Приблизительно десять тысяч лет тому назад завершился Ледниковый период – для геологов он не что иное, как эквивалент всемирного Потопа. И, по мере того, как ледниковый покров таял, отступал и, наконец, исчез, берега Северного Ледовитого океана заново открылись для колонизации живым существам.
Вероятно, сначала это случилось в Старом Свете, поскольку ледники там никогда не были столь обширными, как в Северной Америке. Колонии чаек сочли суровое унылое побережье весьма привлекательным; их потомки очень быстро приспособили это место для своей комфортной жизни. По мере того, как отступали ледники, чайки распространялись на запад, к Скандинавии, и на восток через Берингово море в Канаду. Эволюция шла своим чередом, и чайки с далекого запада все меньше и меньше походили на чаек с дальнего востока.
В конце концов, представители обеих групп повстречались вблизи Великобритании. И оказалось, что произошло нечто странное.
Чайки, прибывшие в Британию из Канады и Гренландии (британские серебристые чайки) не могли скрещиваться со своими кузенами из Скандинавии, британскими клушами. Эволюция развела их слишком далеко. Они стали двумя разными видами.
Или все-таки не стали? Британские серебристые чайки по-прежнему могли скрещиваться с чайками из Канады, те могли скрещиваться с сибирскими чайками, которые могли скрещиваться со скандинавскими чайками, которые, в свою очередь, могли скрещиваться с британскими клушами. Ввиду наличия такой перспективы, они все же принадлежали к одному и тому же виду.
Какой же подход к проблеме является правильным? Должны ли мы согласиться тем, что они остаются одним и тем же видом, или все-таки следует сказать, что они принадлежат к разным видам? Ответ, конечно же, заключается в том, что ни один из подходов не является абсолютно верным. Экологи предпочитают вообще обходить этот вопрос. Вместо ответа, они утверждают, что две разновидности британских чаек представляют собой концы клина – спектра – близкородственных подвидов.
На самом деле, клины в природе встречаются довольно часто. Причиной тому является тот факт, что члены любого жизнеспособного дикого вида обычно несут в клетках своего тела невероятное разнообразие генов для такого же невероятного разнообразия различных физических характеристик. Можно легко заметить это на примере собак: дикие собаки, с которыми впервые подружились наши предки, много тысяч лет тому назад, уже несли почти все гены, нужные им для того, чтобы эволюционировать в современные породы от чихуахуа до сенбернаров. Создавая клины, природа работает примерно так же, как люди – заводчики, отбирая нужное из генов, уже присутствующих в клетках зверя (или растения). Но там, где заводчик собак будет отбирать гены, думая о внешнем виде и пользе для себя, природа руководствуется вопросами здоровья, стойкости к неблагоприятным внешним условиям и навыками выживания. В этом заключается важная разница.
В сущности, клины (и большое разнообразие генов, что, собственно, и делает клины возможными) принадлежат к важнейшим инструментам природы, помогающих сохранять жизнь на нашей планете. К тому же, речь здесь идет не просто о возможности создания новых видов. Позвольте мне объяснить.
Возьмем, к примеру, ситуацию, когда дикие виды трав получают возможность распространиться по обширной холмисто-равнинной прерии, похожей на наши американские Великие равнины. Поскольку мы имеем дело с дикими видами, у них с самого начала в клетках будет колоссальное разнообразие генов. По мере распространения по прерии, начнет свою работу эволюция, выбирая наилучшие комбинации генов для каждого конкретного участка прерии, создавая повсеместно клины.
Спустя несколько тысяч лет, гены, которые помогли траве перенести холодную погоду, станут обычными для северной части прерии, но очень даже не обычными на юге, они даже будут более распространены на северных склонах холмов и горных хребтов, нежели на южных. Гены, помогающие растениям переносить засуху, будут чаще встречаться в сухих регионах и менее часто во влажных низинах. Гены, делающее растение менее вкусным для вредных насекомых, появятся там, где живут эти насекомые.
