Стоп! Еще немного и я пойму, что задуманная книга под легкомысленным названием «Оттопыренность» никогда не увидит свет. Ибо действительно - процесс оттопыренности в разных сферах деятельности в годы нашего активного общения с Григоряном сегодня уже потрясает мое воображение и заставляет поразмышлять над некоторыми моментами той реальности. Откуда только силы брались, энергия? Или – зачем я ездила с Григоряном на тайный склад за чудесными масляными красками и кистями, если с тех пор так ничего и не изобразила, а он даже выставку своих картин устроил в ЦДХ? Закупленное сдуру художественное богатство так и пылится в кладовке без дела. Судя по всему, идея нарисовать умопомрачительный морской пейзаж и подарить его бас-гитаристу и дайверу Виталию Дубинину тихо испустила дух там же, у болезненно потеющего десятилетиями стояка.
Именно Армен сподвиг меня на составление сборника «Заживо погребенная в роке». Как сама себя назвала – так и поплыла. И смех, и горе. А ведь иногда чертовски хочется глотнуть совсем другого воздуха.
Одобренный Григоряном вариант книги сопровождали всякие фрондерские надписи. Например: «Независимая пресса» или «В контакте с официальными издательствами автор замечен не был», или «Иная расшифровка встречающихся образов и иные (чем предложенные автором) комментарии к нижеследующему НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНЫ». Или – совсем весело – «Номера в Библиотеке Конгресса США и в Библиотеки Верховного Совета СССР и РСФСР не имеет!» Какое наивное пижонство. Какое мощное программирование своего будущего.
Появилось подпольное издание странно, но стильно, оформленных брошюр: будь то 25 хитов группы «Крематорий» с рисунками моей сестры Тамары, или стихи людей из другого измерения – душевнобольных, с говорящим названием «Люси в облаках с бриллиантами», с иллюстрациями беспокойных в полнолуние авторов.
К этой ужасно напечатанной книжечке я написала и «Увертюру», и «Коду» с участием двух архангелов и Небесной Канцелярии. Тогда на такую тему можно было свободно юморить, не боясь попасть под соответствующую статью об оскорблении чувств господ верующих. Второй поправки к Конституции, гарантирующей свободу слова, у нас, увы, нет. А она спасла многих американских прочих рокеров от всяких глупейших обвинений.
Одного архангела у меня сокращенно звали Майклом, другого, естественно, Гэбом. Сидели они в засаде и фиксировали в толстенной амбарной книге всех, отправляющихся мимо их укрытия в 5-е измерение…
А вот как я описывала Люси, известный персонаж битловской песни, в «Увертюре» (да не обидятся на меня Джон Леннон и Пол МакКартни):
«…Она катила – раздобревшая на дешевых бубликах в 3-м измерении, похудевшая от дихлорэтана в 1-м, загрустившая от несметного количества москитов во 2-м, и упившаяся соком дремучей земляники в 4-м. Она катила на огромном трехколесном велосипеде, который двигался вопреки всем законам механики к неизбежному для Люськиной биографии пятому измерению».
(Рисунок велосипеда прилагался – три колеса в ряд, педали только на среднем, сзади чудной пропеллер и заяц, сидевший спиной к читателю в корзинке на багажнике).
В «Люси» в качестве начинающего писателя отметился и мой племянник Петр, позже в силу романтизма или юношеского авантюризма участвовавший в обороне Белого Дома и погибший странно и трагически в 1994 году в Крылатском. Он мог прочитать наизусть «Собачье сердце» М. Булгакова, отлично рисовал комиксы на самые неожиданные сюжеты (например, как блоха убегает от скальпеля врача-садиста) и не понаслышке знал о происходящем в так называемых дурках или психушках...
«О, этот леденящий душу крик: «Мальчики! На уколы!» Даже ушедшие в туман полного сюрреализма пациенты под условным названием «слоны» в вечно сползающих больших портках, услышав голос медсестры, начинали надрывно мычать и топать ногами. Они имитировали бегство тропических животных от пули «дум-дум» в спасительные джунгли.
Как-то один из них, ростом под два метра, весом килограммов под сто двадцать, взбунтовался. Прижимался к стене, издавал трубные звуки и строил рожи. Между ним и дежурной медсестрой завязалась отчаянная битва, за началом которой наблюдали те, кто еще что-то соображал. Но цирка не получилось. Дюжим санитаром из «буйного» отделения «слон»-повстанец был сбит с ног, прижат к полу... И в таком положении он получил все, что ему причиталось.
У постоянных клиентов аминазинового храма нижние рубашки были испещрены пятнами запекшейся крови. Скрипя зубами, пациенты ложились на топчан, подставляя под иглу зашрамленные от абсцессов и измазанные зеленкой исколотые зады. Конвульсивно дергались, принимая в ягодицу порцию эрзац-нормальности. С трудом вставали. Поддерживали штаны так, чтобы материал не касался больных мест и – по стеночке, прочь. Так же кололи сульфазин».
