Высокий, мордастый, по заправке видно - первогодок, да еще все у него новое: и шинель, и шапка, и сапоги. У старослужащего так не бывает. У него что-нибудь одно может быть новым: или шинель, или сапоги, или ремень. Если все новое - значит желторотый. А эмблемы у него войск связи. В Киеве это может означать Киевское высшее инженерное радиотехническое училище - КВИРТУ. Их в Киеве иначе как квиртанутыми никто и не называет.
Квиртанутый, кажется, начинает выходить из себя. Пора, значит, и за работу.
Итак, начали трудовой день в коммунизме. Один дерьмо насосом качает, остальные четверо таскают вонючую жижу в генеральский сад. В напарники мне попался тот самый щуплый курсант-артиллерист, самый опытный из нас. Работа была явно не по силам ему. И когда мы тащили груженые носилки, он весь краснел и кряхтел - казалось, вот-вот не выдержит. Помочь ему я не мог ничем, сам-то тащил еле-еле за свои ручки. Грузить меньше мы не могли, потому что вторая пара сразу поднимала шум, а конвойный грозился доложить, кому следует.
Парня, однако, надо было поддержать, если не делом, то хоть словом. При груженых носилках это было абсолютно невозможно, но на обратном пути вполне. Да и уходили мы метров на триста от зловонного люка и от конвойного, так что говорить было возможно.
- Слышь, артиллерия, тебе еще сколько сидеть? - начал я после того, как первые носилки мы вывалили под развесистую яблоню.
- Все, я уже отсидел,- вяло ответил он,- если только сегодня ДП не схлопочем.
- Счастливый ты! - искренне позавидовал я.- Слышь, бог войны, а тебе до золотых погон много еще?
- Все уже.
- Как все? - не понял я.
- А так, все. Приказ уж три дня как в Москве. Подпишет министр сегодня, вот тебе и золотые погоны, а, может, он завтра подпишет, значит, завтра я офицером стану.
Тут я еще раз ему искренне позавидовал. Мне-то еще год оставался. Еще один год гвардейского танкового училища. Год - это настолько много, что я еще в отличие от многих своих друзей не начал отсчет часов и минут до выпуска; я в тот момент только дни считал.
- Счастливый ты, артиллерист, с губы прямо в баньку да на выпускной вечер. Везет же людям!
- Если ДП не получим,- мрачно перебил он.
- В этом случае амнистия положена.
Он ничего не ответил, может быть, оттого, что мы приближались к мордастому конвойному.
Второй рейс для артиллериста оказался значительно труднее, чем первый, он еле доплелся до первых деревьев, и пока я опрокидывал носилки, он всем телом привалился к корявому стволу.
Парня надо было поддержать. Два козыря я уже бросил впустую: ни близкий выпуск из училища, ни близкое освобождение с губы его совершенно не обрадовали. У меня оставалась единственная надежда поднять его душевное состояние на должный уровень. Я решил подбросить ему мысль про светлое будущее, про коммунизм!
- Слышь, бог войны.
- Чего тебе?
- Слышь, артиллерия, вот тяжело нам сейчас, а придет время, будем и мы жить в таких вот райских условиях, в коммунизме. Вот жизнь-то будет! А?
- Как жить? С носилками говна в руках?
- Да нет, я не про то,- огорчился я такой душевной черствости.- Я говорю, настанет время - и будем мы жить вот в таких райских садах, в таких вот чудесных маленьких городках с бассейнами, а вокруг сосны столетние, а дальше яблоневые сады. А еще лучше вишневые. Слышь, поэзии-то сколько... Вишневый сад!?
- Дурак ты,- устало ответил он,- дурак, а еще танкист.
- Это почему же я дурак? - возмутился я.- Нет, ты постой, это почему же я дурак?
- А кто ж, по-твоему, говно в коммунизме таскать будет? А теперь помалкивай, приближаемся.