Но эволюция на этом не остановится, поскольку существа, живущие в траве и на траве, будут эволюционировать вместе с ней. Другие растения, лучше всего сосуществующие с разновидностями трав, устойчивых к засухе, буду встречаться чаще всего в тех же самых регионах. Если какие-то растения, в своих первоначальных формах обычно вытеснялись с солнечного света разновидностями трав, типичными для заболоченных участков, они могли, в качестве компенсации, эволюционировать на таких увлажненных почвах. Разные виды насекомых и мелких животных могут предпочитать для обитания разные виды трав, и если (скажем) у южных разновидностей трав оттенки желто-коричнево-зеленого отличаются от оттенков цвета трав северных, то и окраска насекомых и мелких животных тоже будет отличаться, чтобы облегчить им возможность слиться с окружающей средой.
Пройдет десять тысяч лет, и коммивояжер, мчась по прерии в своем бьюике, может подумать, что все вокруг выглядит одинаковым, но к этому времени прерия уже превратилась в лоскутное одеяло маленьких мирков, многие из которых содержат подвиды трав, насекомых и кустарников, которых не найти больше нигде в мире. И, благодаря эволюции, каждый из этих бесчисленных маленьких миров становится все более и более уникальным с каждым проходящим годом.
Я бы хотел сейчас подбросить немного статистики, чтобы показать, насколько уникальными на самом деле могут быть эти маленькие миры прерий. К сожалению, похоже на то, что подобных исследований прерий еще не ведется (и в любом случае, все природные экосистемы прерий Северной Америки были давным-давно разрушены первыми поселенцами). Тем не менее, мы можем рассмотреть другие экосистемы: тропические дождевые леса Амазонки, Конго и обширного региона, протянувшегося от Индии до Австралии – бесчисленные миллионы лет во всех этих экосистемах царил один и тот же климат. Дожди там были предсказуемы, Ледниковый период туда не дошел. В результате они настолько богаты уникальными видами, благодаря тем самым процессам, о которых я говорил, что никто, собственно говоря, не знает точно, сколько там видов растений и животных. Альфред Рассел Уоллес, одновременно с Чарльзом Дарвином открывший теорию эволюции, так писал об этих лесах:
Если путешественник обратит внимание на какой-то особый вид /дерева/ и захочет найти еще такие же деревья, может получиться так, что он будет напрасно оглядываться вокруг. Вокруг себя он увидит деревья различных форм, размеров и окраски, но среди них он редко найдет несколько одинаковых. Время от времени он будет подходить к дереву, которое покажется ему более-менее похожим на то, которое он ищет, но рассмотрев его поближе, путешественник убедится, что оно отличается. В итоге ему, может быть, удастся обнаружить второй такой же образец, а может быть, он потерпит полную неудачу, пока когда-нибудь в другой раз он абсолютно случайно не наткнется на то, что ищет. (1)
Совершенно противоположная ситуация: несомненно, очень скудная растительность бассейна Пиканс, Колорадо, в регионе нефтеносных сланцев. Почва бедная, климат сухой и суровый. Экосистема существует здесь всего лишь несколько тысяч лет, с того момента, когда закончился Ледниковый период. К тому же, площадь региона не так уж велика – где-то около 1 100 кв. миль. И все же, даже здесь, согласно последним исследованиям, обнаружены, по крайней мере, два вида растений, ранее науке неизвестных, и несколько растительных сообществ, не встречающихся больше нигде в мире. (2)
Если прерии и моложе и менее плодородны, чем берега Амазонки, но, тем не менее, они старше и богаче растительностью, нежели бассейн Пиканс. По биологической уникальности и разнообразию они находятся где-то посередине.
В силу вышесказанного, само по себе существование великого множества этих крошечных мирков (причем некоторые из них содержат действительно уникальные виды) делает прерии практически неуязвимыми. Условия будут меняться: климат потеплеет или станет более прохладным или влажным, или более сухим. Болезни и инвазии насекомых нападут на растительность; вырастут и пропадут горы, море будет наступать на землю и уходить прочь. Но неважно, какие из маленьких мирков прерии погибнут во время этих изменений, всегда буду другие, более удачно расположенные и лучше приспособленные, готовые занять их место. Прерии в целом выживут, адаптируются и их процветание не закончится.
Неважно, что случится, экосистема прерий останется нетронутой. И в этом, вкратце, заключается основная разница между любой дикой экосистемой и частицей часового механизма, с которой я сравнивал экосистемы в прошлом месяце. Часы настенные или наручные не могут починить себя сами. Но, поскольку у экосистемы имеется нескончаемый запас и видов, и разновидностей, и необычных генов, из которых она может строить, она может реконструировать себя с удивительной скоростью после каждой новой перемены условий. Экосистема может модернизировать каждое отдельно взятое устройство, она может даже создавать новые устройства, если старые не оправдают надежд.
