Желтизна цветов открылась повсюду. Еще чудо. Красавец шмель быстро, невидимо вибрируя прозрачными крыльями, как пропеллерами, опустился на полу раскрывшийся желтый цветок. Обыкновенные шмели — светло рыжие, с черным и оттенками густо коричневого. А этот... На груди у него была надета пушистая желтая жилетка, немножко коротковатая, не доходящая до тончайшей талии. Ниже которой шел небесно-лазурного, лазурного! цвета широкий поясок-юбочка, а на пухлой попке были надеты пушистые бело-серые трусы. Деловито выискивая что-то внутри цветка, шмель наклонился в него головою.
Уже начались заросли сада.
-Видишь, Машусь, а вот это — вишенка.
-Вишенка? – дочь заинтересовалась и даже очень. А потом огорчилась недоуменно: - А где вишенки?
Трогательно было ее разочарованье.
- Ты помнишь ягодки вишни, да? Ягодки? Помнишь ягодки? Вкусные? Кислые, ты говоришь? Ну, какие же они кислые, это зависит от сорта. Так ведь они появляются не сразу. Сначала вырастет вот такое деревце, причем еще прежде, его надо посадить. Потом, однажды весной, оно зацветет, на нем появятся цветочки, беленькие. Вот смотри — на веточках распускаются цветочки. Видишь, беленькие? Они опылятся, лепесточки их опадут, а из завязи начнут расти ягодки.
-Пап, а что такое завязи?
- Завязи? Ну, это зелененькие начала ягодок. Сначала они будут маленькие-маленькие и совсем невкусные. Станут расти, расти. К середине лета вырастут, и станут вишенками, которые ты кушала.
-Пап, а что такое середина лета?
Он рассказывал.
Навстречу попались первые встреченные люди. Мужчина и женщина средних лет, он был чуть-чуть лысоват, а она широка в бедрах, оживленно разговаривали, держась за руки.
И они опять оказались одни.
- А обрати внимание, какое это дерево, - вишенка,- на что похоже: оно как будто кисточка, сколько маленьких веточек. А вот это – слива. - Чуть другое деревцо, отличается от вишенки — веточки прямее, не такие кустистые, и еще, на них кое-где есть иглы. Вот, смотри. А это яблоньки, с которых мы рвали с тобой яблочки, помнишь? - Угловатые ветви огромных старых яблонь. «Им, наверное, лет сто?» В прежние времена не увлекались карликовым подвоем.
Запах цветущего сада. В садах в брошенного Чернобыля самыми первыми зацвели абрикосы. Их аромат не такой строгий, как у яблонь, а словно бы медовый, распространенный в сладкую сторону.
Привольно. Обидно только, что ребенок не запомнит эти деньки. «Душа запоминает только огненно-пламенное» - определила Блавадская. Впрочем: «Ты чего задумался?» – спросил Гоша своего четырехлетнего сына. Тот со вздохом ответил: «Эх, папа, детство вспомнил». Ум детей, быть может в нем сокрыто какое-то предсознанье? прошлое? Потом это уходит, уйдет, напрочь забудется, как забываются сны. Младенческие пара-тройка лет. Останется только собственная жизнь. «Злодей!» – рассердилась на Андрея его первенец, старшенькая, когда он против ее воли, поднял девочку на руки в лифте. Боялся, что она, непоседа, сунет пальчики в щель, из которой выходят двери. Ей не исполнилось и два года. «Злодей!» Архаичное слово никогда в семье не произносилось. И сказок, где бы оно фигурировало, он ей пока не читал. Откуда она его знает? «Я еще не умею, но я уже умнею».- Запросто шутила она в трехлетнем возрасте. Откуда? Умудренный жизнью Толстой сказал: мол, от меня до пятилетнего рукой подать, а вот от младенца до пятилетнего, у-у!… Жизнь.