Вопрос этот, такой простой и заданный таким насмешливым тоном, громыхнул меня словно обухом по загривку. Вначале он не показался мне неразрешимым, но это был первый в моей жизни вопрос про коммунизм, на который я не нашел сразу, что ответить. До того все было абсолютно ясно: каждый работает как хочет и сколько хочет, по своим способностям, получает же чего хочет и сколько хочет, то есть по потребностям. Было абсолютно ясно, что, допустим, один желает быть сталеваром - пожалуйста, трудись на благо всего общества и на свое благо, конечно, ибо ты равноправный член этого общества. Захотел быть учителем - пожалуйста, всякий труд у нас в почете! Захотел быть хлеборобом - что может быть почетнее, чем кормить людей хлебом! Захотел в дипломаты - путь открыт! Но кто же будет возиться в канализации? Неужели найдется кто-нибудь, кто скажет: да, это мое призвание, тут мое место, а на большее я не способен? На острове Утопия этим занимались арестанты, как мы сейчас. Но в коммунизме ни преступности, ни тюрем, ни губы, ни арестантов не будет, ибо незачем совершать преступления - все бесплатно. Бери, что хочешь,- это не преступление, а потребность, и все будут брать по своим потребностям, это основной принцип коммунизма.
Мы опрокинули третьи носилки, и я победно заявил:
- Каждый будет чистить за собой! А кроме того, машины будут!
Он с сожалением посмотрел на меня.
- Ты Маркса-то читал?
- Читал,- запальчиво ответил я.
- Помнишь пример про булавки: если делает их один человек, то три штуки в день, а если распределить работу среди троих, один проволоку режет, другой затачивает концы, третий хвостики приделывает, то уже будет триста булавок в день, по сто на брата. Это разделением труда называется. Чем выше степень разделения труда в обществе, тем выше его производительность. В каждом деле должен быть мастер, виртуоз, а не любитель, не дилетант. А теперь представь себе хотя бы город Киев, и как полтора миллиона его обитателей, каждый для себя, канализацию прокладывают и в свободное от общественной деятельности время чистят ее и поддерживают в исправном состоянии. А теперь про машины. Маркс пророчил победу коммунизма в конце XIX века, но тогда не было таких машин, значит, и коммунизм был в то время невозможен, так? Сейчас тоже нет таких машин, это значит, что сейчас коммунизм тоже невозможен, так или нет? И пока таких машин нет, кто-то должен ковыряться в чужом дерьме,- а это, извините, не коммунизм. Допустим, когда-нибудь сделают такие машины, но кто-то же должен будет их настраивать и исправлять, а это тоже, наверное, не очень будет приятно; неужели у кого-то будет и вправду потребность всю свою жизнь заниматься только этим. Ты же поддерживаешь теорию Маркса о разделении труда, или ты не марксист?
- Марксист,- промямлил я.
- Мы приближаемся, поэтому несколько дополнительных вопросов для самостоятельного размышления. Кто в коммунизме будет закапывать трупы? Самообслуживание - или любители в свободное время этим будут заниматься? Да и вообще в обществе очень много грязной работы, не все же дипломаты и генералы. Кто свиные туши разделывать будет? А ты в рыборазделочном цехе был когда-нибудь? Рыбу подают, ее моментально разделывать надо и ни хрена не механизируешь, как быть? А кто будет улицы мести и мусор вывозить? Да вывозка мусора требует сейчас квалификации, и немалой, и дилетантами ты не обойдешься. А официанты будут при коммунизме? Сейчас это прибыльное дело, а когда деньги ликвидируют, как тогда? И последнее: тот, кто сейчас о чистке говна никакого понятия не имеет, товарищ Якубовский, например, заинтересован ли он в том, чтобы настал когда-нибудь такой день, когда он сам свое говно за собой убирать будет? Ну размышляй и помалкивай, приближаемся...
- Много болтаете, работать надо!
- Слышь, артиллерия, так что ж, по-твоему, коммунизма вообще никогда не будет?
Он даже остановился, сраженный моей дикостью.
- Да нет, конечно!