Еще не родившимся в то время скажу, что одноразовых шприцев с изящными иголками тогда не было. Стеклянные, зачастую плохо простерилизованные, «машинки» с тупыми иглами... Бр-р-р. Если игла была совсем тупая, то ты слышал треск протыкаемой ею кожи.
Итак, на дворе или во дворах царил 91-й год. Беспокойный, подозрительный и совершенно не соответствовавший моему тогдашнему настроению. Доделывался великий «арийский» альбом «Кровь за кровь», и та политическая пена, которая вовсю пузырилась и пахла сероводородом (надо сказать, запах не из самых приятных) совершенно меня не интересовала.
Мысли были заняты переживаниями прокуратора Иудеи Понтия Пилата, его мигренью, похождениями зомби, Антихристом. Словом всем тем, что так привлекает любознательных людей в молодом возрасте. Особенно, если ты с детства больше ориентирован на Запад, нежели на вечно сомневающийся и переминающийся с ноги на ногу в ожидании и бед, и чудес родной край. Если на твоих глазах открываются информационные шлюзы, и чудесный поток подхватывает не тело твое, а сознание, и несет к сотням хитроумных впадин и омутов. Ты плывешь, гордо подняв кудрявую голову над быстрыми водами, шлепаешь лапами, словно Жучка или Тузик. Не брассом плывешь, не кролем, а вот так, по-простому, по-нашему, по-собачьи. И сердце замирает от вроде бы вседозволенности и такой желанной близости официально разрешенного вольнодумства (или попустительства - до поры до времени).
Январь 91-го все-таки ударил штурмом по моей отстраненности от реальности.
В Вильнюс по приказу Горбачева были введены войска, группа «Альфа» захватила Телецентр и Дом печати.
Вспомнилась Чехословакия 68-го года, когда по камням древней Праги ползли советские танки, а Александр (теперь уже Борисович) Градский рассказывал, как выбирался вместе с другими артистами из охваченной революцией чехословацкой столице на поезде. Как стреляли по окнам вагона, и они падали на пол в коридоре, у своих купе.
В Праге я была не задолго до тех событий. Наверное, за какую-то пару месяцев – в воздухе явно ощущалось все возрастающие напряжение. Казалось, что фигуры на Карловом мосту угрожающе наклоняются к тебе, идущей мимо, чтобы сообщить что-то важное, предупредить о чем-то. Их чернота не пришлась мне по душе, отталкивала мрачная царственность гигантов. На улицах то и дело попадались группки молодежи, неодобрительно поглядывающие на нашего шофера в солдатской форме, на капитана, адъютанта моего отца, хотя он неуловимо был похож на бравого солдата Швейка и, по идее, должен был бы понравиться чехам.
До сих пор вспоминаю и милейшего чешского генерала Йозефа (?)Чинчара, который был дружен с нашей семьей, а потом возглавил мятежных летчиков Чехословакии. Мой отец по долгу службы должен был разработать тактику захвата чинчаровских аэродромов. Аэродромы были захвачены.
Недалеко от нашего дома в Москве, в Хользуновском переулке, начинающие диссиденты расклеивали листовки с плохо отпечатанным на машинке текстом типа «Руки прочь от Чехословакии!» Видать копий было много, копирки – мало. Нельзя сказать, чтобы кто-то очень внимательно читал эти наивные воззвания – большей частью люди проходили мимо, принимая белые листки за банальные, столь милые фонарным столбам, объявления об обмене квартир.
...К моменту начала «вильнюсских событий» там не оставалось никого из моих знакомых, да и особой привязанности к этому городу у меня не было. Не то, что к Риге. Хотя, если вспомнить, уж очень славно мне сиделось на скамье темного дерева в одном католическом соборе в литовской столице весной 1984 года. Белый красавец-храм, на горе, мальчики-служки в белом, бормочущий что-то под нос почтенный пастор. Какое умиротворение снизошло на меня от сияющего в закатных лучах серебряного ковчега, покачивающегося под готическим сводом!
Получалось, что власть посылала усмирять людей в тех городах, с которыми я так или иначе была связана (несколько эгоистичное заключение, понимаю, но факты – упрямая вещь!). До этого, в 1989 году, произошла трагедия в Тбилиси, городе, где я появилась на свет – митингующие люди, которые по рекомендации выведших их на площадь людей, должны были «петь и танцевать», были изрублены саперными лопатками, отравлены газом «черемуха». Кто был виноват в случившемся? Михаил Горбачев путался в объяснениях, за все отдувался генерал Родионов. Трактовок той расправы над грузинскими оппозиционерами много – ведь у каждого, как мы знаем, своя правда.