Несомненно, дикие экосистемы не что иное, как часы, обладающие магической силой самовосстановления.
К сожалению, однако, это справедливо только относительно диких экосистем. Наши искусственные варианты – фермы по производству продуктов питания и лесные фермы – лишены подобной способности к самовоспроизведению. Мы отняли у них такую способность.
Звучит невероятно, однако, это так. Вместо сохранения генетического разнообразия в продовольственных и древесных культурах, от которых зависит наша цивилизация, мы изолировали гены для самой продуктивной формы, которую только смогли найти в каждом виде, и затем вывели целые виды, сохраняющие именно эти гены повсюду в мире. Можете проехать несчетное количество миль по Канзасу, Вашингтону или Иллинойсу, и повсюду кукуруза или пшеница или соевые бобы, мимо которых вы будете ехать, будут почти безупречно генетически идентичны – фактически клоны.
Генетического разнообразия, которое могло бы образоваться на этих обширных территориях в управляемом гораздо лучше мире больше нет: ему позволили исчезнуть, и на его воссоздание ушли бы сотни тысяч лет.
Если изменится климат (а похоже, что появляющийся парниковый эффект гарантирует нам это), и эти «идеальные» сорта перестанут быть таковыми, у нас мало что останется. Если разразится болезнь, против которой у этих «идеальных» сортов не будет устойчивости, у нас нечем будет заменить их. То небольшое разнообразие, которое еще существует, сокращается год за годом.
* * *
Трудно поверить, насколько экстремальной является сложившаяся ситуация. В настоящее время 72 % урожая картофеля в Америке обеспечивают всего лишь четыре его сорта. Весь урожай сои в США происходит от всего-навсего шести растений, найденных в одном месте в Азии. (3) Ячмень, растущий в Тибете, генетически идентичен ячменю, который выращивают в Скандинавии. Пшеница на полях Турции произошла из мексиканских семян. (4)
Сельское хозяйство и лесоводство – не единственные производственные отрасли, избравшие этот путь. Рыбная, фармацевтическая и другие виды промышленности, зависящие от живых существ, как «биоресурсов», усиленно работают над тем, чтобы сократить имеющийся генетический базис до «идеального» минимума.
У нас уже есть представление о том, к какой катастрофе это может привести. Самая известная случилась после того, как весьма ограниченное число близкородственных сортов картофеля монополизировало ирландское сельское хозяйство, и, в результате, в 30-х годах XIX века разразилась эпидемия патогенного для картофеля микроорганизма, вызывающего фитофтороз, устойчивость к которому у этих сортов была весьма незначительна, или отсутствовала вовсе. Мы помним это событие как Ирландский картофельный голод. Из восьми миллионов ирландцев, живших в то время, от голода погибли два миллиона, а еще два вынуждены были бежать из страны, чтобы спастись.
Подобные несчастья случались и у нас, но до сих пор они не приводили к реальному голоду. В 1953 году мутантная ржавчина пшеницы уничтожила 65 % урожая твердой пшеницы в Америке. Болезнь вернулась на следующий год и истребила 75 % урожая твердой пшеницы и 25 % пшеницы мягкой. Гельминтоспориоз листьев кукурузы уничтожил 15 % урожая кукурузы в США в 1970 году, фактически погубив высокоурожайные гибриды, с которыми связали свои надежды многие южные фермеры-производители кукурузы.
В качестве резервного фонда на случай катастроф такого рода в будущем, Министерство сельского хозяйства США содержит своего рода «банк семян» в Форте Коллинз, Колорадо, в нем на хранении находятся свыше 1300 видов семян. Но уже сейчас становится ясно, что такое решение не оптимально. Поскольку разные сорта содержатся в виде семян в холодильнике, а не в виде живых растений, каждый год определенное количество семян в банке теряет способность к прорастанию. Более того, если болезнь уничтожит урожай, то на производство адекватной замены семян уйдет от пяти до двадцати лет – слишком долго, чтобы остановить голод. Явное отличие от практически неистребимой прерии. (5)
На поверку, несмотря на длительную агитацию со стороны реформаторов, ситуация ухудшается. За годы, прошедшие со времен «Зеленой революции» 60-х, миллионы фермеров по всему миру отказались от старых местных сортов пшеницы, риса и других зерновых – сортов, возможно, не приносивших урожаев, поражающих воображение, но обладающих генетическим разнообразием и высокой устойчивостью к заболеваниям. Вместо них фермеры сажают коммерчески выгодные гибриды. Поскольку же гибриды стерильны, фермеры, перешедшие на такие сорта, не могут засеять свои поля частью урожая прошлого года. Им приходится каждый год покупать новые семена у больших компаний. А тем временем, гены старых сортов утрачиваются навсегда.
