– Ой, вернись, мне страшно…
Мамин голос снова задрожал, и снова мне стало её жалко.
Я вернулся, взял маму под руку и, светя фонариком, повёл к дырке в конце забора, через которую она пролезла в сад.
– Будь благороден и не сорви ни одной ягодки, – попросила мама. – Тебе доверили целый сад.
– Ты же знаешь, что я не такой, – сказал я.
– Там действительно есть раскладушка? – спросила мама, когда очутилась на тротуаре. – Скажи правду.
– Нет там раскладушки, – сказал я правду.
– Ты говоришь назло?
– Ы-ых! – простонал я. – Есть там раскладушка!
– А что стоило сказать маме правду с самого начала? – успокоилась она наконец. – Сними тапочки. Надень сапоги.
Я переобулся, сказал:
– Мама! В шалаше всё-таки нет раскладушки. Пока! – и побежал к шалашу, размахивая фонариком, чтобы не было страшно.
– Не лежи на земле! – крикнула мама мне вслед.
– Ты здесь? – громко спросил я.
– Угу… – откликнулся Пашка.
Мы улеглись рядышком и долго молчали. Только Пашка ворочался и вздыхал. Конечно, из-за слов мамы. Тогда я предложил:
– Давай умнём булку. Колбаса в ней, по-моему.
– Твоя мама с ума сойдёт, если узнает, что ты меня её колбасой кормишь, – усмехнулся Пашка.
– Ладно. Ты не думай… Она добрая на самом деле. Боится же за меня… У неё кусок в горло не лезет. Вот станешь матерью, то есть отцом, и поймёшь, как с нами трудно. Держи!
Пашка взял полбулки.
– С обеда ничего не ел из-за этой проклятой лисы… Уеду конюхом. С лошадьми буду работать.
Я набил полный рот и не стал спорить с Пашкой. В голове у меня вдруг ни с того ни с сего появилась одна мысль. Я даже перестал жевать, обдумывая её.
«Может быть, мне сказать, что в краже черно-бурой лисы виноват я? Что меня подговорил незнакомый человек подойти и поговорить с Ксюшей. Тогда Пашка успокоится, и не сбежит, и не сделает ещё хуже… У него такое настроение, как будто он сам поверил, что виноват… Пройдёт время, лису найдут, и всё будет в порядке. А мне что? Я же на самом деле не вор. И совесть у меня чиста. А отцу скажу, что всё это для того, чтобы поддержать Пашку. Он поймёт. И мама поймёт. Она же тоже взяла мою вину на себя, чтобы отец не переживал. И пускай соседи временно считают меня воришкой. Я это вынесу… Главное – помочь Пашке!» Я проглотил кусок хлеба.
– А как же твоя мама? Что будет, если ты убежишь?
– Её на днях выпишут… Буду деньги ей присылать. Всё равно человеком стану. Проклятая лиса! Кто стащил? Кому она нужна летом? Почему на меня все шишки валятся?..
– Давай спать. Утро вечера мудренее, – предложил я, не переставая обдумывать свою мысль. – Я чутко сплю. Как собака. А тебе на работу.
– Не пойду. Расчёт возьму. И вообще на глаза никому не покажусь. Не могу, когда на меня думают. Всё, – упрямо сказал Пашка, лёг на бок и зевнул.
– Тебе снятся исторические сны? – спросил я.
Пашка не ответил. Я тоже зевнул и поиграл в гляделки со звёздами. Они низко мерцали над нашим садом, и я, сладко цепенея, подумал: «Как в состоянии невесомости…» – и полетел, полетел, полетел…
Тогда-то и приснился мне самый прекрасный сон в жизни.
Я сижу за партой на одной из планет нашей Галактики. Рядом со мной фиолетовый, словно вымазанный чернилами, марсианин Галео. За нами ещё девяносто девять парт с участниками крупнейших соревнований нашего времени. Все мы уже целый месяц пишем финальный диктант на звание чемпиона Галактики по грамматике.
Над нами в невесомости парят межпланетные судьи. Они следят, чтобы финалисты не списывали друг у друга. За меня на трибуне болеет представитель Земли, профессор Бархударов. Я победил его на предварительных диктантах.