Случившееся в Вильнюсе повторилось в Риге в конце января того же 1991 года. Было ясно, что годами открытая для меня в любое время, в любую погоду волшебная дверь на Рижское взморье, вот-вот захлопнется. Именно там я поймала то шоковое состояние подвешенности между небом и землей, закрученности в кокон ледяного покоя, которое выльется позже в строки:
Так бесконечна морская гладь,
Как одиночество мое…
.
Песчаные застывшие дюны, на которых ветер высекает не поддающиеся расшифровке руны, окаменевшие от холода кустики черники и брусники с превратившимися в разноцветный хрусталь ягодами. А странная брошь желтого потускневшего металла с синими бусинами-глазками, которая словно ждала меня, слегка припорошенная холодным песком, у выхода с улицы к дюнам? Прощай, мое детство!
В Вильнюсе погибло 14 человек. Потом стали разбираться, кто и откуда стрелял: может, сами литовцы подстрелили своих, может, наши «альфовцы». Никакого значения подобные выяснения уже не имели. «Разрушенье – это страсть, все равно, какая власть!» - споет позже группа «Ария», с моей помощью в песне сформулировав непререкаемый философско-политический постулат.
Узнав о жертвах в ходе штурма вильнюсского телецентра, многие москвичи бросились покупать перевязочные материалы, одноразовые шприцы. Коробки отвозили к дверям литовского посольства. Не было еще понимания того, что мы «теряем» Прибалтику безвозвратно. Среди этих «многих» были и мы с сестрой-археологом. Старшая сестра-врач, большая рукодельница, сплела для меня широкую красно-черную бисерную фенечку в память о тех событиях. Фенечка так и хранится у меня в резной деревянной шкатулке вместе с кубинскими революционными значками, монетой с изображением героя Кубы длиннобородого и длинноволосого компаньеро Камило Сьенфуэгоса и американским круглым значком «Марш на Вашингтон. Голосуйте за МакГоверна». Для читающих эти строки перечисляемые мною имена и события могут ничего не значить, абсолютно ничего не говорить, быть пустым звуком, для меня же они – история нескольких этапов жизни.
Извините, увлеклась!
3. «Контур». Наконец-то!
Страна бурлила, корчилась в агонии, не имевшей нечего общего с романтическим стихотворением «Аминь!», вошедшим в сборник «Заживо погребенная в роке» и растащенном знакомыми Армена Григоряна на цитаты-эпиграфы для их собственных произведений.
Внушительно митинговали шахтеры, ораторствовали борцы за свободу мысли, газеты шли нарасхват. В воздухе пахло революцией. У особо впечатлительных срабатывало предчувствие гражданской войны. Во всяком случае в Москве.
Работа над альбомом «Кровь за кровь» подошла к концу. После этого мозгового штурма хотелось где-то затаиться, спрятаться, передохнуть и забыться, так как нервная система истощилась, насторожилась и грозилась дать сбой. Оставалось залечь на несколько недель в какую-нибудь клинику-санаторий, как говорят автомобилисты – «пройти техосмотр».
Огромный многоэтажный корпус с множеством коридоров, переходов, кладовок и подсобок поджидал меня в районе Открытого шоссе, очаровывая умелой работой садовников-дизайнеров.
Из окна маленькой палаты было видно огромное поле, разделенное пополам ведущей к ритуальному зданию каменной дорожкой. Часами, от восхода до заката солнца, там прыгали веселые местные собаки, пытаясь поймать не менее веселых местных лягушек. Старожилы клиники рассказывали, что капризные пациенты-номенклатурщики периодически вызывали охотников за собачьими головами: радостный лай и повизгивание мешали сотрудникам госаппарата поправлять здоровье в объятьях Морфея. Приезжали подвыпившие «охотники», делали свою черную работу. Какое-то время лягушкам на поле и номенклатурщикам в палатах жилось тихо и спокойно.
Не знаю, почему мне пришла в голову мысль сделать основным местом действия фантастического «Контура» именно этот медицинский комплекс. Может, из-за мрачности подземного коридора, в котором я оказалась совершенно случайно, в поисках кабинета рефлексотерапии. Желтоватый свет лампочек под потолком, темные провода по стенам и... труп крупногабаритного человека на каталке, который навстречу мне на каталке везли двое невозмутимых санитаров. Или из-за нервного психотерапевта, подпрыгивающего в своем кресле в день явления москвичам ГКЧП и то и дело звонившего своим знакомым по телефону с одним и тем же вопросом: «Не знаешь, портрет Янаева на стену уже вешать? Горбачева снимать?»