- А это еще почему? Контра ты недорезанная! Антисоветчик! - со всего размаху хрястнул я тяжеленные носилки оземь, и вонючая золотистая жидкость растеклась по ослепительно белому снегу и гранитной дорожке.
- Эх, что же ты наделал,- плюнул в сердцах артиллерист.- Теперь по пять суток схлопочем, как пить дать.
- Да нет, вроде никто не видал. Снегом сейчас забросаем.- Мы проворно принялись забрасывать снегом грязное пятно, но издали уже бежал наш конвойный.
- Вы что, лодыри, наделали! Только бы болтать! Отвечай за вас! Но вы у меня попляшете!
- Да ты не шуми, мы снегом сейчас забросаем, не видно будет, тяжеленная ведь зараза, вот из рук и вырвалась. А для сада тоже ведь хорошо. Снег через недельку растает, все и смоет.
Мордастый первокурсник, однако, не унимался:
- Вы бы не болтали, а дело бы делали! Но вы у меня попляшете!
Артиллерист тогда сменил тон.
- Ты, балбес, послужи столько, сколько мы, тогда орать будешь! А заложишь, сам же с нами и сядешь, за то, что недоглядел!
Я поддержал:
- Ты еще мал и глуп, не видал больших затруднений в жизни. А человеку уже на звание послали, он дня через три офицером станет. А ты еще сопляк...
- Это я-то сопляк? Хорошо же... Он вскинул автомат и заорал:
- А ну работать.. Живо... Вы у меня покрутитесь... Артиллерист равнодушно посмотрел в его сторону и сказал мне спокойно: "Пошли... Не хрен с бараном разбираться. Посадят его сегодня... Это ты уж на мой опыт положись..."
Мы вразвалочку побрели к канализационному люку.
- Заложит! - уверенно сказал артиллерист. Не,- сказал я.- Попсихует только, к вечеру отойдет.
- Ну посмотришь.
- Не печалься, мой друг, и не ахай. Жизнь бери, как коня за узду! Слышь ты, контра недобитая, так отчего же, по-твоему, коммунизма никогда не будет?
- А потому не будет, только ты носилки не бросай... А потому не будет, что не нужен он, этот самый коммунизм, нашей партий и ее ленинскому центральному комитету.
- Врешь, контра!!!
- Сопи в две дырки, псих несчастный. Уймись, не ори. По дороге туда невозможно с тобой разговаривать. Потерпи, сейчас разгрузимся, я тебе преподам.
Разгрузились.
- Так вот, представь себе, что коммунизм наступит завтра утром.
- Да нет, это невозможно,- оборвал я.- Нужно сначала материально-техническую базу построить.
- А ты представь себе, что 1980 год наступил, и партия, как обещала, эту самую базу создала. Так вот, что, собственно, обычный наш стандартный секретарь райкома будет иметь от этого самого коммунизма? Ась? Икры вдоволь? Так у него ее и сейчас сколько угодно. Машину? Да у него две персональные "Волги" и частная про запас. Медобслуживание? Да у него все медикаменты только иностранные. Жратва? Бабы? Дача? Да все у него это есть. Так что ничего нового он, наш дорогой секретарь райкома самого захудалого, от коммунизма не получит. А что он потеряет? А все потеряет! Так он на Черноморском побережье на лучших курортах пузо греет, а при коммунизме все равны, как в бане, не хватит всем места на том пляже. Или, допустим, изобилие продуктов, бери в магазине, что хочешь и сколько хочешь, и очереди там даже не будет; так все равно же хлопоты - сходи да возьми. А зачем ему это, если холуи ему все на цырлах сегодня носят; зачем ему такое завтра, если сегодня лучше? Все он в коммунизме потеряет: и дачу, и врачей персональных, и холуев, и держиморду из охраны.