Тем временем, компании, торгующие семенами, убедили Конгресс США принять закон, позволяющий им патентовать (и монополизировать) любой сорт семян, чью генетическую структуру можно точно написать на бумаге. Благодаря этому закону, компании, торгующие семенами, больше не заинтересованы продавать генетически-вариабельные устойчивые к заболеваниям семена: все деньги вкладываются в неизменяющиеся, патентоспособные, в экологическом смысле самоубийственные гибриды.
Генетик Ройбе Олембо высказался без обиняков в 1975 году: «Когда фермеры очищают поля от разновидностей примитивных трав, они выбрасывают прочь ключ к нашему будущему». (6) Но речь идет не только о фермерах. Дикорастущие штаммы наших коммерческих зерновых все еще можно отыскать на пока неосвоенных землях – кукурузу в Мексике, пшеницу, ячмень и рожь вокруг Средиземного моря, и т.д. – но цивилизация быстрыми темпами завоевывает и эти последние места, где они растут.
В настоящее время девяносто пять процентов продовольственных ресурсов производится всего лишь 30-ю сортами растений. Три из них – рис, кукуруза и пшеница – кардинально важны для нас, вместе взятые они занимают более 50 % площадей, отведенных под сельскохозяйственные культуры. (7) Каждый из этих видов всё больше замыкается на ограниченное число запатентованных генетических вариантов, которые и могут один за другим предлагаться в качестве замены сорта, уничтоженного болезнью.
Процесс разработки действительно новых сортов, похоже, заканчивается, и генетическое основание, на котором покоится наша цивилизация, начинает выглядеть приблизительно таким же монолитным, как высококачественный вакуум. Если каждые 20 лет хотя бы один из нами оставленных сортов пшеницы, риса и кукурузы будет уничтожаться болезнью, то сколько же останется времени до того момента, как мы лишимся всех сортов? Сколько времени нам останется до того, как мы утратим способность прокормить себя?
* * *
Если из-за такого инбридинга мы потеряем наши основные продовольственные культуры (или, что тоже важно – лекарственные растения), нашей последней и реальной надеждой останется поиск новых культур взамен утраченных в немногочисленных сохраненных дикими уголках природы. Я полагаю, что вышесказанное, как ничто другое, указывает на жизненную важность сохранения нетронутыми диких экосистем, пока у нас еще на это есть время, прежде чем все будет распахано, разрыто, отравлено токсинами из воздуха или уничтожено каким-нибудь другим путем. В дикой природе существуют тысячи растений, которые когда-то люди использовали в пищу. По крайней мере, пятьсот из них культивировались в древние времена. (8) В наши дни большая часть из них выживает только в дикой природе. И нам нужно сохранить для них эту дикую природу. В долгосрочной перспективе будет недостаточно хранить несколько тысяч семян в холодильнике или отвести по паре акров для одного или двух сортов каждого растения.
Конечно, дикие экосистемы даже сейчас обеспечивают нам услуги, жизненно важные для нашего выживания. Девственные леса и луга фильтруют и очищают воду и воздух, закрепляют почву на склонах холмов. Насекомые, обитающие там, опыляют посевы и поедают вредных насекомых, которые иначе истребили бы наши продовольственные ресурсы.
Угрозы этим экосистемам (а соответственно, и тем услугам, которые они нам оказывают) столь многочисленны, что здесь я могу лишь упомянуть некоторые из них. Существует много форм прямого человеческого вторжения – это охота, браконьерство, незаконное собирательство и отлов, который угрожает самым разным видам – от кактусов и венериных мухоловок до попугаев ара, от обезьян и носорогов до медведей гризли и белоголовых орланов. Это и воздействие через выпас, земледелие, строительство дорог и поселений (деятельность, угрожающая всему, что попадется на пути), и далее вплоть до систематического захвата и разрушения обширных регионов правительствами, гигантскими корпорациями и войнами.