Да, оказалась я на пресловутом «техосмотре» точно в дни августовского путча 1991 года. Угораздило. Семья была на даче. Мобильного телефона не было – что происходило с родителями и дочерью, какое-то время я не знала.
За несколько дней до показа по ТВ балета «Лебединое озеро» и горе-спасателей Отечества, главный из которых отчаянно шмыгал носом и терзал вылезавшие из рукавов пиджака манжеты рубашки, тогдашний директор группы «Ария» Юрий Фишкин подъехал к проходной клиники и на всю мощь врубил сведенный и отмастеренный альбом «Кровь за кровь». Испуганные охранники выглядывали из своей хлипкой будки, но дальше шлагбаума меня не пускали. Атмосфера напыщенности и штатной добропорядочности нагло разрушалась звуками «Норфолкского полка» - я носилась по одну сторону опущенного шлагбаума, торжествуя и наслаждаясь содеянным, Фишкин хохотал по другую. Жаль, никто не снимал эту сцену на видео.
В ночь предполагавшегося штурма Белого Дома правительственными войсками медперсонал ждал поступления в клинику раненных в уличных боях – были зарезервированы палаты, операционные. К тому самому шлагбауму, испытавшему сотрясение гитарными рифами «Антихриста», подползали танки. Или это только чудилось мне и еще одному революционно настроенному полковнику в отставке? Тот странный лязгающий звук и трансформировался у меня в звук проезжающих по брусчатке колесниц легионеров, упоминавшийся в «Контуре».
- Ритусик! Они хотят бомбить Белый Дом! – голос поэта Саши Маркевича, написавшего для певца Валерия Леонтьева бессмертные строки «Маргарита, окно открыто», в телефонной трубке срывался на крик. – Ритусик! Полчаса до бомбежки!
«Какого черта я сказала своим уехать с дачи в город?!» - от отчаяния хотелось биться головой о стенку. Представьте – бомбежка центра города! Уже упоминавшийся в этом сумбурном рассказе племянник Петр, связавшийся со мной по телефону, четко выполнил инструкции и привез мою дочь с собакой домой. Когда они ехали по Киевскому шоссе, мимо их машины тоже в направлении Москвы шли колонны бронетранспортеров. Матушка моя, покачиваясь в кресле-качалке на дачном крыльце, твердо заявила: «Делайте, что хотите. Никуда я не поеду. И не такое в войну переживали!» Вывезенная из Апрелевки дочь засела с подругой у нас в квартире, кормила терпеливого пса Пинча пустой овсяной кашей и слушала «Металлику»...
За полковником в отставке, нервно меряющим шагами пустой коридор, тенью ходила дежурная медсестра, держа наготове шприц с успокоительным.
- Ритусик! Самолеты над белым Домом! – друг Маркевич в своем бесподобном крике дошел до самых высоких нот Роберта Планта периода безоговорочного расцвета Led Zeppelin.
Communication Breakdown. Самолеты не появились. Бомбы не сброшены не были. Великий Ростропович заснул с автоматом в руках в Белом Доме. Катерина, подруга моего племянника Петра, разливала горячую похлебку защитникам Символа демократии. К племяннику и его друзьям, стоявшим в «живом» кольце, подходили какие-то темные личности, одаривали сигаретами и пивом, приговаривая: «Вы уж тут-то за нас, а мы потом...» - и исчезали во мраке августовской ночи.
Под утро пожилой полковник, мой коллега по бунтарским переживаниям, слег с тяжелейшим гипертоническим кризом. Болезная номенклатура, прослышавшая о наших с ним душевных метаниях от не выспавшегося персонала, за завтраком бросала на меня уничижительно-презрительные взгляды. Здесь демократические настроения были не в чести. Это презрение позже аукнулось бывшим и действующим аппаратчикам в «Контуре», в описании той самой ночи, когда произошло восстание контуров, невинно загубленных докторами душ.
До осознания безнадежности восторга перед августовскими событиями должны были пройти годы и должны были быть раскрыты многие тайны очередного российского царского двора. Многие, но не все.
Когда улетаешь вдаль,
мечтою дразнишь сам себя –
Там ждет свобода для таких, как мы,
Готов за нее на бой, своей рискуя головой,
Готов и кровью ноги ей омыть...
Царил эйфории дым над площадями и людьми,
Все были братья, никаких чужих!
Зарю протрубил восход, обратный начался отсчет –
Мы за свободу бились,
За свободу для других.
Песни на эту тему пока не получилось. То есть текст-то сложился, да... Но это совсем другая, извечная, история!