Диктует нам робот. Диктует так быстро, что некогда вспоминать правила. Изредка я глотаю таблетки «Котлетки с макаронами» и «Газировка без сиропа». Очень хочется есть и пить. Я чувствую, силы мои иссякают, и чуть-чуть не допускаю ошибку в слове «стеклянный», но беру себя в руки и пишу два «н».
Вокруг Галео плавают капельки невесомых чернил. Он всё время делает кляксы и толкает меня в бок. Ему делают замечание. Галео не знает, как пишется «цыц». Через «и» или через «ы». Профессор Бархударов с трибуны кричит: «Ура!» Значит, я написал правильно.
Робот диктует всё быстрей и быстрей. Из-за парт выводит двух сатурнян и юпитерянина за списывание. Болельщики свистят и кричат: «На мыло! Судью на мыло!» Я еле-еле успеваю поставить дефис в «как-нибудь». Вдруг надо мной в ракете пролетает мама и успевает незаметно подсказать:
«Сколько раз я тебе говорила: не залезай на поля! Пещерный житель!»
И наконец звучит гонг. Главный судья, наш директор Лев Иванович, отбирает у нас диктанты и закладывает их в электронную машину. Машина за секунду успевает подсчитать ошибки, загорается табло, и на нём на первом месте фамилия Царапкин! Неужели это я? И тут ко мне подбегает профессор Бархударов и плачет от радости и просит прощенья за то, что во время тренировок доставил мне своим учебником много неприятностей.
«Что вы! Наоборот!» – говорю я, и мне подают телеграмму от отца. В ней написано:
ПОЗДРАВЛЯЮ ПОБЕДОЙ
ЧЕРНОБУРКА НАЙДЕНА
КЛУБНИКА РАССЛЕДОВАНИИ
ЦЕЛУЮ ПАПА
А робот торжественно объявляет:
«Слава первому чемпиону Галактики по грамматике, школьнику с планеты Земля Царапкину! Из миллиона возможных ошибок он сделал только одну: написал «близ лежащий». «Близ» отдельно. Слава великому грамотею, его тренеру Бархударову и всем, кто диктовал ему в жизни диктанты! Слава!»
Я не слышу, чем меня награждают, и парю́, парю́ в невесомости, счастливый и весёлый. Мне хочется крикнуть: «Я не пещерный житель! Мама! Ты слышишь?» – но я никак не могу раскрыть рта и со страха просыпаюсь…
Я проснулся и не хотел открывать глаз: жалко было проститься навсегда с таким прекрасным сном. Я ещё раз просмотрел его в уме, подумал: «Хоть бы на второй год не остаться…» – и вылез из шалаша.
Над грядками клубники порхали воробьи. Хромая из-за затёкшей ноги, я бросился их разгонять. Наверно, им, как и мне, хотелось пить: ведь на листьях клубники лежала роса. Я встал на колени и, закрыв глаза, слизывал росу языком, а клубничины прямо под носом пахли ананасом, и казалось, я пью ананасный сок…
Только я поднялся с земли, как на меня набросилась Маринка:
– Ах так? Ах ты!.. Все вы такие!..
– Не бушуй… Не бушуй! Я воробьёв разогнал и росу пил, – сказал я. – А сам ни ягодки не съел… Знаешь, как хотелось? Танталовы муки это называется.
– Так я тебе и поверила!
– Не люблю, когда мне не верят.
Я посмотрел в шалаш: Пашка всё ещё спал.
– Кто там? – строго повела бровями Маринка.
– Пашка. На него дома все шишки валятся. Вот и спит в шалаше.
– Забыла… Я ему говорила, что ты здесь… А он ел?
– Чего ты всё «ел… ел… ел»! – разозлился я. – Противно даже. Всё для выставки, что ли, в конце концов?
– Дурак ты! Думаешь, мне не хочется?.. Конечно, для выставки… Только немного. Мы же с девчонками сюрприз вам на зиму придумали. Наварим варенья – и на переменке с чаем. И помалкивай!