А вот вылетевшая из кокона бабочка, помнит ли себя гусеницей? Нет?…Быть может подсознательно, смутно, смутно… «Помните ли вы своего героического предка? – спрашивали Остапа Бендера, - «Смутно, смутно». «Чем дольше живем мы, тем годы короче»- пел Окуджава. Они короче для тебя, или все время человечества убыстрилось? Египетские Пирамиды. Шумеры. Висячие сады Семирамиды. Китайские императоры, китайский евнух адмирал, достигший на своих кораблях и Африки и Австралии? …Колумб, Кортес, Васко Да Гама.- А вот говорят: О, это было еще в доколумбовы времена! Или, – «это было еще при царе-горохе». А что изменилось? Что? Разве что-то изменилось в этот миг жизни Земли? Средневековый Лондон…А кто бы знал, про Лондон, что он именно средневековый? Смешно— повелитель людей — время? Люди жили себе и жили. До появления европейцев аборигены Австралии прекрасно обитали вне нынешнего времени и были счастливей, нежели сейчас. Не зря же Миклухо-Маклай призывал не трогать папуасов. А уж счастливее первых встреченных европейцами полинезийцев в принципе быть невозможно. Их время просто стояло. Спало. Купались они себе в теплом океане, загорали, занимались свободной любовью и кушали кокосы. Так сейчас бывает только на курортах во время отпуска. Не зря капитаны китобойцев, времен Мелвила, по три! четыре! года пребывая в плаванье, боялись приставать к райским островам— матросы сбегали. Мелвил знал, о чем писал, он сам сбежал с корабля.
И вот время изменилось. Родилась глобальная цивилизация. Пятна существующих человеческих обществ, рассыпанные по белому свету, разрослись, расползлись и слились. Человечество: нация к нации, слой к слою встроилось в одно время, -- и оно помчалось. Изменилось человеческое знание. В невидимом просторе, человечество проползло куда-то по гигантскому полю непознанной информации, пожирая, познавая ее. Поползло, рассеиваясь в своей силе? К своему финалу? Много будешь знать, скоро состаришься. Душа теряет детскость. Свобода. Из великих наций только у русских в полной мере осталась свобода жить в природе, обитать в ней. Рвать цветы, валяться на траве, жечь костерок. Мечтать. «А я лягу-прилягу… на душмяном покосе..»- Подобная песня невообразима ни для немца, ни для англичанина, ни для американца, ни для японца.
Духовный мир. Аура человеческого существования. - И что?- Да ведь даже и анатомически человек меняется. Акселерация… - Какая акселерация, коли раньше женились в четырнадцать лет, возьми времена князя-Игоря! Или возьми Ивана Грозного, первый раз женившегося лет, кажется, в двенадцать? У Магомета любимой, девятой жене, Айше, когда он «принял ее как спутницу жизни» было и вовсе — девять?
Или подобное накатывает волнами? Вдруг, на протяжении каких-то двух поколений низкорослые, щупленькие китайцы перестали быть таковыми. К изумлению, в нынешнее время даже самый высокий человек на земле — китаец. Девушки стали длинноногими. Пушкин переживал, что во всей России не сыщешь пары стройных ног. А теперь? Глаза разбегаются. Даже Людка, когда он встречал ее последний раз, переживала, что она из другого поколения: «Сейчас время молодых, длинноногих…». Марлен Дитрих звезда сороковых, славившаяся исключительной красотой ног, нынче «отдыхает». Хотя женщина и не вполне пока соответствуют идеалу. Что такое высота каблука дамской туфельки? — Мера ощущения недостачи длины ноги до идеала. Ведь не будешь ты ставить на каблуки лань или косулю, не будешь подкрашивать им глаза, или выбривать брови? Для своего вида — те совершенство. «Красота спасет мир». Эволюцией двигает стремленье к идеалу? Пресловутое стремленье к красоте? Мы потому обращаем внимание на женские глаза и женские ножки, что первое – мера заключенной в человеке вселенной, приближение к Богу, а второе - показатель удаленности от животного мира, кривоногого обезьяньего родства, коего чураемся. Идеал в нас вкладывает Бог? «Бог» - Все дело в смысле, вкладываемом в определение.
