Тогда понятно, чего не хватает в эмпедокловой модели мира, которая строится на чередовании любви и вражды, — не хватает третьей силы, которая опосредовала бы их. Сила притяжения не упраздняет силу отталкивания, но живет в ней и рождает ее из себя, как из любви рождается ревность. Чем больше человек любит, тем больше он склонен отталкивать всех других от предмета своей любви. Если искать то единое, что лежит в основе и литературных сюжетов, и космоса, и истории, что движет планетами, людьми, персонажами, — то это великая, неиссякающая ревность, которая завязывает в один узел любовь и ненависть и не позволяет им победить друг друга.
Да и не только в космосе и истории… Сам Бог в Ветхом Завете называет себя Богом ревнующим — это одно из самых устойчивых Его (само) определений. «… Не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов». (Исх. 20:5) «… Возревновал Я об Иерусалиме и о Сионе ревностью великою» (Зах. 1:14). «До ревности любит дух, живущий в нас» (Иак. 4:5). Отношение между Всевышним и Израилем — любовные и «супружеские», как ясно из «Песни Песней», а потому и «ревнивые». Если бы Бог только любил своих избранных или только восставал на врагов своих, мировой процесс давно бы пришел к завершению. Но то единое и всемогущее, что лежит в основе Божьей воли, — это не остывающая ревность, а она не дает до конца сбыться ни милости, ни ярости, превращает одно в другое, и этим животворится мир.
В строке Данте, завершающей «Божественную комедию»: «Любовь, что движет солнце и светила», — следовало бы «любовь» поменять на «ревность».
Революция как скандал
Революция — это скандал истории. Все летит вверх тормашками. Забываются все правила вежливости. Начинают выворачивать друг другу карманы и задирать подолы, сначала исподтишка, а потом все более наглея — и попутно объясняя потерпевшему, что сам он вор. Грабь награбленное. «Это мое», — кричат низшие сословия и волокут себе все без разбора, а высшие, утратив благородную осанку, упираются и не отдают. И по мордасам, по мордасам. Визгливые возгласы: «не твое!» — «отдай!» — «не трожь!» — так называемая идеология. Большевики: «А вот сейчас как вдарю!» Либералы: «А ну-ка убери руки!» Монархисты: «Вязать его, сукиного сына!» Меньшевики: «Полегче, полегче, сейчас разберемся, товарищи». Народ: «А ну отойди от меня, я припадочный!»
Достоевский изобразил непонятную для европейцев любовь русских к скандалам, когда все общественные приличия вдруг мигом слетают с людей, закрученных вихрем какого-то нервического припадка откровенности: режь правду-матку — и пропади все пропадом. Вот скандал, закипая по классам, чинам и сословиям, и грянул на все общество — революцией.
Понятно, отчего в западном обществе, при всей наклонности к марксизму, все-таки тему революции не затрагивают. О чем угодно толкуют с самых левых позиций: о богатстве и бедности, о неравномерном распределении доходов, об отчуждении и социальной несправедливости, о капиталистической эксплуатации, о буржуазном индивидуализме, о рыночной анархии и товарном фетишизме, о пороках потребительства. Кажется, еще чуть-чуть — и над страной нависнет призрак революции. Но чтобы сказать: давайте делать революцию, революция нужна нашему больному обществу, — до этого не доходит. На последний шаг не решаются. И быть может, по очень простой причине: не любят скандалов, боятся неприличия.
Самое-самое
Самое интересное… Самое красивое… Самое благое… Самое мудрое… В определении всех этих понятий есть общее: они выражаются соотношением максимума и минимума.
Чем более достоверна идея и чем она менее вероятна, тем она интереснее. С научной точки зрения, лучшая теория та, которая наиболее убедительно доказывает нечто наименее очевидное. Или, по Нильсу Бору: достаточно ли безумна эта теория, чтобы быть истинной?
С этической точки зрения, лучшее действие то, которое приносит благо всему человечеству, но совершить которое может лишь один человек. Делай то, что каждый должен был бы сделать на твоем месте, но чего никто не может сделать вместо тебя. Чем больше объектов у действия и чем меньше субъектов (то есть чем незаменимее субъект), тем выше его нравственный потенциал.