Оставшееся время в клинике я проводила за сочинением верлибров о моем мозге-обезьяне и набросками костяка того, что впоследствии и обрело название «Контур». Фигура Григоряна идеально подходила, чтобы писать с него главного героя произведения. Жанр сего опуса я сама не взялась бы определить. Главное, что Армен не сопротивлялся и разрешил использовать в личных целях ранее взятое у него интервью. Это было даже не интервью, а наш свободный разговор на самые разные темы, записанный на магнитофон и уместившийся на двух кассетах. Некоторые моменты задушевной беседы предавать гласности не хотелось бы – досужие любители докапываться до девятого дна каждой фразы могли бы их неверно истолковать.
- Можно я сделаю из тебя не совсем Григоряна? – спросила я у главного «крематорца». – Придумаю кое-что, добавлю, поглумлюсь немного.
- Можно, - великодушно ответил он. – Глумись, но не перебарщивай.
Так Армен превратился в отца «Мен-ара», оставаясь при этом известной в рок-кругах Черной Шляпой.
С этим головным убором Григорян не расстается. Носит исключительно по пять лет, потом прилюдно, на сцене, сжигает отбывшую пятилетний срок шляпу и водружает на голову новую. Как завещал ему когда-то один экстрасенс – такое ритуальное сожжение является обязательным условием успешной жизни музыканта. Экстрасенс, правда, предсказал еще, что у Григоряна будет двое детей, а в 37 лет он прозаически умрет. Детей у Армена получилось больше, и он сам до сих пор жив, успешно перешагнув обозначенный ясновидцем порог.
Мама Армена, умершая от рака буквально у него на руках, превратилась у меня в Эстер. Такое совершенно нероссийское и неармянское имя, как и вкрапления испанских фраз в тексте, являются данью нашей общей с Григоряном любви к Латинской Америке.
Главный врач, медсестра-пакостница, все это – мои выдумки, как и расправа легионеров над панками, хиппами и алкоголиками. Я просто на секунду представила себе, что могло произойти бы на улицах нашего города, явись туда роботообразные легионеры, представители чистейшей голубокровной расы, этакие сверхчеловеки. Для них все неформалы, любители огненной воды и элементарного самогона-табуретовки сродни червям, гнидам, копошащимся в нечистотах опарышам. Которые подлежат немедленному показательному уничтожению.
А негритянка? Это святое. Действительная мечта Григоряна. Осуществилась ли она – наверное, приличнее будет спросить об этом самого Отца Мен-Ара. Лично я думаю, что да.
Узнав, что «Контур» войдет в сборник «Оттопыренность» с комментариями, Григорян прислал мне 3 октября (2013 года) некое напутственное слово:
«Контур» Маргариты – это сплетение реальных событий, снов, откровений, иллюзий и моих тайных помыслов.
Написанная в те времена, когда одна личность еще была способна понять эмоциональное состояние другой, повесть эта получилась столь выразительной и доступной, что вполне способна вызвать интерес у мыслящего человека наших дней».
Сдается мне, что мой добрый приятель Армен, научившийся с годами до блеска шлифовать свои мысли и выражения, выступил несколько пафосно. Но мы же знаем – «катятся камни с горы, наше время».
Закрываю глаза и вижу финальные кадры черно-белого кино: как Мен-Ар срывает с груди тяжелый серебряный крест и несет его перед собой, отгоняя, по его разумению нечистую силу, захватившую некогда оживленную столицу. Этот жест я подсмотрела у принца Датского Гамлета, который, подняв эфес своей шпаги словно распятие, торопился на встречу с призраком Короля-отца.
Потом Мен-ар поворачивает на Север, к волкам и язычникам, против которых легионеры бессильны.
Вот он, THE END. Дальше - только брусника со льдом.
Совсем недавно я узнала, что до сих пор (вместе с Константином Кинчевым – почетно!) состою во «Всемирном Обществе Друзей Кремации и Армрестлинга» (ВОДКА), а в уцелевших американских прериях знающие Григоряна по астральным мирам индейцы зовут его не как-нибудь, а «Черный Волк-Белая Кость».
P.S. Видела ли я когда-нибудь контур, подобный тому, что описан мной в повести? Видела. Не ночью, а на рассвете, или, точнее – в предрассветной мгле. Он сформировался совсем рядом со мной, сидевшей в кресле у открытого окна, и повторял очертания неизвестного мне человека, слегка потрескивая. Голубоватые искры таяли в воздухе, не причиняя вреда ни мне, ни ковру, ни полированной мебели. Наверное, надо было срочно начать читать вслух «Отче наш». Вместо этого я просто протянула в сторону контура руку. Испугавшись этого жеста, он не растаял, а метнулся в прихожую, где с громким треском взорвалась не включенная лампочка. Но это было уже после первой публикации «Контура» в книге «Слезай с моего облака».