Один из семи великих греческих мудрецов сказал, что, несомненно, лоси представляют своих богов в виде лосей, а ослы — в виде ослов.
Да, забавно. Они ведь тоже ищут совершенство в своем виде. И сердце какого-нибудь орангутанга обмирает от вида красавицы-орангутангихи: «она прекрасна!».
Когда-то, лет десять назад, Гоша повел своих маленьких сыновей в зоопарк. И, со свойственной ему обстоятельностью обо всем им рассказывал.
- А вот это волк. – Показал он.
- Волк? – Не очень веря, изумился старший сын, увидев скромное животное, похожее на серую собаку, спящую в клетке. А ведь папа читал ему такие страшные сказки «Про Серого Волка».
Они прошли дальше.
В большой клетке прыгал, раскачивался на руках огромный рыжий орангутанг. Размах его рук достигал, наверное, трех метров. Рыжая длинная шерсть. Физиономия, страшная по человеческим меркам.
- Папа—вот волк! – Обмерев от ужаса, сказал Гоше четырехлетний сын.
Дорожка уткнулась в асфальтированный тротуарчик. Метров через двести открылась главная аллея, по сторонам которой росли старые тополя, серебристые ивы и сирень, которая еще только набрала метелки цветов. Со стороны каширского шоссе аллея вела к храму Усекновения Головы Иоанна Крестителя.
- Ну-ка, понюхай,- Андрей сломил веточку.
-Да, пап.- Отметила дочь, потянув запах.
Однако переливчато-фиолетовый запах прохладный сирени еще полностью не набрал своей густой чудесной силы.
Здесь уже вовсю гуляли люди. Какая-то молодая девушка-женщина везла по асфальту потихоньку новомодную, пеструю, с широкими колесами-шинами коляску. Ребенок в ней спал. Три пожилых женщины, идущие вместе, явно направлялись на церковную службу, собирались повязывать платочки. Еще дальше шла женщина с сопровождавшим ее ребенком лет шести. Молодая женщина еще не повязала платок, который наверняка был у нее с собой.
- Машусь, видишь, а вон еще одно воронье гнездо.
- Да, пап, а вон еще одно.
Порадовало, как быстро она научилась их отыскивать. Ведь точно, в развилке ветвей тополя, на который она указала, лежала кучка ветвей, и опять торчал черный хвост. Еще одна птица, хлопая крыльями, выписывала по-вороньи угловатые пируэты рядом с гнездом.
- А, знаешь, кто летает рядом? папа-ворона, он будет маме помогать кормить их деток.
В распахнутом небе, в голубизне, появилось первое облачко. Пушистое, белое как одуванчик. Его не принесло ветром, оно образовалось от воспарений земли.
Прошлой осенью они с Машей случайно оказались возле Храма, когда его вновь освящали. В тот день они поднялись по пологой тропе с Коломенского берега Москвы реки, со стороны центральной территории заповедника. Отсюда открывался вид на дикую речную пойму, вьющийся вдоль нее берег. Они всегда приходили, поднимались, сюда. Храм окружала железная ограда, за ней скрывался погост. Внутрь ограды можно было попасть через старый, темного кирпича, вход. В церковных традициях, ансамбль ворот состоял как бы из четырех малых арок придвинутых друг к другу вплотную. Причем опоры центральных арок были удалены. Староцерковный шик: над проездом, треугольниками нависал их, арочный, свод. Нависал, однако, не падал. Такой же свод Андрей видел на кладбище в Елабуге, куда хотел зайти поискать могилу Цветаевой, в своем пути на Байкал, проезжая мимо на велосипеде. В Елабуге кладбище рядом с шоссе. Однако самоубийц не хоронят в церковной ограде. И, к горькому стыду, никто не знает, где похоронена великая поэтесса России: «Уж сколько их упало в эту бездну…».
