Послевкусие того или иного опыта может сильно отличаться от его вкуса. Сладкое начинает со временем горчить, терпкое становится пресным. Вкус распускается во рту и меняет свои оттенки, как фейерверк. Белые огни в воздухе превращаются в красные, опадают зелеными. Вот так и время производит перемену в прежних ощущениях. Прежнее счастье наполняется горечью, прежняя печаль наполняется теплом и светом. «Что пройдет, то будет мило». Вкус проходит, остается послевкусие.
В юности мы с удивлением узнаем, что предвкушение, хотя оно только «пред», как правило, острее самого вкуса. Обольщения блекнут, опыт разочаровывает в сравнении с ожиданием. В зрелости мы учимся отличать вкус от послевкусия, и оно тоже оказывается сильнее. Только оно и остается. По сути, вся жизнь, если распробовать ее на вкус, состоит из предвкушений и послевкусий, а самого вкуса в ней очень мало.
Прогибчивая страна
Иные называют ее гибельной, а может быть, она просто прогибчивая? Чем больше лист железа, тем легче он прогибается в обе стороны. Так же прогибчива и самая большая на свете страна. Вера — безбожие, духовность — дикость, материализм — идеализм, коллективизм — индивидуализм, тоталитаризм — анархизм, покорность — бунт… В обе стороны прогибается и только поэтому остается собой.
Противомыслие
Из всего круга идей меня привлекают наименее очевидные — и я прилагаю к их обоснованию наибольшую силу логической последовательности, мне доступной. В этом для меня есть не только научный, но и моральный смысл: любовь к малым сим, то есть к наименьшим величинам в области умозрения, стремление их защитить перед лицом более сильных, самоочевидных, всесокрушающих истин. Этот риторический прием восходит еще к Протагору: выступить в поддержку самых слабых позиций, найти для них сильнейшие аргументы.
Для меня это не софистика, не игра ума, но следование одной из заповедей: «блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». Есть кроткие, мало заметные, пренебрегаемые идеи или эмбрионы идей, которые нуждаются в нашем внимании и интеллектуальной заботе. В мире много не только маленьких людей, но и маленьких идей, и мы за них в ответе. Возможно, когда-нибудь они унаследуют землю. Отверженные, невероятные идеи, вроде той, что параллельные линии пересекаются, сотни лет пребывают в тени, чтобы потом осветить путь науке. Самые значительные успехи современной физики и математики во многом обусловлены как раз развитием этой «нищей» идеи, отвергнутой Евклидом, но впоследствии изменившей наше представление о кривизне пространства.
И разве абсурднейшая мысль о том, что Бог становится человеком и приносит себя в жертву за грехи человечества, не легла в основу западной цивилизации? Камень, отвергнутый строителями, лег во главу угла — эта притча имеет не только теологический, но и методологический смысл. Именно за наименее очевидными идеями — наибольшее будущее, поскольку научная картина мира время от времени взрывается, ереси становятся догмами и в качестве таковых снова ниспровергаются.
Развивая самые уязвимые идеи и предельно их усиливая, я одновременно стараюсь не навязывать их читателю. Я не хочу, чтобы моими усилиями идея-пария превращалась в идею-деспота. Деспотизм индивидов не так опасен, как деспотизм идей, жертвами которого могут оказаться миллионы людей. Идеи должны оставаться кроткими не только в своем истоке, но и в итоге всей аргументации — не порабощать сознания читателя. «Я пишу не для того, чтобы быть правой», — заметила Гертруда Стайн.
Больше всего я боюсь собственной одержимости какой-нибудь идеей, неистового внедрения ее в чей-то мозг, магии повтора и заклинания. Разумеется, как автор я заинтересован в том, чтобы читатель согласился со мною, но мне также хочется, чтобы он не поддался гипнозу той идеи, которую я пытаюсь до него донести. При этом я вступаю в противоречие с собой. Но там, где есть мысль, есть место и для противомыслия.
Обычно считается, что задача пишущего — внушить читателю свое представление о мире. Для себя я определяю эту задачу иначе: вызвать эффект согласия-несогласия, мыслительный катарсис (по аналогии с тем эмоциональным катарсисом, в котором Аристотель видит цель трагедии). Читатель вдруг постигает, что можно думать по-разному, что мысль содержит внутри себя противомыслие, и этим раздвигается сама сфера мышления.
Даже у крупнейших философов можно найти такие противоречия, которые вроде бы раскалывают их систему и становятся объектом постоянной критики. У Гегеля Абсолютная Идея, непрерывно развиваясь, вместе с тем приходит к полному самопознанию, а следовательно, к самотождеству, в его собственной философской системе. Маркс доказывает, что все исторические движения определяются материальным базисом — и вместе с тем, вопреки своему экономическому детерминизму, призывает к объединению рабочих и к коммунистической революции. Бахтин утверждает, что в полифоническом романе голоса персонажей звучат независимо от воли автора, хотя и проистекают из его целостного художественного замысла. Именно такие «противомыслия», наиболее уязвимые для рациональной критики, и оказываются «дуговой растяжкой» теории, производят катарсис, очищая нашу мысль от односторонностей.
Пытка временем
Можно вот сейчас, сидя за компьютером, предметно представить себе ад и рай как два способа переживания вечности. Стучать по клавишам компьютера непереносимо, если это только физическое упражнение. Какая-нибудь статейка в 10 страниц — это 25 тысяч букв-ударов! Каторжный труд, стирающий человека в порошок:
чбнннйчгфдрртфгтычгчйуучйыччгтфтггччыййк
Даже строчки не допечатал — и уже изнемог. А между тем, подхваченный мыслью и замыслом, не замечаешь усилий, и время словно сворачивается. Десять страниц, если они продиктованы вдохновением, — как одно мгновенье. Хотя и движения пальцев, и клавиши те же самые. Может быть, вечность — это столь осмысленное времяпрепровождение, что само время исчезает? Тягостное ощущение времени — от нехватки смысла?
Пятна на Солнце
Безупречен ли пушкинский вкус? Далеко не всегда, даже в лучших его созданиях. Например, в стихотворении «Из Пиндемонти» (1836) предпоследняя строка откровенно слаба:
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Тут одно расплывчатое эмоциональное слово с размаху накладывается на другое и создает жирное смысловое пятно, лохматую кляксу. Умиление восторженное, а восторг радостный, и все это вместе трепещет. Прямо школьнический пафос: побольше сильных слов («потрясающее величие сверхмогучего гения Пушкина»). Видимо, сам автор почувствовал это избыточность и оборвал стихотворение на середине следующей строки, правда, не удержавшись напоследок налепить на радостно еще и счастье.
Вот счастье! Вот права…
Было бы интересно составить «антилогию» — собрание самых слабых строк русской классики. Какие бы образы в нее вошли? Встречались ли вам пятнышки в наследии самых-самых блестящих? Не для глумления — упаси Боже — а для остранения привычного, в чем и состоит смысл и искусства, и его восприятия. Смотреть на пятна полезно хотя бы для того, чтобы восстановить остроту зрения, утомленного Солнцем. Собрание это так и можно было бы назвать: «Пятна на Солнце: Антилогия русской классики».