Я облизнулся.
– Ладно. Буди его, и уходите. Я прополкой займусь. Сейчас Наташа и Ветка придут.
Мы подошли к шалашу. Пашка вздрогнул и вскочил, потирая затылок.
– Здравствуйте, – сказала Маринка.
– Привет. Ну и сон! – ужаснулся Пашка. – Я иду по степи… Кругом снег, а на меня кедровые шишки валятся и засыпают с ног до головы. Как в жизни. Пойду расчёт брать!
– Брось!.. – сказал я, вспомнив свою вчерашнюю мысль. – Иди на работу… Не ты же её… это самое…
– Докажи теперь! – уныло сказал Пашка. – Плевал я. Пока!
– Вы не имеете права не верить самому себе… – заметила Маринка.
– Это же мы… её свистнули! – весело объявил я.
Пашка в первый момент моих слов растерянно улыбнулся от радости, что это не он «свистнул» и, значит, всё будет в порядке. Маринка брезгливо отступила в сторону.
Вдруг Пашка схватил меня за грудки, затряс и заорал:
– Говори!.. Говори! Кто унёс лису?.. Убью! Кто – мы?
Я перепугался уже всерьёз, но, чтобы убедить Пашку, решил врать до конца.
– Он… этот… подошёл и говорит: «Я приёмник тебе дам карманный… на транзисторах».
– Кто – этот? – не переставал трясти меня Пашка.
– Может, и сюда он лазил? – загорелась Маринка.
– Сюда другой… – нарочно как бы проговорился я, но она не обратила внимания. А мне хотелось рассказать про Гарика.
– Говори, кто «этот»? – требовал Пашка. – Быстрей! Я на работу опоздаю!
– Парень один… – пробурчал я. – Пусти.
– Ну!.. – Пашка отпустил меня.
– Я отвлёк Ксюшу, а он снял лису и ушёл. Вот и всё. Очень просто.
– Я тебе покажу «очень просто»! – прошептал Пашка.
– А приёмник? – спросила Маринка.
– Приёмник?
Я задумался. Раз уж врать, нужно было врать умело, чтобы Пашка не засомневался.
– Он сказал, что сегодня отдаст приёмник.
– Где? – допытывался Пашка.
– Под часами.
Я усмехнулся: вот до чего можно завраться! Кажется, что всё так и было на самом деле.
– Под какими? – Маринка быстро достала карандаш и записную книжку.
– Около кино… большие такие часы…
– Во сколько?
Пашка и Маринка по очереди допрашивали меня.
– В пять, – наугад сказал я.
– Какой он из себя? Вот гад!..
– «Какой, какой»!.. Среднего роста, такой красивый… – я представил уже похитителя чернобурки. – Очень красивый! Как киноартист Жаров.
– Что на нём?
– Брюки, конечно, рубашка, босоножки с ремешками, – я решил пошутить, – чернобурка на плечах.
– Как дал бы сейчас! – замахнулся Пашка. – Что отцу скажешь?
Вот тут я всерьёз задумался…
– Пойду и скажу. Что ж теперь?
– Ты подумай! А? Никак не могу поверить! – Пашка удивлённо разглядывал меня. – Никогда не поверил бы!
Мне было приятно это слушать.
– Я пойду и заявлю в милицию. Тебя ещё можно спасти, – сказала Маринка брезгливо.
– Успокойся! Сам заявлю. Предательница! – Я пришёл в ярость оттого, что она не сомневалась в моём участии в краже и ещё вздумала идти заявлять. – Не думай, не испугался!
Пашка о чём-то зашептался с Маринкой. При этом он снова важно, по-рабочему, как мой отец, обтирал руки ветошью.
Я подумал: «Вот и всё в порядке». И чтобы Маринка и Пашка больше ни о чём не расспрашивали меня и не запугивали, забрал фонарик, пальто и, нарочно ссутулившись, как будто от стыда и позора, пошёл домой.