Существует, однако, также много форм (зачастую опасно изощренных) непрямого воздействия, куда можно отнести травлю животных собаками; людей, разъезжающих на внедорожниках; экспедиции, ведущие геологоразведочные поиски нефти и газа с вертолетов (проблемы, способные стать смертельно опасными для целых видов). Начиная от проектов, касающихся водопользования; загрязнения токсинами, воды и воздуха; и до интродукции экзотических видов (таких как крысы и насекомые-вредители), уничтожающих аборигенные виды.
Все эти угрозы серьезны. Все являются важными составными частями общей угрозы естественной природной среде. Все они заслуживают гораздо большего внимания, нежели я смог уделить им на этих страницах. (9)
Я бы хотел также рассказать вам об ужасающей системе деструктивных решений, созданной усилиями отдельных политиков, правительственных чиновников и корпоративных руководителей. Системе, которая является еще одним из ведущих элементов общей проблемы. Разумеется, невозможно охватить широчайший размах и масштабы этой мерзости (а также крайней необходимости немедленного прекращения оной), пока информация об этом не начнет приходить изо всех уголков нашей страны и со всего земного шара, неделя за неделей, месяц за месяцем. Нелегальные разработки полезных ископаемых в самом сердце уязвимых экосистем Аляски и Латинской Америки. Нелегальное дорожное строительство в Северной Калифорнии. Безответственный хищнический лов рыбы, который сейчас разоряет большинство океанских районов рыбной ловли на долгие столетия. Безответственная разработка шельфовой нефти, грозящая стерилизовать наше побережье. Повсеместная безответственная сплошная вырубка в уникальных лесных экосистемах; непростительное использование пестицидов в регионах девственной природы; непростительные проволочки в контроле кислотных дождей. Немногое из этого попадает на страницы ежедневных газет и экраны телевизоров.
А ведь именно подробности таких историй могут действительно внести эту проблему в наши умы: откровенно тенденциозные поступки правительственных политиканов; незаконные свалки и масштабные разрушительные действия глобальных корпораций; систематическое замалчивание и тенденция не обращать внимания на факты.
В 1982 году случилось так, что «Энергетическая компания Курз» (дочернее предприятие пивоваренного завода) решила, что для разработки нефтегазового месторождения ей нужен кусок целинной нетронутой земли в Колорадо. Однако тому была помеха – земля была недоступна, предлагалось присвоить ей официальный статус природного заповедника. Тогда исподтишка, (но с полным одобрением федеральных агентств, ответственных за защиту этой территории) «Курз» послал бульдозер Катерпиллер Д-8 (Katerpiller D-8), чтобы проложить дорогу через этот участок, при этом обезобразив его как можно больше. Защитники окружающей среды узнали об этом слишком поздно. Землю спасти уже было нельзя. (10)
В 1983 году случилось так, что правительство Франции решило – ему необходима взлетно-посадочная полоса, пролегающая через несколько островов побережье Антарктики (как говорили – для удобства ученых, изучающих редких императорских пингвинов). Указывая на то, что такое строительство отрежет доступ императорским пингвинам к их местам размножения, Французская академия наук единодушно осудила проект. Однако строительство все же началось. Строительные рабочие обнаружили 1600 гнезд пингвинов Адели на пути взлетно-посадочной полосы, вооружившись палками, они разбили все яйца пингвинов. Затем там заложили и подорвали динамит. Бедные пингвины Адели блуждали среди развалин, пытаясь построить новые гнезда. Некоторые их них погибли при взрывах. Французское правительство отказывалось прислушиваться к протестам. (11)
И это только две, никак не связанные друг с другом истории; подобного типа истории, происходят практически ежедневно то в одном, то в другом уголке земли. Я полагаю, что нам пора понять, что спасение пингвинов (или спасение высокогорья Колорадо) само по себе не разрешит кризис. Размышляя о кризисе вымирания, мы приходим к ужасной мысли, что наши потомки, всего лишь спустя каких-то сто лет, никогда не увидят гориллу или шимпанзе, или слона, или носорога, или журавля, или ара, или попугая, или тигра, или кенгуру, или гризли, или галапагосскую черепаху, или ящерицу-ядозуба, или белоголового орлана, живущих в естественной среде обитания. Если через сто лет кто-то из этих созданий еще сохранится, то жить он будет в зоопарке. И, поскольку виды, живущие в зоопарке, медленно утрачивают свое генетическое разнообразие, через несколько сот лет большинство из них вымрет окончательно. Но сохранение больших диких животных, пусть оно и стоит того, не решит проблему. Экосистемы необходимо сохранять как единое целое. С моделями разрушения нужно бороться в целом. Иначе может погибнуть вся планета.