К О Н Т У Р
(по неопубликованным интервью Армена Григоряна,
лидера московской группы «Крематорий»)
На заднем сидении порядком проржавевшего без положенной профилактики «Пежо» валялась смятая «Санди МОРДИНГ Таймс ». Там, в столбце с игривым названием «Умывание», отец Мен-ар (он же Джефф) отчеркнул красным карандашом язвительные строки комментатора Постороннего В.
«В произведениях нескольких последних лет, - неторопливо излагал комментатор, - даже школьник с невысоким коэффициентом умственного развития почувствует, что отец Мен-ар (он же Джефф, он же знаменитая Черная Шляпа) просто-напросто помешан на сексе. Но к психоаналитикам, самым уважаемым людям нашего времени, он не ходок. И не ездок. Более того, умело маскируя свою страсть к половым извращениям употреблением малопонятных для приличных людей жаргонных словечек, отец Мен-ар занялся откровенным воспеванием проституции... Он смакует тему продажных девиц, называя их нежно «женщинами города Роз»... Но роза категорически не может быть символом распутства... Как белоснежная лилия никогда не украсит голову осмелившейся войти в церковь блудницы. Даже под руку с добропорядочным господином. Даже если потупит взор. Даже если решит раз и навсегда покончить с беспутным прошлым, настроившись на счастливую семейную жизнь вдали от привычного греха...».
(Разъяренная тетка швырнула гнусную газету в лицо отцу Мен-ару в тот самый момент, когда он подносил ко рту ложку с овсяной кашей... Каша некрасиво размазалась по небритому подбородку).
Дорога резко ушла влево. Отец Мен-ар чуть было не проскочил нужный ему поворот, но вовремя спохватился.
- Сука ты серая, - громко сказал он, словно именно асфальт был виноват во всех его бедах, - ненавижу!
Отец Мен-ар не грешил давно. Года полтора. С одержимостью правильной пчелы он таскал в дом пакеты и свертки со съестным, выклянчивая у казалось бы неприступной бабищи в рыбном отделе одну коробочку ароматизированной чешуи сверх положенной для зарегистрированного ребенка нормы. А Спиногрыз рос не по дням, а по часам, и поглощал все, что худо-бедно мог переварить его маленький желудок. По ночам чадо орало жутковатым отнюдь не младенческим басом, то и дело меняя тональность. Отцу Мен-ару чудилось в вопле нечто скрытое, издевательское. Даже дьявольское: словно младенец выводил не бесконечное «а-а-а!», а выдавал нараспев обычные человеческие слова. Нараспев, но - задом наперед. Как и следовало делать слуге Черной Силы.
Черный цвет преследовал отца Мен-ара всю жизнь: черной была коляска, в которую его положила на третий день жизни мать. Дед сам сделал неуклюжий возок на четырех ржавых колесах, обтянув его резко пахнущим траурным дерматином. Другого материала под рукой не оказалось. Черные пеленки - из сутаны прадеда, черные штаны - из плаща отца. Наконец, Черная шляпа - знаменитая на весь город шляпа, доставшаяся по пьянке от странствующего экстрасенса. Иногда черный цвет головного убора отца Мен-ара уступал место синему, иногда - темно-зеленому, болотному, и его владельцу становилось страшно от игры цветов, затеянной тем, чья тень неотступно идет за каждым... Diablo, Diablo... Quien es El Diablo en este mundo maldito e incurable? Vete de aqui, de mi alma, sombra negra, insolita!*
Он мечтал переспать с негритянкой. Еще в школе, когда дрянные мальчишки из 10-го класса передавали друг другу, как упавшие линялые флажки, дрянных девчонок из 9-го... Еще в колледже, когда самонадеянных всезнаек щелкали по носу взрослые тетки с тоскующими глазами...
- Старшие сестры, - прошептал отец Мен-ар, нажав на газ (дорога резко пошла в гору), - старшие сестры, горячие руки, Роллинги да розовые слоны на облупленных стенах...
Дразнящая негритянка постоянно появлялась рядом: то пройдет задумчиво, бесшумно, в глубине старого, покрытого ржавыми пятнами зеркала у кровати сестры Тани, то прислонится влажным лбом к двери вагона метро... Только с той, внешней, стороны, удивительно повиснув в воздухе, поигрывая в свистящем потоке отлетающего назад ветра черным русалочьим хвостом...
Она приходила в сны, отстраняя ветви полных гноя деревьев, проходя вдоль проволоки, окружающей резервацию, целовала прокаженных и с хитрым видом кивала отцу Мен-ару.
«Soy tan bonita, padre, que las flores lloran, que tus muertos encuentran tus sonrisas vivas... Soy tan bonita, Menar, take me, kiss me, in the Pat cementary!»**
Железные ворота напоминали драконовские зубы, брошенные посреди дороги. Отец Мен-ар добрался туда, куда он так стремился попасть последнее время. Тень не востребованной в юности чернокожей красотки печально звякнула браслетом, отдаляясь в Никуда от плохо закрытого багажника машины...