Наш дворник Хабибулин уже поливал двор. На нём был белый, новенький фартук, почему-то новые брюки и туфли и синяя тенниска. Обычно Хабибулин брился очень редко, а сегодня его лицо было чисто выбрито и на подбородке – наверное, из-за пореза – белел квадратик папиросной бумаги. И вообще вид у нашего дворника был гордый и таинственный, какой бывал у него по большим праздникам, когда он вывешивал красные флаги.
Я поздоровался с ним и сказал:
– Давайте пополиваю. Уж очень я люблю поливать двор.
Хабибулин не удивился, что я в пальто и в сапогах, передал мне шланг, сел на лавочку и задумался.
Я поливал асфальт, смыл меловые клеточки «классиков», разных человечков и слова: «Серёжка – дурак. Эпиграмма».
Из подъездов выходили жильцы, здоровались друг с другом и с Хабибулиным и шли на работу.
Некоторые спрашивали у него:
– Как жизнь, Сулейманыч?
– Идёт жизнь… идёт… – отвечал Хабибулин, и я вдруг представил, как через много-много лет я, такой же старый человек, не кончивший школу из-за безграмотности, работаю дворником и поливаю задумчиво двор, а из подъездов выходят мои бывшие одноклассники – уже инженеры, врачи, учителя, – лысые, усатые и бородатые, и, здороваясь со мной, спрашивают:
«Как жизнь, Лексеич?»
И я отвечаю:
«Идёт жизнь… идёт», – а сам думаю про них с завистью: «В люди все вышли… И-эх!.. Интересно работают, с образованием…»
А они с жалостью думают про меня: «Диктанты… диктанты… Не повезло бедняге». А Гарик с ехидной улыбочкой замечает:
«Хороша погодка, старик!»
Я спрашиваю:
«Где работаете?»
«Фруктовым магазином заведую, – говорит Гарик и грустно добавляет: – Воруем потихоньку. Как в тот раз попробовал клубники, так бросить не могу. Затянуло… Никак на пенсию не выйду».
И я направляю в него струю воды и обливаю с ног до головы.
Опомнился я, когда вода заколотила по стёклам окон второго этажа. Я замер от страха: сейчас начнётся очередной разговор, но из форточки высунулся владелец «Победы» и сказал:
– Спасибо! А то у меня часы встали.
Хабибулин ничего этого не заметил. Он всё так же задумчиво сидел на лавочке, и мне захотелось с ним разговориться.
– О чём задумались, Сулейманыч? – спросил я, подойдя к нему.
– Пятьдесят лет прошло… – сказал мне дворник.
– Со дня чего?
– Первый раз тогда метлу в руки взял. Такой же, как ты, был. Мету, а ребятишки в гимназию идут, дразнят.
– Надо было после революции учиться, – заметил я.
– Дурак был, – вздохнул Хабибулин.
– Я тоже, – успокоил я его, но тут же сказал: – Вообще-то, почему мы дураки? Наоборот, всё время на свежем воздухе. Мети себе и мети или сгребай снежок!
– Это да… Наша работа всем нужна. Только тебе неинтересно.
– Это да… – согласился я. – Радиотехника интересней!
Когда я полил почти весь двор, из подъезда вышел отец. Я улыбнулся, но он только взглянул на меня, прищурив глаза, и разговаривать, как я понял, не собирался. Всё же я сказал:
– Знаешь, как здорово в шалаше!
Отец молчал, и я уж хотел подойти к нему и выложить всё начистоту, но из-за угла показался Пашка. Он подбежал к моему отцу и что-то сообщил ему. Я похолодел: про чернобурку!
Положение у меня было безвыходным. Если бы я сейчас отказался от лисы, Пашка обязательно сбежал бы из дому в конюхи.
«Ничего, ничего, – подумал я. – Ведь на самом-то деле я ни при чём… Неужели отец не поймёт? Он же умный…»
В этот момент из подъезда вышла мама и сразу набросилась на меня:
– Ты всерьёз решил стать дворником, вместо того чтобы с утра взяться за русский?
– Да! – сказал я упрямо.
Мама с ненавистью посмотрела на Пашку. Отец похлопал его по плечу, и Пашка, даже не позавтракав, пошёл на завод.
– Лида! Я жду! – позвал маму отец.