* * *
Особого внимания заслуживают две угрозы нашим диким девственным участкам природы.
Первая из них – неуклонное сокращение размера остающихся регионов девственной природы, и продолжающееся разрушение естественных природных «коридоров», соединяющих один такой природный регион с другим. Это разрушает клины, о чем я говорил в самом начале статьи, сокращает каждый вид до одиночных изолированных генетических вариантов. Из-за этого они становятся столь же уязвимыми для болезней, что и наши продовольственные культуры.
Вторая угроза связана с первой. Судя по всему, сейчас мы стоим перед вполне реальной опасностью случайного уничтожения «ключевых» видов в наших оставшихся регионах дикой природы – видов, которые поддерживают существование всей экосистемы, и без которых вся экосистема рухнет.
Никто не сомневается в том, что подобные «ключевые» виды существуют, потому что уже известны случаи, когда мы уничтожали такие виды и местная экосистема действительно погибала. Хорошо изучен пример, произошедший в экосистеме приливной зоны (состоящей из животных и растений, живущих на морском берегу между отметками уровня полной и малой воды), где был уничтожен один-единственный вид хищной морской звезды. Менее чем через два года система рухнула, оставив от пятнадцати видов всего лишь восемь. (12)
С другой стороны, экология все еще такая молодая наука, что лишь очень немногие «ключевые» виды идентифицированы как таковые. Несколько примеров вполне очевидны, и я упомяну их здесь. Но должен просить вас помнить о том, что мы не знаем, каким видам в дикой природе можно без опаски позволить умереть. А принимая во внимание то, сколько видов, скорее всего, вымрут в ближайшие сто лет, эта мысль просто пугает.
Допустим, в каком-то регионе мы уничтожим инсектицидами пчел, многие виды растений (включая некоторые продовольственные культуры) потеряют способность к воспроизведению и затем тоже вымрут. Следом вымрут насекомые и животные, живущие на этих растениях. Пчелы являются «ключевым» видом, и убивающие их ядовитые химикалии, действительно, серьезнейшая угроза.
Кроме того, имеется много сельскохозяйственных регионов, где наше использование пестицидов приводит к неожиданно неприятным последствиям. Вместо того, чтобы убивать вредных насекомых, уничтожающих наши урожаи, химикалии убивают насекомых и птиц, поедающих вредителей и тем самым контролирующих их численность. В результате ущерб от вредителей в этих регионах не уменьшается, а растет из года в год, фермеры же вынужденно применяют пестициды в количествах, серьезно угрожающих здоровью людей. Если пестицидам когда-нибудь удастся полностью покончить с полезными видами, питающимися вредными насекомыми, или же если ущерб, наносимый пестицидами, попадающими в нашу пищу, поднимется до уровня серьезных генетических последствий, то это будет показательным примером того, как уничтожение «ключевого» вида привело к нашей собственной кончине. (13)
Гибель наших продовольственных и древесных культур, истребление диких сортов и видов, которые могли бы заменить наши культуры, разрушение девственных «систем поддержки» через угасание и исчезновение, уничтожение «ключевых» видов – все это части второго всеобщего кризиса: кризиса вымирания и разрушения генетической копилки. И снова, так же, как и в первом кризисе, точка «невозврата» оказывается менее чем в сотне лет от сегодняшнего дня. Как только мы пройдем ее, у нас больше не будет планеты, способной генерировать новые виды по мере вымирания старых. Мы сможем продержаться еще какое-то время после этого до первых случаев выхода из строя культур, способных опрокинуть нашу цивилизацию, возможно, лет двести или триста. Но как только мы потеряем контроль над происходящим, мы потеряем и всякую способность к восстановлению. Вся планета не восстановится и за миллионы лет. Этот кризис способен покончить с нашей цивилизацией навсегда.