Так что на уровне райкома даже нет у них заинтересованности в том, чтобы коммунизм наступил завтра, и послезавтра тоже не хочется. А уж таким Якубовским да Гречкам он и подавно не нужен. Видал, как на Китай накинулись, мол, в Китае уравниловка, все в одинаковых штанах ходят. А как же мы-то в коммунизме жить будем? Будет мода или нет? Если не будет моды, все будем в арестантских телогрейках ходить? Партия говорит: нет. А как тогда всех модной одеждой обеспечить, если она бесплатная и каждый берет сколько хочет? Да где же на всех баб лисьих шуб да песцов набрать? Вот жена Якубовского каждый день горностаевые шубы меняет. А если завтра коммунизм вдруг настанет, сможешь ли ты доказать доярке Марусе, что ее ляжки хуже, чем у этой старой дуры, и что ее положение в обществе менее почетно? Маруська баба молодая, ей тоже горностая подавай, и золото, и бриллианты. А ты думаешь, выдра- Якубовская сама свои меха и бриллианты без боя отдаст? Вот и не хотят они, чтоб завтра коммунизм наступил - и все тут. Оттого исторический период придуман. Ленина читал? Когда он нам коммунизм обещал? Через 10-15 лет. Так? А Сталин? Тоже через 10 - 15, иногда через двадцать. А Никита Сергеевич? Через 20. И вся партия народу клялась, что на этот раз не обманет. Ты думаешь, придет этот самый 1980 год - будет коммунизм? Ни хрена не будет. А думаешь, кто-нибудь спросит у партии ответа за ложь? А ровным счетом никто не спросит!
А задумывался ли ты, дорогой танкист, почему именно 15 - 20 лет все правители выдумывают? А это чтобы самому успеть пожить всласть, и чтобы в то же время надежда у народа не терялась. А еще, чтоб успели все эти обещания забыться. Кто ведь сейчас вспомнит, что там Ленин обещал. И 1980 год придет - ровным счетом никто не вспомнит, что время-то подошло. Пора бы и ответ держать! За такие вещи партию и судить бы пора!
- А сам-то ты коммунист?
- Не коммунист, а член партии. Пора разницу понимать!
Он замолчал, и мы больше не разговаривали с ним до самого вечера.
К вечеру мы-таки добрались до дна, вычерпали все. К самому концу работы на тропинке появилась тощая морщинистая женщина в роскошной шубе. Шла она в сопровождении ефрейтора. На этот раз лицо ефрейтора носило не барское, а холуйское выражение.
- Смотри,- предупредил артиллерист,- будет Салтычиха сутки давать - не рыпайся. Она женщина слабая - под трибунал живо упечет.
Ефрейтор окинул яму и сад одним взглядом и масляным голосом доложил:
- Все они сделали, я целый день...- маслил ефрейтор.
- Только всю дорожку загадили и снегом закидали,- вставил наш конвойный.
Ефрейтор исподтишка бросил на конвойного ненавидящий взгляд.
- Какую дорожку? - ласково поинтересовалась тощая особа.
- А вот пойдемте, пойдемте, я вам все покажу! - И он размашистым шагом двинулся по дорожке. Особа засеменила за ним.
Смеркалось. Начало подмораживать, и конвойный с трудом отбивал сапогом комья примерзшего снега.
- Вот тут, и снегом загребли, думали, я не замечу. А я все вижу.
- Кто? - вдруг визгливо закричала старуха.
- А вот эти двое, дружки... Притаились... Думают их не заметят... А мы все видим...
- По пять суток ареста каждому,- прошипела старуха...- А вы, Федор... А вы, Федор...- Лицо ее задышало бешенством. Не договорив, она запахнула шубу и быстро пошла к чудесному городку.
Лицо ефрейтора искривилось, он повернулся к нашему конвойному, который, видимо, не понял, что нечаянно насолил всемогущему Федору.
- Уводи свою сволочь! Я тебе, гад, припомню!
Конвойный недоуменно уставился на ефрейтора: я ж как лучше старался! - Иди, иди, я с тобой посчитаюсь!
Мы нестройно застучали подковами мимо чудесного городка, который с наступлением темноты стал еще прелестнее.