– Брось шланг! Марш домой! Вечером запру всю одежду! – наспех выругала меня мама и побежала за отцом.
Каблучки её зло застучали по асфальту.
– Серёжа, очень тебя прошу не забывать про уроки, – сказала она, обернувшись.
Отец взял её под руку, а у меня пропало настроение поливать двор. Я вернул шланг Хабибулину и подошёл к «Победе». Её владелец накачивал шину, то и дело хватаясь за сердце. Я предложил, чтобы отвлечься от всяких неприятных мыслей:
– Давайте покачаю.
Владелец выпрямился и отёр пот со лба. Я стал накачивать спущенную Витькой шину Владелец отдышался и спросил:
– Кто её всё-таки спустил? Ведь вы видели.
– Ха! – сказал я. – А если бы вы видели? Выдали бы товарища, как предатель?
Владелец призадумался.
– Прекрасно, конечно, что вы не выдаёте товарищей, но как бы вам объяснить…
– То-то и оно-то! – сказал я. – Даже вы, взрослые, не знаете, когда можно выдавать, а когда нельзя.
– Почему вы говорите: «Выдавать… не выдавать»? Значит, нужно покрывать зло, которое один человек делает другим людям? Мне всю жизнь это было непонятно.
– А вы были в детстве ябедой?
– Никогда! – заверил меня, не задумываясь, владелец «Победы». – Но и равнодушным товарищем я не был.
– Ну и я не буду, – сказал я.
– Повторяю: это прекрасно – не быть ябедой, но… как бы вам всё же объяснить… Существует так называемое мнимое благородство. И, с точки зрения высшей нравственности, нужно отдать себе отчёт…
Я хотел сказать, что сам начинаю кое в чём разбираться, но увидел Витьку, спустившего вчера шину.
В руках у Витьки был мяч, надутый чужим воздухом.
– Ну-ка, иди сюда! – позвал я. Он подошёл как ни в чём не бывало. – Держи насос и качай! – сказал я зло и тихо. – И попробуй спусти ещё раз! Я из тебя самого весь воздух выпущу! Понял?
Витька испуганно кивнул и взялся за насос. Потом он глупо попробовал перепустить воздух из мяча обратно в шину. У него, конечно, ничего не вышло.
«Сделанного не воротишь…» – подумал я мрачно.
Дома я поставил стакан чая, сковородку с картошкой на край своего столика, положил перед собой тетрадь для диктантов, включил приёмник и стал ловить приятный голос вчерашнего диктора. Я сразу поймал его и обрадовался, забыв всё на свете.
Сначала диктор читал про положение на Кипре, потом про европейский общий рынок и про новый спутник.
Я одной рукой быстро писал, а другой ел картошку. Потом диктор передал сообщение про остров, на котором находятся богатые плантации гвоздики, и сказал, что колонизаторы больше не воруют у жителей гвоздику и она вся принадлежит народу.
Я нечаянно написал вместо «гвоздика» «клубника», расстроился и представил Гарика в нашем саду. На нём колонизаторский шлем, колонизаторские шорты, он топчет грядки и ест клубнику, а весь наш класс гнётся в три погибели и падает от жары и усталости…
Я выключил приёмник. Правильно однажды сказал отец: «От себя никуда не уйдёшь!»
Я задумчиво написал в тетрадке слова владельца «Победы»: «Мнимое благородство с точки зрения высшей нравственности» – и вздохнул. Да-а, мне было ясно, что что-то внутри меня будет тоскливо давить и давить, если я, как древний грек, не разрублю гордиев узел дамокловым мечом.
Рубанув с размаху по воздуху так, что заныло плечо, я позвонил в квартиру Вальки на нашем этаже. Валька открыл дверь. Я прямо в лоб спросил его:
– Если бы к тебе подошёл человек и позвал на нехорошее дело, что бы ты ответил?.. Призови на помощь все свои умственные способности! – вспомнил я любимое выражение нашего завуча.
Валька наморщил лоб.
– Я бы ответил: «Дурак».
– Это я и без тебя знаю. А если бы он сам пошёл?
– Если шпион, я бы ему: «Руки вверх!»