* * *
Внимательные читатели этой статьи возможно, уже поняли, что кризис исчезновения видов и кризис производительности земли тесно связаны между собой. Если мы теряем почву, нам придется распахивать больше целинных земель, чтобы компенсировать эти потери, и генетическая копилка пустеет; если болезнь уничтожает наши сельскохозяйственные культуры, почва, на которой они произрастали, остается беззащитной. Существуют ли убедительные примеры такого рода событий? Есть ли глобальные «ключевые» виды, на которых держится вся планета?
В известном смысле, да. Почти весь кислород в атмосфере вырабатывается всего лишь в двух регионах: в тропических дождевых лесах и в океанах. И оба эти региона практически в осаде. Согласно оценке Программы ООН по окружающей среде (ЮНЕП) каждый год истребляется 28 000 кв. миль нетронутого тропического дождевого леса (и еще много тысяч квадратных миль тропического редколесья). При таких темпах 80% остающихся тропических дождевых лесов будет уничтожено в течение ста лет. А если учесть то, что почти все минералы, необходимые для экосистем тропических дождевых лесов находятся в связанном состоянии в самих деревьях (а не в пропитанной влагой почве), становится ясно, что, будучи однажды уничтожены, они не смогут возродиться заново в течение тысячелетий. (14) [В настоящее время есть данные о том, что тропические леса из-за активно происходящих в них процессов гниения потребляют сами почти весь кислород, который выделяют. Поэтому ключевая роль в выработке земного кислорода принадлежит океану и лесам Сибири, – прим. ред. ]
Наряду с этим, ежегодно десятки миллионов тонн высокотоксичных произведенных человеком веществ выливаются с наших ферм и городов (а также попадают в воздух), и большая их часть попадает в океаны. К примеру, 30% из всех когда-либо произведенных составляющих ДДТ уже в океанах. (15) Жак-Ив Кусто и другие океанологи неоднократно отмечали разительное уменьшение жизни в океане, произошедшее за последние тридцать лет. В основном, это обусловлено чрезмерным выловом рыбы. Тоннаж морского улова рыбы начал снижаться в 1971 году, в основном из-за вышеупомянутой причины, но также из-за увеличения содержания токсинов. Дельфины, киты и другие обитатели глубин, над сохранением которых защитники окружающей среды работали долго и упорно, возможно исчезнут из-за наличия ядов. Но самая реальная угроза нависла над микроскопическими организмами [многочисленными видами планктона, – прим.ред. ], которые живут в верхнем слое воды толщиной в несколько футов и пополняют земные запасы кислорода.
Парниковый эффект в настоящее время рассматривается как реальная неизбежность. Поскольку содержание кислорода в воздухе падает, а содержание углекислого газа возрастает, планета будет нагреваться. Многие значимые регионы сельскохозяйственных угодий, такие как Средний Запад США, высохнут и превратятся в пустыню. Уровень морей поднимется и наши прибрежные города затонут. К токсинам, которые уже содержатся в морской воде, в прибрежных районах добавятся дополнительные ядовитые вещества с полигонов для хранения опасных отходов и ядерных электростанций. (16)
Но проблема этим может не закончиться. Если погибнут наши тропические дождевые леса и планктон океанов, уровень содержания углекислого газа перейдет дозволенные границы, в результате растения и животные уже не смогут дышать воздухом, насыщенным углекислым газом. Погибнет вся жизнь. (17)
И это третья и самая страшная угроза из всех.
Часть 4. Голоса Бога
С самого начала моей целью в этом цикле лекций было предложить нам принять общие принципы экологического движения – нам не просто как отдельным личностям, поскольку многие из нас уже этим занимаются, – а нам как группе: как Религиозному обществу Друзей.
Я верю в настоятельную необходимость такого шага. Я верю в то, что, невзирая на небольшое число квакеров в этом мире, невозможно разрешить проблему трех великих экологических кризисов без нашей организованной помощи.
Далее, я полагаю, что действия в этом направлении являются нашим истинным долгом. Что Свет внутри нас, учение и пример Иисуса, труды и примеры наших предшественников-квакеров – все это призывает нас работать над поиском выхода из этих кризисов, точно так же, как призваны мы работать над тем, чтобы положить конец войнам, жестокости и ненависти.