С эстетической точки зрения, лучший сюжет тот, в котором сочетаются наибольшая естественность и наименьшая предсказуемость: каждое событие, каждый поворот действия должны восприниматься как глубоко закономерные, но при этом — неожиданные.
Таким образом, и в науке, и в этике, и в искусстве действует общее правило: наибольшее в наименьшем. «Самое-самое» — это не просто повтор одного слова, это сокращенная формула: самое большое и самое малое образуют единство. Это закон, открытый философом Николаем Кузанским: совпадение абсолютного максимума и абсолютного минимума.
И тот же закон действует в религиозной сфере. Наибольшее — Царствие Божие — уподобляется наименьшему, горчичному зерну. Сам Бог умаляется не просто до человеческой, но до самой позорной участи, претерпевает гонение и крестную смерть. И, напротив, малые мира сего, в отличие от богатых и сильных, обретут Царствие Небесное. Будьте как дети — и возрастете до небес.
Таков закон предельной интенсивности: максимум в минимуме.
Свобода и судьба
К понятию необходимости ведет понятие свободной воли, а не наоборот, как полагали Гегель и Маркс, для которых свобода — осознанная необходимость. По Гегелю, «свобода имеет своей предпосылкой необходимость и содержит ее в себе как снятую». Все ровным счетом наоборот: необходимость имеет своей предпосылкой свободу. Не-обход-имость тогда и возникает, когда пытаешься что-то обойти, — логически и этимологически следует за «обходимостью», вбирает опыт свободы. Близкие по смыслу слова, образованные отрицанием: «неизбежность», «безвыходность», «неотвратимость» — также указывают на порыв к свободе: из-бегание, вы-хождение, от-ворачивание. Слово «не-об-ход-имость» содержит в себе краткую и трагическую историю свободы и говорит о ней даже больше, чем само слово «свобода». Сходная этимология у слов «necessarius», «necessary», «necessaire» в латинском, английском, французском и других европейских языках. Здесь корнем выступает «cedere», что означает «уступать», «отходить». «Necessarius» — буквально «неотступный», «неотпускающий», «несдающийся», «непреклонный», то есть ограничивающий свободу ухода, отступления. Необходимость — это свобода, дошедшая до конца и натолкнувшаяся на свои пределы.
Необходимость не может быть осознана, пока у нас нет опыта свободы, — и только в противодействии этой свободе необходимость воспринимается как судьба. Моя кожа — просто данность, пока я ношу ее на себе, не замечая ее. Но если мне становится в ней тесно и я пытаюсь выпрыгнуть из нее, — тогда-то я и понимаю, что это судьба, что я не могу сбросить свою кожу, расу, эпоху, культуру… Пока я живу в России, русский язык для меня — естественное средство общения. Переехав в другую страну и пытаясь освоить ее язык, я убеждаюсь опять и опять, что, вопреки своей воле, продолжаю мыслить по-русски: его грамматика довлеет моему сознанию и даже подсознанию. Тогда-то русский язык и становится моей судьбой. Только попыткой преодоления обстоятельств можно постичь их непреодолимость. Чтобы дорасти до понимания своей судьбы, нужны усилия свободной воли.
У растения и животного есть природа и среда, но нет судьбы. Для этого им не хватает главного — сопротивления природе и среде. Те данности, которым я тщетно бросаю вызов, ибо они не поддаются действию моей воли, — они-то и складываются в судьбу. Настоящим фаталистом, испытывающим ее непреклонность, становится лишь тот, кто доходит до крайностей своеволия, — как Печорин в «Герое нашего времени».
Судьба — это раздвоенная суть человека как судящего и судимого, дерзающего и потому обреченного. Здесь общий корень — «суд». Человек- судья и бытие- судьба действуют совместно и наперекор друг другу, как достойные соперники. Судьбы нет там, где есть совпадение вещи с порядком вещей, где растение растет, а животное живет. Человек — судьбообразующее существо именно потому, что он восстает против порядка вещей, изрекает свое слово — и слышит в ответ предреченное ему. «Рок» недаром того же корня, что и «речь». Такова этимология и латинского «fatum» — это причастие от «fari», сказать, то есть буквально «нечто сказанное, изреченное». Человек есть существо рекущее — и потому обрекаемое, подверженное року.