– А если он из твоего класса?
– У нас нет в классе ни одногошенького шпиона! – гордо заявил Валька.
– Скучный ты человек, – сказал я и стал спускаться по лестнице.
Валька шёпотом спросил, перегнувшись через перила:
– В вашем классе шпион? Он империалистам выдаёт, сколько у вас двоек?
– Это не является военной тайной, – презрительно сказал я, но добавил: – Диверсант у нас в классе.
Валька со страхом и уважением посмотрел мне вслед и наконец сообщил:
– Я открытие сделал… Эй! Я видел, как один зверь превратился в другое животное! Не веришь?
Тогда я не обратил внимания на эту чепуху, потому что Валька целыми днями возился со своими птицами, рыбками, белыми мышами и вечно хвастался какими-нибудь открытиями. И вообще мне было не до него. Разрубать узел – так разрубать разом!
Асфальт во дворе нагрелся и был сухим, как будто я его совсем не поливал. Пенсионеры стучали фишками, но приладили над столиком большой зонт для защиты от солнечного удара.
А Пётр Ильич продолжал разгадывать кроссворд. Я, собравшись с духом, спросил у него:
– Пётр Ильич! Если бы к вам подошёл товарищ, который с самых яслей, и пригласил на нехорошее дело… Что бы вы сказали?
– Э… э… – задумался Пётр Ильич и радостно воскликнул: – «Ракурс»!
– Кто это такой? – поинтересовался я.
– Конечно, «ракурс»!.. Определённое положение. Тогда по вертикали выходит «абракадабра», а здесь «контрапункт» и «Семашко»!
– Так что бы вы ему сказали?
– Вот, батенька Семашко, и встали вы на своё место! – радовался Пётр Ильич.
– Товарищу что бы вы сказали? – не отставал я.
– Так-с, так-с… Товарищу? – Пётр Ильич посмотрел на меня поверх очков строго и изучающе. – У меня не может быть таких товарищей. Это – раз. Во-вторых, я честно прожил свою жизнь и без ложной скромности смею утверждать: внешне произвожу впечатление в высшей степени порядочного человека. А также внутренне. Меня никто не приглашает на грязные дела. Рыбак рыбака видит издалека… – Пётр Ильич помолчал. – Город в Африке можешь вспомнить? На букву «К».
– Касабланка!
– Нет!
– Катанга!
– Это не город.
– Конакри!
– «Ко» или «Ка»?
– «Ко»! – сказал я.
– Ого! У тебя прекрасная эрудиция. И грамотен ты весьма. А не ты ли завалил русский?
– Я…
– Как же это, батенька? А матери деньги теперь выкладывать репетиторам?
У меня слёзы навернулись на глаза от похвалы Петра Ильича.
– Я и без репетиторов выправлюсь, – сказал я. – Вот только разрублю гордиев узел дамокловым мечом…
– Прекрасная эрудиция, – удивился Пётр Ильич. – Кстати, передай матери, что я займусь с тобой. Только без денег. Неужели я произвёл на неё впечатление человека, репетирующего за деньги? Абсурд… Мы будем писать диктанты и бродить в дебрях кроссвордов. Это развивает грамотность… Нашлась лиса?
– Вчера я был к ней не причастен, а сегодня причастен, – сказал я загадочно и заторопился в милицию. Я решил обо всём рассказать в детской комнате и попросить помочь мне и Пашке.
Сначала я почти бежал по улице: так было легче не струсить и не вернуться обратно. Но на полпути почувствовал, что не струшу, пошёл не спеша и около аптеки неожиданно встретил Гарика. Заметив меня, он хотел спрятаться за газировщицу, но я крикнул: «Эй!», замахал руками, и ему пришлось с кислым видом дожидаться, пока я подойду. Я обрадовался, что он жив, хотя и нездоров.
Лицо у Гарика было каким-то серо-зелёным, а волосы на голове свалялись.
– Всё из-за тебя… – сказал он, скривившись.
– Что? Что из-за меня? – прикрикнул я.
– Живот. Вот что. Даже слону от корзины клубники стало бы плохо. И сутки ничего не ел.