Когда прошлой осенью они с дочерью поднялись к храму, у ограды стояла черная «чайка» и две черных «волги». Что было удивительно, после привычного-то ощущения тутошней заброшенности и запустенья. Внутри, за погостом, подле Храма небольшая толпа людей внимала какому-то действию. Мирян оказалось человек двадцать пять. Зато присутствовало десятка полтора, не меньше! чинов церковных. И не последнего значения. Церемония была в апогее. Почтенный иерарх в шитой золотом рясе, левой рукой опирался на позолоченный посох. На голове его была шитая золотом митра, увенчанная крестом. Позади него стоял чин в черном. На уровне груди тот держал древнюю икону. Написанная на дереве, она была размером сантиметров сорок на сорок. В потемневших от времени красках различалась отсеченная голова, из шеи капали крупные капли темной крови. Закончив молитвенную речь, митрополит обернулся. Отдал посох и взял икону. С поцелуями и поклонами иконой перекрестил все четыре стороны света. Прежде заколоченная массивная дверь колонны-церкви была открыта. Оттуда вынесли большую серебряную чашу. Началось окропление святою водой. Андрей держал малышку-дочь на руках. До иерарха в золоченой рясе было рукой подать. И капли с метелочки, что была в руке святителя, летели так обильно, что когда взмах приходился в их сторону, глаза невольно зажмуривались. Священник выпростал всю чашу.
В прошлую субботу дальнейший путь они продолжили, спустившись в овраг, а сегодня Андрей задумал показать малышке иное: древнюю дорогу. В главном Коломенском находился царский съезд к Москве-реке, а этот, наверняка, служил простолюдинам. Андрей обнаружил дорогу десять лет назад, гуляя со старшей дочерью. Достаточно взглянуть на дикие камни, которыми дорога выложена, чтобы понять ее историю. Не брусчатка, а именно дикий камень. Сгодился любой бут. Попадались и белые и красные и черные камни. Округлые, угловатые. Плоские укладывались отдельными промежутками. Причем, укладывались не плоскостью, а ребрами: ребро к ребру, поперек дороги, и вглубь земли, чтобы служить дополнительной опорой колесам телег при подъеме. Для стока ливневых вод, рядом с полотном были сделаны, камнем же, укрепленные обочины-канавки. В этом, наверняка был смысл. Иначе, за прошедшие века, дорогу дождями давно свезло бы вниз. Когда-то по ней грохотали возы и телеги.
Чуть извиваясь на взгорьях, следуя ходу змеящейся рядом балки, дорога опускалась вниз. Десять лет назад, идя по ней, приходилось наклоняться и раздвигать ветви. Разросшиеся вокруг нее кусты – полу деревья протянули друг другу свои руки. В одном месте, по правую руку от дороги, вплотную к ней, росли «Три сестры». Андрей для себя так их назвал. Гигантские ивы неровными двухметрового диаметра стволами высились из склона балки. Они внушали уважение. Подобных деревьев нет ни в Лефортово, ни в Нескучном Саду, ни где бы то ни было в Москве. Впрочем, в Нескучном саду есть одна, она растет рядом с Москвой-рекой, у нее толстый четырехсотлетний ствол, но ростом, по сравнению с этими, она не вышла.
-А почему ты говолишь «сестлы»?- девочка оглядывала великолепные стволы, испещренные мелкими вертикальными морщинками коры.
-Но ведь это ивы. Имя женское. Значит, сестры.- Впрочем, ей еще трудно было понять величие этих дерев. Ведь каждое дерево ей кажется великаном.
У среднего ствола внизу было обширное дупло, отмеченное чернотой гари. Чтобы лишить соблазна разводить в нем костры или кидать туда мусор, сейчас оно было заколочено листом оцинкованного железа. В Белоруссии, у Наровли, на берегу Припяти стоит живой многовековой дуб, через который, сквозь прожженную в нем арку, можно было проходить. Там была целая роща многовековых дубов. На одном было гнездо аистов. В этой роще он захотел заняться любовью с Еленой, – она была не в восторге: опасалась, что их увидят. Но, кроме аистов и них двоих, никого не было на том краю Земли.