Какие-то дети резвились в бассейне, отделенные от мороза зеленоватой прозрачной стенкой. Высокая женщина в строгом синем платье и белом переднике наблюдала за ними.
Нашего возвращения из коммунизма дожидался заместитель начальника Киевской гарнизонной гауптвахты, младший лейтенант Киричек, предупрежденный, видимо, о полученных ДП.
Младший лейтенант раскрыл толстую конторскую книгу.
- Так, значит, по пять суток каждому... Так и запишем. Пять... Суток.., Ареста... От командующего округом... за... на... ру... ше... ни... е... воинской дисциплины.
- Ах, черт,- спохватился он.- Командующий-то в Москву улетел на съезд партии. Как же это я! - Он покрутил книгу, затем, вдруг сообразив, перед словом "командующий" пыхтя приписал "зам.".- Ну вот, все в порядке. А у тебя, Суворов, первые пять суток от зам. командующего и вторые пять суток тоже от зам. командующего. А третьи от кого будут? - И весело заржал собственной шутке.
- Выводной!
- Я, товарищ младший лейтенант!
- Этих вот двоих голубчиков в 26-ю. Пусть часок-другой посидят, чтоб знали наперед, что ДП -это не просто новый срок отсидеть - это кое-что посерьезнее!
26-я камера на Киевской губе именуется "Революционной", потому что из нее когда-то, еще до революции, сбежал знаменитый уголовник Григорий Котовский, который в этой камере дожидался суда за изнасилование. Позже, в 18-м году, Котовский со своей бандой примкнул к большевикам и за неоценимые услуги в уголовном плане по личному указанию Ленина был переименован в торжественной обстановке из уркаша в революционеры. С него-то и начались неудавшиеся ленинские эксперименты по приручению российского уголовного мира.
Опыт знаменитого революционера был всесторонне учтен, и после революции из камеры уж больше никто не убегал.
В камере ни нар, ни скамеек - только плевательница в углу. И стоит она там неспроста. До краев она наполнена хлоркой! Вроде как дезинфекция. Окно, через которое сбежал герой революции, давно замуровали, а камера настолько мала, а хлорки так много, что просидеть там пять минут кажется невозможным. Из глаз слезы катятся градом, перехватывает дыхание, слюна переполняет весь рот, грудь невыносимо колет.
Только нас втолкнули в камеру, опытный артиллерист, захлебываясь кашлем, оттолкнул меня от двери. Я-то хотел сапогом стучать. Положившись на его опыт, я отказался от этой попытки. Много позже я узнал, что артиллерист оказался прав и в этом случае: прямо напротив нашей 26-й камеры находилась 25-я камера, специально для. тех, кому не сиделось в 26-й. После 25-й все успокаивались и возвращались в 26-ю спокойными и терпеливыми.
Между тем к нам втолкнули третьего постояльца. Мне было решительно наплевать на то, кто он таков, я и не старался рассмотреть его сквозь слезы, но опытный артиллерист, казалось, ждал его появления. Он толкнул меня (говорить было совершенно невозможно) и указал рукой на третьего. Протерев глаза кулаком, я узнал перед собой нашего конвойного.
Обычно арест никогда не начинается с 21, 25 или 26-й камеры. Только тот, кто получает дополнительный паек - ДП, проходит через одну из них, а иногда и через две.
Наш квиртанутый первогодок начал спою эпопею именно с 26-й камеры: то ли всемогущий ефрейтор напел младшему адъютанту или порученцу командующего, то ли наш конвоир рыпнулся когда, сдав автомат и патроны, вдруг узнал, что его взвод возвращается в родные стены, а он почему-то на 10 суток остается на губе. А может быть, младший лейтенант для потехи решил подсадить его к нам, наперед зная нашу реакцию.
Попав в белесый туман хлорных испарений, новый арестант захлебнулся в первом приступе кашля. Его глаза переполнились слезами. Он беспомощно шарил рукой в пустоте, пытаясь найти стенку.