– Не надо было лазить! Если бы я тогда заставил тебя съесть чучела малиновки и трясогузки, ты бы в сад не полез, – сказал я. – Ведь ты кто? Ты колонизатор. Туземцы сажали, сажали гвоздику, а ты один её ел. То есть он ел гвоздику, а ты клубнику. Понял? И у тебя, – я наклонился к уху Гарика, – знаешь что болит?
– Что?
– Не живот, а совесть… И будет болеть, пока ребятам всё не расскажешь. Лучше расскажи сам. Простят в последний раз.
– А ты? – хитро спросил Гарик.
– Что я?
– Я ночью домой боялся идти, чтобы не увезли… И видел, – Гарик толкнул меня, – сам с Пашкой по саду лазил! Ага! Съел? Сам признавайся сначала! И про лису!
У меня дух захватило от того, что он так думал.
Мы чуть не сцепились. Газировщица крикнул нам:
– Кыш! Оболью, как петухов! Кыш!..
– Колонизатор проклятый! – сказал я и пошёл в милицию, не оглядываясь.
У подъезда я заволновался, но сказал вслух: «Вперёд!» – и прошёл мимо дежурного по коридору к детской комнате. Я бывал в ней, когда мы регулировали движение пешеходов. Я тихо приоткрыл дверь и бочком вошёл в комнату. У окна разговаривали двое милиционеров. Один – майор, другой – старшина. Они не обратили на меня внимания.
– …Не думайте, Васильков, что мы в наказание перевели вас на работу с ребятами, – сказал майор. – Она не так легка, как кажется… не так уж неинтересна, да, да… не улыбайтесь. Тут такое бывает… Шерлок Холмс не распутает. Трудней всего заставить мальчишку сказать правду. Внушить, что бояться нечего, что здесь его друзья.
– Приказ есть приказ, – сказал старшина.
Наверно, ему неохота было беседовать с начальником, как мне иногда с директором школы.
– Приказ приказом, – майор говорил строго, но не зло, – а без души ничего не выйдет. Нужна будет помощь – заходите.
Он вышел, мельком взглянув на меня.
– Чего тебе? – мрачно сказал старшина.
– Здравствуйте… А Татьяна Павловна где? – спросил я.
– В отпуске. Я – и. о. Васильков.
– Иван Осипович?
– Исполняющий обязанности. Старшина Васильков. – Мне показалось, что он обиделся. – Присаживайтесь, если по делу. А если нет, приходите через месяц.
У меня была уважительная причина для того, чтобы уйти, но я подумал: «Лучше всё сразу», – и уселся на стул. С минуту мы со старшиной молча смотрели друг на друга, потом он спросил:
– Чем могу служить?
– Сознаться мне нужно…
– Фамилия? – Васильков так и впился в меня глазами.
– Царапкин, – сказал я, сразу почувствовав облегчение.
– Царапкин?.. А-а! Вот ты каков! Сами явились! Испугались?
– Ничего я не боюсь! – буркнул я, соображая, откуда ему известна моя фамилия.
– Надо полагать, что ты ничего не боишься. – Васильков почему-то называл меня то на «вы», то на «ты». – Тут на вас три заявления сразу.
– Как – три? – Меня это ошарашило.
– А вот так. Давайте по порядочку. Первое: «Давеча я зимнее проветривала. Тут подошёл Царапкин…» Догадываетесь? – спросил Васильков.
– Догадываюсь, – сказал я.
– Вот второе заявленьице: «Царапкин, с целью покушения на здоровье моего племяша Гарика, обкормил последнего клубникой, должно быть, немытой. В чём он же признался после применения ремня и лыжной палки…»
– Выдал?! Меня?! Э-эх!.. Я бы и под пыткой не выдал!
– Спокойно… спокойно. Садитесь.
Я махнул рукой и снова уселся на стул.
– Значит, было дело? И третье: «Просим расследовать того, кто обокрал показательную клубнику. Прилагаем фотослед преступника…» Хорош фрукт!
– Это не про меня! – я возмутился.