На дне оврага шумел по-весеннему сильный ручей. Отсюда, с выстеленной древней брусчаткой дороги, уже можно было разглядеть тонкую металлическую трубу. Там находился исследовательский реактор МИФИ. Отделенная двумя балками, территория института, в котором учился Андрей, была близко. Квадрат здания и тонкая металлическая труба, в дальнем от шоссе и ближнем сюда углу территории. На четвертом курсе их первый раз повели на Исследовательский реактор. Под десятиметровым слоем прозрачной воды, в глубине, бледно голубым таинством мерцало свечение Вавилова-Черенкова, освещая изнутри «корзину» сборки реактора, где шла цепная реакция.
Когда они выходили из зд ания, Андрей решил пошутить. Жан чуть поотстал на лестнице, спускаясь со второго этажа. И опередивший его Андрей склонился к вахтерше, проверяющей списки и пропуска. Шепнул, указывая взглядом:
-Осторожно. Вон тот парень набрал полные карманы нейтронов и хочет их вынести.
Пожилая женщина в кудряшках и синей форме, всполошилась, начала, было, расстегивать кобуру револьвера, схватилась за телефон. Глупо улыбающийся Жан ничего не понимал. Широко распахнутые глаза сияли наивностью. И женщина успокоилась:
- Нейтроны?…Да кто ж ему их даст? – Махнула рукой и выпустила.
С Жаном они расстались четыре года назад, подле могилы Людки. Они разошлись, споря о культуре. Прошло девять лет со смерти Людки. И помянуть собрались почти все москвичи -однокашники. Марик и Рыбкин, и Гвоздик и Саня Галкин и даже Кока. Не было только Молодешникова, Кота и Зимыча.
Пока добирались до кладбища, как-то недобро оглядываясь, Жан рассказывал Андрею, что хочет переправить сына в Казахстан. У сына был призывной возраст. И Жан хотел повторить дедову аферу. В Первую Мировую его дед удрал из Казани в город Верный, нынешнюю Алма-Ату, чтобы не воевать. Татар призывали в армию, а казахов — нет. И тот записался казахом.
- Зачем ему погибать в Чечне? – Переживал Жан за сына. В словах, в духе товарища студенческих лет заключалось нечто нехорошее, какая-то тухлинка, однако, сокрывалась и горькая правда. Друг Андрея, Володя Елисеев, «альфушник», капитан, орденоносец побывавший подле Белого Дома обоих взрывных времен, рассказывал за столом в Новогоднюю Ночь 1995 года. Три часа назад он прилетел из Чечни: «Думаем: ну все — «задница»!». Андрей никогда не видел его таким подавленным и взволнованным. «Альфушников» хотели высадить с вертолета на крышу дворца Дудаева, в котором чеченцы держали оборону. Володька рассказал и о том, как пропали ребята из группы «Вымпел», которых послали в Грозный на разведку: «Задница!». «Все, пора уходить».- Заключал Вовка про свою службу. Вздыхал, что, раньше была служба. Ты понимал, зачем и ради кого служишь. Была Родина.
- А теперь тебя же просто используют! Погибать, ради кого? Березовского? Этих семи или, там шести еврейских банкиров? Рыжего Чубайса? Им что — Россия? Чуть тряханет, упорхнут с награбленным в Канады …
Явлинский говорит об Украине и Белоруссии: «Я не понимаю, что такое братский народ. Вот когда будет выгодно торговать…». Он не понимает, также, что такое отец или мать? Вот когда будет выгодно… Не зря же дети Явлинского и правдолюбца Ковалева живут за границей.