Мы не были благородными рыцарями, и прощать у нас не было ни малейшей охоты. Можно сказать, что бить беспомощного, ослепшего на время человека нехорошо, да еще в момент, когда он не ждет нападения. Может быть, это и вправду нехорошо для тех, кто там не сидел. Мы же расценили появление конвойного как подарок судьбы. Да и бить мы его могли только тогда, когда он был беззащитен. В любой другой обстановке он раскидал бы нас, как котов, слишком уж был мордаст. Я пишу, как было, благородства во мне не было ни на грош, и приписывать себе высокие душевные порывы я не собираюсь. Кто был там, тот поймет меня, а кто там не был, тот мне не судья.
Артиллерист указал мне рукой, и когда высокий электроник выпрямился между двумя приступами кашля, я с размаху саданул сапогом ему между ног. Он взвыл нечеловеческим голосом и согнулся, приседая, в этот момент артиллерист со всего маху хрястнул сапогом прямо по его левой коленной чашечке. И когда тот забился в судорогах на полу, артиллерист, уловив момент выдоха, пару раз двинул ему ногой в живот.
От резких движений все мы наглотались хлора. Меня вырвало. Артиллерист захлебывался. Конвойный лежал пластом на полу. Нам не было абсолютно никакого дела до него.
Меня вновь вырвало, и я совершенно отчетливо почувствовал, что мне быть в этом мире осталось немного. Мне ничего не хотелось, даже свежего воздуха. Стены камеры дрогнули и пошли вокруг меня. Издали приплыл лязг открываемого замка, но мне было решительно все равно.
Откачали меня, наверное, очень быстро. Мимо меня по коридору потащили конвойного, не очухался еще. И мне вдруг стало невыносимо жаль, что, очнувшись на нарах, он так и не поймет того, что с ним случилось в 26-й. Я тут же решил исправить ситуацию и добить его, пока не поздно. Я рванулся всем телом, пытаясь вскочить с цементного пола, но из этого получилась лишь жалкая попытка шевельнуть головой.
- Ожил,- сказал кто-то прямо над моей головой.- Пусть еще малость подышит.
Артиллерист был уже на ногах, его рвало. Кто-то совсем рядом произнес:
- Приказ министра обороны, он уже офицер!
- Приказ министра пришел сегодня, а подписан-то еще вчера,- возразил другой голос.- Значит, амнистия распространяется только на срок, что он отбывал вчера. А. сегодня, уже став офицером, он получил новый срок от заместителя Командующего округом. И амнистия министра на новый срок не распространяется.
- Ах, черт. А если по такому случаю к заместителю командующего обратиться. Случай-то необычный!
- Да зам его в глаза не видел, вашего новоиспеченного лейтенанта. Это супруга самого распорядилась. А сам - он на съезд партии уехал. Не пойдете же вы к ней просить?
- Это уж точно! - согласился второй голос.
- А отпустить его под амнистию министра мы не можем, ежели она завтра с проверкой нагрянет, всем головы открутит!
- Это точно.
Случилось так, что, пока наш артиллерист чистил канализацию, министр обороны подписал приказ, по которому он и еще двести счастливцев из курсантов превратились в лейтенантов. Приказ министра в этом случае является отпущением всех грехов. Но пока приказ шел из Москвы, наш артиллерист успел получить новый срок, якобы от заместителя Командующего Киевским военным округом. И никто ничего сделать не мог.
Но он теперь офицер, и место его - в офицерском отделении, которое отделено от общего высокой стеной. Мы обнялись как братья, как очень близкие люди, которые расстаются навеки. Он грустно улыбнулся мне и, как есть, перепачканный испражнениями супруги будущего Главнокомандующего объединенными вооруженными силами стран участниц Варшавского Договора Маршала Советского Союза И. И. Якубовского, уже теперь без конвоя пошел к железным воротам офицерского отделения.
В тот день в столице нашей родины, городе-герое Москве под грохот оваций тысяч делегатов и наших многочисленных братьев, съехавшихся со всех концов земли, в Кремлевском Дворце съездов начал свою работу XXIII съезд Коммунистической партии Советского Союза, съезд очередной и исторический.