... - Видите ли, отец Мен-ар, - главврач неодобрительно посмотрел на черную шляпу, которую Джефф, войдя в кабинет, забыл снять, - в головном уборе даже сторож... Даже учитывая Вашу известность... м-м-м... в определенных кругах...
Они шли по длинному коридору. Конечно же, с мутноватыми лампочками под потолком, конечно же, навстречу им попались два дюжих санитара, катившие белую тележку с укрытым белой простыней покойником.
- Хороший знак, отец Мен-ар. Долго у нас проработаете!
- А если мы встретим еще одного?
Главврач почему-то посмотрел на часы.
- Если повезут с другой стороны, то они нейтрализуют друг друга, и мы не сработаемся...
- А если опять навстречу? - отец Мен-ар решил, что работодатель попросту издевается над ним...
- Вы проработаете с нами в два раза дольше, чем я предполагал, - главврач повернул к Черной шляпе желтоватое от света коридорных ламп лицо и рассмеялся. - Вам должна быть по вкусу такая чертовня. Дым, труба, крематорий, смех Сатаны.
Санитарка несла навстречу завернутую в целлофан чью-то ампутированную кисть руки.
- No comments, - отрубил главврач и, поймав вопросительный взгляд отца Мен-ара, ускорил шаг.
«Начинающему Бетховену мясники-кредиторы оттяпали правую кисть... И он стал сочинять одни басовые партии...».
* * *
Отец Мен-ар никак не мог почувствовать себя стопроцентным сторожем. Не хватало ружья. Не хватало терпения ходить по длинным, путаным коридорам. Наконец, не получалось вопрошать непререкаемым командирским тоном: «Эй! Кто здесь?».
Обычно в часы его дежурства в больничном подвале никого не оставалось. Верхние этажи исходили храпом, стонами, сонным бормотанием, шепотом медсестер, считающих количество прописанных клизм. Чьим-то предсмертным хрипом.
Друзья и мысли допустить не могли, что отец Мен-ар отправится в такое пропащее место, каким считалась эта больница за могучим драконовым забором. Зубы чудовища уходили в небо - и царствовали там до закатной крови.
Телефон в дежурке молчал. Молчал ровно три недели с того момента, как главврач хлопнул нового сторожа по плечу...
- Ну вот, отец Мен-ар, ваш участок. Так сказать, участок работы. Su zona de trabajo. Кажется, так говорят у латиносов? Да не озирайтесь, словно зверь затравленный, - усмехнулся главврач, и в его глазах новоявленный сторож больничного подземелья увидел игривую зеленую искорку, - никто вас здесь не узнает. Ни-кто! Это именно та порода лягушек, которая не видит ничего дальше собственного болота. Да и у таких, как вы, есть собственная лужа. Такова действительность, отец Мен-ар. Realidad... Меня иногда просвещает сын, и поэтому мне знаком ваш черный символ, - он кивнул на шляпу Мен-ара. - Кстати... - наступила непонятная пауза, в которую врач попытался вкачать всю мыслимую и немыслимую значимость. - Почему вы вдруг решили пойти к нам сторожем? - идеально накрахмаленный халат хрустнул, и командир больницы наклонился к уху отца Мен-ара, - кажется, в прошлом году здесь... здесь скончалась ваша матушка?
Запах нашатыря. Эта тварь успела пропахнуть нашатырем в будущем, в прошлом и в настоящем. Почему не травкой? Не портвейном? Тогда с ним было бы легче говорить на равных. Запах конюшни плохо сочетается с ароматом земляники, бэйби!
- Я все-таки романтик, док, паршивый, но уверенный. Вот и решил сторожить память о ней. Я знаю ваши правила и ваш порядок, док... Кладбище, крематорий, колумбарии, крокусы. Все при вас, грубо говоря, не отходя от кассы... У меня не было возможности похоронить ее... как бы это точнее выразиться...
- По-человечески? Вы это хотите сказать? Но у нас все происходит очень даже по-человечески. Такое обслуживание... Минус транспортные расходы для родственников!
- Ну да, док. Вся линия жизни проходит вокруг одной точки. Проходит и замыкается. У вас и родблок, и госпиталь, и кладбище. Не выходя за пределы одной территории, человеческое существо может быстренько пройти весь путь. Дешево для себя и для родственников.
- Пфе, Мен-ар! - главврач смешно вытянул губы и с присвистом выдохнул воздух. - Мен-ар, Мен-ар... Кстати, просто Мен-ар или все-таки Мен-арм?
- Кому как нравится, демократия торжествует.