Эти убеждения пришли ко мне не просто. В конце концов, мы – религиозное общество, и конечной целью религиозного общества являются не политическая деятельность, и даже не спасение жизней, а стремление пестовать отношения между членами сообщества и Создателем. Если мы, действуя в рамках своей принадлежности к Друзьям, выступаем против войны и жестокости, так это потому, что Христос в своем увековеченном учении и через наши собственные духовные водительства, заповедал нам поступать именно так. И подобное поведение никоим образом не отвлекает нас от основной миссии нашего общества, поскольку мы полагаем, что, подчиняясь Христу, позволяя себе быть ведомыми, мы врастаем в более глубокое, более устойчивое единение с ним.
Но можно ли то же самое сказать об экологической политике? Что общего между охраной почв, контролем за выхлопными газами, законом о пестицидах или сохранением девственной природы и учителем, сказавшим «Царство Мое не от мира сего» (1) и «Не собирайте себе сокровищ на земле»? (2) Чего стоит наша обеспокоенность тем, что здесь в Америке спустя каких-то пятьдесят лет может быть голод, или даже наша забота о выживании продуцентов кислорода на нашей планете для того, кто сказал: «Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить; ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам»? (3)
Слишком легко утратить преображенное осознание духовной жизни в горячности и суматохе политической активности. Мы знаем, что Христос предупреждал нас о подобной ошибке – когда, он говорил, что всякий, гневающийся на брата своего, подлежит геенне огненной, и заповедовал нам не противиться злому. (4) Мы видели, что может случиться, когда пренебрегают таким учением – например, распри в Северной Ирландии или между вызывающими сожаление пустыми и неискренними фанатичными приверженцами нашего американского религиозного правого крыла. У этих людей нет ничего в душе, кроме нетерпимости, горячности и страха, что что-то может пойти не так.
Почему же тогда я говорю, что наше религиозное общество должно выйти на политическую арену? Почему нам следует вмешаться в мирские дела, что потребует от нас всех большого напряжения сил и временных затрат, при том, что четких к тому указаний в Священном Писании нет? Почему бы нам не оставаться в стороне, сохраняя чистоту и непорочность, и проводить вечера, занимаясь чем-нибудь иным? (5)
Прежде всего, и я уверен, что большинство Друзей прекрасно это понимают, когда Христос призывал всех, кто мог услышать, подняться над этим миром к Господу, он никоим образом не отрицал этот мир, как не имеющий значения. Наоборот: он занимал активную позицию. И хотя он предупреждал нас не позволять мирскому захватывать нас, он, тем не менее, призывал нас вмешиваться, идти на риск, привносить любовь, которую мы постигаем в молчании, в наши отношения с собратьями.
Когда Христос призывал нас не гневаться, он далее дал нам совет: «Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье» – а это ведь активный позитивный политический акт. (6) Когда он повелевал нам не противиться злому, он предполагал, что вместо этого мы прибегнем к своего рода моральному дзюдо [мягкому действию – прим. ред. ] – когда ударят тебя в правую щеку твою, подставь и другую; когда возьмут у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; когда принудят тебя идти с ними одну милю, иди и вторую по доброй воле. (7) (Конечно же, дзюдо – это японское боевое искусство, суть которого не в том, чтобы противиться своими действиями нападению противника, а в том, чтобы помочь ему двигаться в том направлении, в котором он и так уже двигается.)
Есть такие деятели, которые пытаются претворить советы Христа в практику, не осознавая при этом их сущность. Они подставляют другую щеку, но с антагонизмом, преисполненные эмоциональным сопротивлением целям нападающих. Они используют своё христианство как средство унижения.
А это совсем не то, что имел в виду Христос. И я полагаю, эта мысль станет совершенно ясной, если мы проанализируем собственные поступки Христа в период с момента его ареста и до распятия. Когда его ударили, он не попытался унизить напавшего на него и говорил так, чтобы умиротворить происходящее и оставить как можно меньше дурных предчувствий: он просто призвал внимание напавших на него к надлежащим судебным процедурам. (8) Он не сделал ни малейшей попытки примириться со священниками, ибо видел, что уже слишком поздно. Но он призвал осознать их собственное эмоциональное состояние и задуматься над тем, что, в конечном счете, может быть поставлено на карту. В этих поступках видна его забота о своих обвинителях. (9) И наконец, в разговоре с Понтием Пилатом, где возникла явная возможность коммуникации, Христос осторожно выбирал слова, чтобы исключить любую возможность проявления антагонизма. (10)
Не думаю, что своими советами по