С того дня партия больше ничего торжественно не обещала нынешнему поколению советских людей.
РИСК
Киевская гарнизонная гауптвахта
31 марта 1966 года
Кажется, что политзанятия на губе - самое лучшее время. Сиди себе два часа на табуретке, посапывай и ни хрена не делай. Лучшего расслабления, лучшего отдыха ведь и не придумаешь. Но это только кажется. Такие мысли могут прийти только тому, кто на губе не сиживал, кто не предупрежден заранее о том, как себя на этих самых занятиях держать. Вся та кажущаяся простота для губаря малоопытного выливается кучей неприятностей. Попав на политзанятия впервые, губарь рад тому безмерно, но стоит ему отвлечься на мгновение, стоит лишь на секунду забыть, где ты, отчего и зачем находишься - вот беда и подкралась.
Измотанный бессонницей, жутким холодом, сыростью, голодом, непосильным трудом, постоянными унижениями и оскорблениями, а главное, ожиданием чего-то более страшного, организм, лишь успокоившись и согревшись немного, расслабляется мгновенно.
И чуть отпустишь немного ту стальную пружину, что скручиваешь в себе с первого мгновения губы, как она с чудовищной силой вырывается из рук, раскручиваясь со свистом... И не властен ты больше над собой...
Вот рядом понесло куда-то солдатика, сразу видать, не сиживал ранее, помутились его ясные очи, веки слипаются, засыпает... сейчас уткнется буйной головушкой своей в грязную сутулую спину тщедушного матросика. А матросик, видать, в Киев в отпуск прикатил, не иначе на вокзале патрули сгребли. Видать, и матросик сейчас клевать начнет. И жалко солдатика того, и матросика, и себя жалко... а ноги согреваться начали... а в голове хмель разливается... колокольчики зазвенели... да так сладко... голова на грудь валится... а шея ватная, она такого веса нипочем не выдержит... поломается... шею расслабить надо...
Вот ты, голубь, и спекся, и вместо теплых нар ждет тебя ночью вонючий сортир, и кухня ждет, это ведь еще хуже, а как отсидишь свое, еще и ДП получишь суток трое, чтоб не про кус черняжки мечтал, не про сухие портянки, а про политику нашей родной партии, которая всем нам новые горизонты открывает. Так-то.
Сидел я не впервые. Правда, не на Киевской губе, на Харьковской. Впрочем, так-то сразу и не скажешь, где лучше. В Харькове "коммунизм", конечно, не тот, поскромнее. А вот танковый завод, не в пример Киевскому, куда больше, и каждый день туда полгубы загребают, не возрадуешься. А штучки эти про политзанятия я давно усвоил. Меня тут не проведешь.
Про сон я сразу не думал - слишком уж жрать хотелось, но и про жратву я старался тоже не думать - слишком в животе начинало болеть от таких мыслей, одно мне не давало покоя с самого начала политзанятий: портянки бы сменить. Мои-то шесть дней уж мокрые, и как их ни мотай - все одно. А на дворе - то мороз, то вновь все раскиснет. Холодно ногам, мокро... Портянки бы сменить... Стоп! Мысль опасная! Нельзя про сухие портянки думать! Мысль эта - провокация!!! Ее от себя гнать нужно. Так и до беды недалеко. Вот уж чудится, что сухие они совсем... я ж их ночью на батарею дожил... (хотя и нет на губе батарей)... они за ночь и высохли, так просушились, что не гнутся... Вот теперь и ногам тепло... СТОЙ!!! Да я ж не спал!! Два здоровенных ефрейтора, разгребая табуретки и распихивая губарей, движутся прямо на меня. Мать твою перемать! Да не спал я!!! Братцы! Я ж тоже человек! Советский! Такой, как и вы! Братцы! Да не спал же я!.. Ефрейтор со злостью отталкивает меня в сторону и, я быстро поворачиваю голову вслед ему и тут же, сообразив, насколько это опасно, поворачиваюсь обратно. Но одного мгновения совершенно достаточно, чтобы разглядеть все до одного лица сзади сидящих. Все они, все без единого исключения, лица задавленных страхом людей. Животный ужас и мольба в доброй полусотне пар глаз. Одна мысль на всех лицах "только не меня!" Наверное, такое лицо было и у меня мгновение назад, когда казалось, что ефрейторы идут ко мне. Боже, как же легко всех нас запугать! Насколько же жалок запуганный человек! На какую мерзость он только не способен ради спасения своей шкуры!