А вот странно: ведь никто так не свободен по духу, как русский. «Свобода — величайшее из самоограничений»- определил западную свободу умный француз. И — противоположность— русская воля. Сиречь триединство свобод. Воля — простор. Воля, как состояние расправленной души. И Воля, как сила чувственных устремлений. «Русская нация за время великих выпавших ей испытаний потеряла пассионарность» - Сказанул не кто-нибудь, а верховный иерарх церкви. Глупость. Стоит явиться чувственной идее — воспламеняются любые забытые историей народы. Весь пример человечества тому подтвержденье. Вызов — ответ. Испанцы или Португальцы, воздвигшие империи на волне освобождения от мавров, изгнания тех из Европы. Маленькая Голландия, страдавшая во времена Уленшпигеля, скинув иго, с разгона стала знаменитой мореходной страной, на верфях которой, плотником, под именем Петров, учился строить корабли русский царь-преобразователь. А англичане? Невзрачный народец времен, когда еще даже Шотландия не была ими покорена, но с нахальным капитаном Дрейком и волевой королевой Елизаветой, молвившей, что, де, пусть, де, во всей Англии не останется ни одного дуба, постройте флот, который сразится с испанской армадой. Победили, и с разгона стали Великобританией, владычицей морей. Каждый третий человек на земле был подданным английской короны. И теперь о них говорят и воспринимают всерьез. И наоборот, сгинули византийцы. Сгинули латиняне, утратившие стержень. Римляне! Величайшая империя мира. Даже язык их стал «мертвым». А ведь никто не устраивал им депортаций и расстрелов, не сжигал в печах концлагерей. Сгинули в одночасье. А на их исконной земле — сначала лавины готов и всяких там лангобардов; норманнов, чересполосица мелких государств. Да и где те лангобарды? Вместо них, словно их с неба насыпали как горох из мешка — повсюду оказались итальянцы. Даже на Сицилии, где в ванне сидел Архимед. Разом возник и восторжествовал итальянский язык. Как, откуда, когда? Никто не заметил. А ведь все происходило под носом, в ближней истории на глазах. А нынешнее время? Чахнущий много веков полутора миллиардный Китай тыркался, тыркался со своими боксерскими восстаниями, гражданской войной, хунвейбинами, и, поймав струю, пышет энергией, как вулкан. Идея. Нерв. Воля. Объединяющее, сплачивающее чувство.
Коренная матушка-Русь апатична ко всем проводившимся «демократическим» реформам, пьет и гибнет. Главные созидающие силы страны, силы ее души — не задействованы. Не востребованы. Ведь Россия основана на вере и совести, а не на формальных западных законах. А фундамент ее, основание единства, ее же вновь явленные руководители упрямо выламывают и выламывают уже двадцать лет. И, фантастика! подобное случилось со страной в пору ее наивысшего духовного расцвета, когда обстоятельства подготовили Россию сделать качественный скачек вперед, показывая пример человечеству. Самая читающая. Самая мечтающая. Самая образованная страна. Расцвет искусств. Обращение, как в религию — во всеобщее стремление к гуманизму… И вот она, Россия, из точке бифуркации, как подобную ситуацию определил бы Илья Пригожин…, не только не рванулась вперед — Сдалась. Сломалась. Упала на колени, умильно глядя Западу в глаза, завиляла хвостиком.
«Это место сдается» — Пустые плакаты висели на каждом столбе вдоль Ленинского проспекта в начале девяностых. И люди шутили:
-Эй, какое такое место сдается?
-Россия сдается.
Поехавший в Америку с визитом министр экономики России, - его фамилия была, как у открывателя палочки-возбудителя страшной болезни, - на вопрос Американцев: «Какими вы видите перспективы России?» – Махнул рукой: «А! Сырьевой придаток».
– Да он нас всех сдал! – вскричал главный рыжий страны, увидев телерепортаж. Они были из одной компании раздербанивающих Россию. «Мол, знать-то знаешь, но помалкивай».
В девяностые было откровенно унизительно. Да и сейчас: вон как покровительственно-снисходительно похлопывала заявившаяся в Москву Кондолиза Райс нового президента России, будто робкого мальчика. Напоследок сказала ему пару утешительный слов: мол, вы, когда-нибудь, быть может, еще… — Утешительная ложь, это читалось в ее глазах. Она была довольна: «Россия в жопе».