- А Homo Sapiens демократ Мен-ар-арм не балуется ли наркотиками? В вашем кругу это принято... - и в глазах дока вновь блеснула искорка. На этот раз - хищная. Бойся быка, отец! Твоя шляпа приобретает красный цвет!
... Вена упорно уходила от иглы. Как живая. Кожа отчаянно не хотела боли. Через которую хозяин должен пройти, чтобы погрузиться в облако наслаждения... Но вена не могла убежать за пределы положенной телу оболочки, не могла выпрыгнуть из этого кожаного мешка с гордым названием «Че-ло-век», вытянув за собой все хитросплетения артерий, сосудов и сосудиков. Машинка, начиненная всякой всячиной, гнилой требухой. Гибкая конструкция, развивающаяся из лягушачьего эмбриона и возвращающаяся к червям. Una construccion flexible.***
Но игла сделала свое дело - нашла сиреневую жилку. Напряжение исчезло, и на Джеффа стала спускаться волна. Мощная, умеющая повелевать, состоящая из тысяч микроволн. Он непроизвольно поднял руки к потолку и вдруг упал как подкошенный на диван. Где-то, далеко-далеко-далеко, звонил телефон, кто-то смеялся, кто-то нудно матерился. За 2 тысячи световых лет от местонахождения владельца Черной шляпы... И в нескольких миллиметрах от него же...
- А потом я встал, - сказал нью-сторож своему внимательному отражению в квадратном казенном зеркале.
Да, потом он действительно встал и совершил недопустимое с точки зрения исследователей поведения наркоманов - направился к окну. Но Джефф не чувствовал себя птицей, как случалось с другими, и не шагнул за подоконник. Он просто посмотрел вниз и на первом этаже дома увидел... ноги. Свои. Родные. Стоишь себе спокойненько где-нибудь на тринадцатом, а внизу, у подъезда, вылезают твои шузы, прямо на улицу... (Вот он, секрет Алисы, попавшей в страну чудес, и съевшей коварный пирожок!). Топать - не перетопать, топтать железяки, не перетоптать... А заспиной великана Джеффа (шляпа - к звездам, шуз - в асфальт) работал телевизор. И, оторвавшись от созерцания собственных (уже божественных) ног, сочинитель увидел, как из орущего ящика вылетают электрончики. Вылетают и разбиваются о его тело. Чпок-чпок-чпок.
«У тебя хорошая упругая кожа, Мен-ар. Ар-мен. Джефф... Мы отскакиваем прочь, но мы и заряжаем тебя - чпок-чпок-чпок. И ты уже чувствуешь себя как Нечто Большее, чем просто мешок с костями и дрянными мыслями. Как Нечто со множеством рук, со множеством ног и множеством голов. И радужная пленка становится следом каждого твоего движения... Чпок-чпок-чпок!»
Тогда он испугался. Старый забияка и любитель окрашивать снег малой толикой неприятельской крови струсил. Джефф вспомнил пытающуюся уйти отиглы вену и...
«Бог создал мою ткань, зачем же ранить ее?!».
Браво, сочинитель, браво...
* * *
Главврач закрыл дверь кабинета на ключ. Подошел к сейфу, достал бутылку прозаического портвейна. «Я тот Зомби, который играет на трубе...». Он до краев наполнил пивную кружку, бросил в нее несколько таблеток циклодола. «А ты, Мен-ар, пока танцуешь свои танцы, но потом будешь видеть мои сны...».
- Сторож фигов! - человек в белом халате с вышитой монограммой на кармане сидел на краешке кресла и раскачивался из стороны в сторону, словно сумасшедший медведь-буддист в городском зоопарке перед Нашествием. - Сторож с динамитом в глазах. Тварь богохульная. Они сожрут и тебя, сожрут и не поперхнутся. Мен-ар... Чпок-чпок-чпок, как поют твои электрончики, чмок!».
* * *
- К концу недели мы обычно стараемся выписать больше больных и успокоить тех, кто не подлежит выписке, - косолапая медсестра с отвислым задом многозначительно посмотрела на сторожа. - Вам не мешало бы почаще бриться. Доктор не любит неряшливых сотрудников. Вы, конечно, обходите подвал три раза - утром, днем и вечером. В случае необходимости Вы, конечно, помогаете младшему медперсоналу выполнять неквалифицированную работу...
- Мыть полы?
- О нет, девочки прекрасно справляются с этим. Отвезти одну-две каталки с успокоенными в южную пристройку. А в понедельник вы, конечно, отдыхаете...
Со стороны шоссе слышался мерный грохот колес - колесницы опять уходили из города. Отец Мен-ар ничего не знал о том, живы ли его Подруга и маленький Спиногрыз. К телефону там, на крайней точке разлагающейся туши городского чудовища, никто не подходил вот уже три дня, радио передавало Вагн<