А ефрейторы тем временем подхватили под белы рученьки курсанта-летчика, что примостился в самом углу. Будущий ас, словно тяжелая деревянная кукла с веревочками вместо суставов. Да он и не спит, он полностью отключился, вырубился то есть, он, видать, не в этом мире. Волокут ефрейторы защитника отечества по проходу, а голова его, как брелочек на цепочке, болтается. Зря ты так, ас, контроль над собой теряешь! Нельзя так, соколик. Вот ты расслабился, а тебя сейчас в 26-ю революционную камеру с хлорочкой, живо очухаешься, а потом в 25-ю, а уж потом пять суток тебе добавят, это как два пальца намочить.
Черт! Сколько же еще младший лейтенант про родную партию будет долдонить? Ни часов, ни хрена. Кажется, уже часов пять сидим, а он все никак не кончит. Если бы портянки сменить, тогда еще можно посидеть, а так - невмоготу. Эх, не вынесу. Голова тяжелеет, вроде в нее две здоровенные чугунные гантели вложили. Только вот ногам холодно. Ежели б портянки... Или почаще бы ефрейторы отключившихся из зала вытаскивали... Как-никак - все разнообразие, авось и дотянул бы до конца. Или бы на морозец сейчас, на нефтебазу или на танковый завод... Только бы вот портянки...
- Вопросов... НЕТ???!
Мощный ответ "Никак нет!" вырывается из сотни глоток. Это спасение! Это конец политзанятий! Кончилось... И без ДП... для меня.
Сейчас последует команда "построение на развод, через... полторы минуты!" Это значит, что надо рвануться всей силой своей души и тела, всем своим желанием жить прямо к выходу, прямо в дверь, забитую вонючими телами грязных, как и я, губарей, и, разбрасывая их, вырваться в коридор. Важно не споткнуться - затопчут, жить-то всем хочется. Прыгая через семь ступенек, надо влететь на второй этаж и схватить свои шинель и шапку. Тут важно быстро найти свою шинель, а то если потом какому-нибудь балбесу достанется твоя небольшая, и он в нее влезть не сможет, тебя быстро найдут, и схватишь пяток дополнительный за воровство, а того длинного балбеса посадят в твою же камеру за нерасторопность, вот и сводите счеты, кто прав, кто виноват, и у кого кулаки тяжелее. Схватив свою шинель и шапку и разбивая грудью встречный поток арестантов, рвущихся наверх к шинелям, несись вниз. А у дверей выходных уж пробка, и уж ефрейторы ловят последнего... Прыгай в толпу. Как ледокол, разбивай - дроби... А уж полторы-то минуты на исходе, а ты-то еще не в строю, еще не одет, еще не заправлен, еще и красная звездочка твоя не против носа и шапка не на два пальца от бровей... Нехорошо...
Итак, сейчас будет команда "построение на развод через..." Все замерли в нечеловеческом напряжений, готовые сорваться со своих мест и, сокрушив других, выполнить приказ... Но младший лейтенант нарочно медлит... испытывая наше стремление через полторы минуты стоять в строю... А все ли прониклись важностью момента?.. Все ли сжались в комок... Все ли напряглись и готовы зубами грызть своего соседа... Но взгляд младшего лейтенанта упирается куда-то в угол, и никто не смеет повернуть голову и глянуть на то, что в такой момент могло привлечь внимание заместителя начальника Киевской гарнизонной гауптвахты. А заинтересовала его рука, грязная, недели две чистившая сортиры и ни разу после того не мытая.