Подобное для нации, а для человечества? Жизнь. Жизнь, что такое с точки зрения вселенной? - Способ противостоять второму началу термодинамики? Погоди, а в чем суть нашей человеческой жизни? Во имя чего несем мы в веках эту эстафету? Быть может, с нас, как с баранов, стригут невидимую энергию духа? Сучится она куда-то в неведомое пространство. А вот еще любопытно: человеческое общество, несомненно, обладает физичностью. По аналогии с дуализмом света, сочетающим и волновые и корпускулярные свойства. Корпускула-личность и общность-волна. Американская культура — апофеоз первого, коренная Россия — второго. Умный головой и сердцем Тютчев, поживший на Западе, познавший его, чувствовал, что тамошняя русофобия коренится не на разумном, а на подсознательном уровне. – Объяснимо: это инстинктивная неприязнь кошки к собаке. Существа куда более эго-личностного, к существу готовому верить и служить бескорыстно. Ненависть горделивого и владетельного – к нищему оборванцу, которого странным образом подсознательно ощущаешь богаче себя. Потому что, как ни велики твои капиталы и поместья — они конечны и точно сосчитаны. А полуголому нищему принадлежит весь мир и царство Божье. Не захочешь, а взбесишься. Не было в русской истории ни алчных Кортесов ни Писаров, ни Васко Да Гам, вымогавших золото, золото, пряности. Не было у нас чопорных господ англичан. Если мы кого-то и мучили, то самих себя.
Американцы сильнее и проще европейцев, да они — как дети. Самоуверенные, энергичные, однако куцые чувствами. Они отсекают «сантименты», для них это «комплексы неполноценности». А вот еще любопытно, смотря американское кино, герой интересен, когда эгоистичная личность начинает жертвовать своими интересами ради кого-то, двигаться в русскую сторону. А в русской, жертвенной, культуре, - кино, напротив, интересно, когда герой из массы возвышается до уровня настоящей личности.
В последнюю встречу группы, на могиле Людки все изрядно выпили. Марек целовал Людкино лицо на черном надгробном камене.
- Я единственный из вас, кто мог бы с ней спать, - сказал он.
Все гомонили, и его никто не слышал, кроме Андрея, который молчал. Кока громогласно спорил с Сашкой Рыбаковым по поводу происходящего в стране. Гвоздик наседал на Жана. Все давно не виделись, у каждого была своя версия событий. Один предлагал ввести прогрессивный налог. Другой — разрешить свободную продажу земли. Третий — воспрепятствовать вывозу капитала за границу.
-Но как?- кричал четвертый.
Замолкнув, обратились к Андрею. Смотрели на него, как на пророка.
- Культура…— Хотелось сказать, что проблема куда глубже, лежит не на поверхности законов. «Зри в корень»- учил Козьма Прутков. Все упирается в особенности культуры. Цивилизация, культура человечества — не точка, а объемное тело, а у тела существуют верх и низ, лево и право, северный полюс и южный. Без русского духа существование России невозможно. Была идея, цель, сплачивающая общество народы и нации. Под сенью доброго «русского духа» помирились даже все народы Кавказа, тысячелетием занимавшиеся обоюдной резней.
Да, у властителей страны были амбиции, да, Россия объявляла себя империей, но коренная культура… Мир и обоюдная любовь. Чувство локтя. Рухнула Австро-Венгрия. Рухнула Империя Великобритании. Еще прежде развалились Испанские и Португальские владения. Гитлер, нападая на Россию, думал, что она рухнет, как колосс на глиняных ногах. А Россия, напротив, под ударом захватчиков сплотилась. Красная армия погибла, и Сталин обратился: «Братья и сестры…». Теперь же ничего подобного нет. Ставка на лезущих по головам.