– Не финтите. Третье логически вытекает из второго. Но начнём по порядку. Многовато дел натворил ты за один день. А что дальше будет? Ювелирные магазины? Теперь мне ясно, почему они не переходят на самообслуживание. Но начнём по порядку. С какой целью вы участвовали в преступном похищении черно-бурой лисы?
Мне понравилось, что Васильков задаёт мне вопросы, как взрослому преступнику, прищурив глаза и низко склонившись над столом. Я положил ногу на ногу.
– Итак… С какой целью?
– С благородной, – ответил я, поразмыслив.
– Так, так… обычный приёмчик, якобы морально оправдывающий правонарушителя… Что же заставило вас прийти с повинной?
– А разве не нужно сознаваться? – спросил я и подумал: «Наверно, он сам хотел всё распутать, чтобы было интересней».
– Вопросы сегодня задаю я! Приводы раньше были?
– Один.
– Когда?
– Четыре года мне тогда было.
– Раннее начало карьеры. За что?
– Я потерялся в универмаге, лёг в детскую коляску и уснул. Меня привели в милицию, а потом увели домой… Так что один привод и один увод.
– Ты что? Шутить задумал?
– Честное слово, не вру!
– Это мы не квалифицируем как привод… Поточнее о благородной цели.
– Вот вы помогли бы товарищу, если на него все шишки валятся… е-если н-на н-него… а он че-ест-ный? – я стал заикаться от волнения.
– Повторяю: допрашиваю я тебя, а не вы меня! С какой целью?
– С благородной, и всё, – заупрямился я.
– Кто похитил лисицу?
– Не знаю…
Васильков перешёл на страшный шёпот:
– Как его зовут?
Я засмеялся: меня ловили на удочку.
– Прекратить! Знаешь, что бывает за ложные показания? Думаешь, я с тобой цацкаться буду? Не такие клубки распутывал. И тут ниточка в моих руках. «Ваша игра проиграна, Смит!» Чем дольше будешь отпираться, тем хуже для тебя. Итак: вы отвлекали, а гражданин икс…
– Я не знаю икса. У меня переэкзаменовка… Я попросил Ксюшу подиктовать… И почему «Смит»? Я не шпион!
– Не финтите, Царапкин! Бесполезно.
Я задумался и спросил:
– Как пишется: «не финшу» или «не финтю»?
– Меня не выведешь из себя, – сказал Васильков. – Поговорим по-другому.
Он снял трубку и набрал номер.
– Лескин? Привет. Зайди на минуточку. Тут сложное дело. Перекрёстный допросик устроим… Сколько лет? Сколько тебе?
– Двенадцатый, – сказал я.
– Тринадцать скоро, – продолжал Васильков. – Что, что? Полегче, Лескин… полегче! У тебя у самого детский сад… А у меня, думаешь, не работа?
В трубке часто забибикало. Лескин её бросил. Васильков закурил и сказал:
– Ладно. Можешь идти. Сам всё распутаю. У криминалистики достаточно для этого средств. Ниточка в моих руках.
Конечно, Василькову было интересней самому всё распутать, но мне уже совсем расхотелось уходить. Я сказал:
– Нет! нет! Вы послушайте! Я всё расскажу.
– Хорошо, – согласился Васильков. – Только без вранья. Учти. Я сам когда-то был мастер врать.
– А потом?
– Потом противно стало. Не могу врать, и всё. Ни за что не совру, как… пенку с кипячёного молока не съем.
Васильков даже скривился, вспомнив про пенку.
– В общем, – начал я, – Пашка вышел из колонии и стал честным. А ему кое-кто не верит. Тут украли лису. А ещё раньше меня позвали… клубничку воровать. Но домой пришла учительница Анна Павловна, и я спешил… Нет! Я ни за что не пошёл бы с ним, но я забыл, а он пошёл сам… Все стали думать на Пашку. Он и решил убежать из дому в конюхи. Мы сторожили в эту ночь сад. А вчера он принёс в котельную клубнику, и я от ненависти впихнул её в него. Она же общая. Если бы я удержал его…
– Кого «его»? – опять прищурив глаза, спросил Васильков.