С обмелением, угасанием русского духа, сиречь — имя ему: «Доброта, достоинство, воля», — противоречия будут только усиливаться. Ибо строгому феодальному укладу жизни одних российских народов, вопиюще противоречит распущенная какофония западной «демократии», воспринимающаяся народами, чтящими традиции, как оскорбление души. Толкая к американизму — толкают в пропасть. Силовыми, административными ресурсами страну не удержать. Можно только на время заморозить гибельные процессы. Без русского духа существование России бессмысленно и невозможно. А упование на мировую рыночную экономику? Глупость несусветная. В подобное мог верить только показательно наивный Егор Гайдар. «Бяшка», которого использовали алчные и безжалостные. Его героический дед перевернулся бы в гробу от такого внучонка, впрочем, и гроба-то нет. Ведь тот погиб где-то в лесу, сражаясь, в партизанском отряде. Лежат его останки без гроба в сырой земле-матушке.
Выходить на мировой рынок, коли твои энергозатраты на производство товаров, из-за климата и расстояний, как минимум на четверть больше чем у конкурентов — все равно, что выйти на старт олимпийского забега, положив себе на спину сорокакилограммовый куль картошки. Позор. Сильная Россия только так и могла существовать, как существовала, опираясь на совесть, доброту и взаимное участие. Андрею не дали сказать и пары слов.
-Что??! Культура??! – Все, кроме Гвоздика, хором аж всплеснули руками.
Откинув голову, Жан смеялся, хохотал. Он только что вернулся из Рима, где был на каком-то физическом симпозиуме. Он заканчивал докторскую диссертацию, был ученым секретарем Академического Института. Его зашкаливало от сознания собственной значимости. Никогда он не был таким. В студенческие годы, напротив, отличался сбалансированным здравомыслием и широким кругозором. Вместо еженедельника «Футбол-хоккей», обычного для Андрея, читал «За рубежом». Из старой, мятой, газеты «Правда», принесенной Жаном Андрею, врезалась в память речь Аджубея. Андрей читал статью во время лекции по марксизму-ленинизму. С трибуны партсъезда Аджубей взахлеб повествовал, как великолепно Хрущев стучал ботинком по столу на заседании в ООН. (Стучало, кажется трое: Хрущев, Громыко и кто-то еще. Громыко, вроде, спустя годы об этом горько сожалел, как о самой большой глупости, сделанной в жизни). А потом, Хрущев поставил ботинок перед собою на парту, так, что тот почти касался затылка депутата «плохой страны»(Испании? Португалии?) Тот сидел в предыдущем ряду. «Почти, но не касался. В чем была проявлена известная дипломатическая гибкость». Каким же дуболомам судьба может вверить управление великим государством. Впрочем, судя по нынешним временам, то был не предел. Хрущев в чем-то был подобен ребенку: подчас жестокий, подчас наивный, со своей кукурузой, пятиэтажками и утверждением «нынешнее поколение будет жить при коммунизме». Однако, по-своему, он любил и страну и народ. А теперь, а эти… Банановые республики позавидуют. Бравые реформаторы сознательно обрекали часть населения на вымирание: «невменяемая часть населения». «Не секрет, что мы не всех хотим взять с собой в светлое будущее». Человек, заведовавшей «Безопасностью России» нашептывал в ухо главному охраннику президента, чтобы тот шлепнул конкурента, который в это же время нашептывал то же самое охраннику в другое ухо. А на переговорах в Чечне доверительно предлагал бандитам похищать людей. Мол, деньги, которые он от имени страны раздобудет для выкупа, будем делить пополам.
В лихие 90-е Жан, единственный, остался верен науке. Стал и снабженцем и грузчиком и ученым секретарем в прозябающем, обезлюдевшем академическом институте. Андрею даже случалось ему помогать, чего-то там перетаскивать, какое-то оборудованье, грузить в вагоны, отправляя его на Байкал. Теперь ситуация товарища студенческих лет кардинально изменилась. Жан получает международные «гранты», ездит по заграницам и готовится защитить докторскую диссертацию: «нейтрино снизу». Витька Гвоздик попробовал, было, сподвигнуть того к разговору о вселенной, о Боге. Да только Жан остался воинствующим атеистом. А с такими спорить невозможно. Им все ясно, ведь подобные люди невольно ставят себя на место Бога. Гвоздик пытался образумить Жана: