Наконец, выбравшись по косогору на степной простор, небольшая наша группа останавливается. Не сговариваясь, мы кладем раненых на снег и обессилено падаем рядом.
Сахно несколько медлит, но соглашается:
– Пять минут!
Мой напарник‑танкист широко расставляет в колее свои «кирзачи» и говорит с легкой завистью:
– Строгий!
– Дурной, а не строгий, – поправляет Катя.
Лежа на боку, она заботливо укутывает Юрку полушубком. Юрка часто и молча дышит. Танкист поворачивает к ней голову:
– Ну почему? А я люблю строгих. С ними в бою уверенней.
– Недолго ты, видно, в бою пробыл, – замечает Катя.
Танкист снова поднимает разгоряченное лицо. Взгляд его как‑то недовольно темнеет.
– Да уж больше тебя. Из‑под самого Курска газую.
Катя хмыкает:
– Из‑под Курска! Тоже вояка! Ты бы в сорок первом погазовал. Или в сорок втором. А теперь что газовать!..
– Ты уж с сорок первого!
– Вот именно! С августа сорок первого. Насмотрелась таких вас... Строгих и ласковых.
– Оно и видно! – многозначительно замечает танкист и одним глазом подмигивает мне.
Но я не разделяю его иронии – Катя в моих глазах уже прочно утвердила свои человеческие достоинства, которые не может унизить ничто из того, что он имеет в виду. И я лежу молча. В груди еще все горит от усталости, а мокрая от пота спина начинает мерзнуть. Опять же – нога. В стопе будто дергает кто‑то самый болезненный нерв, нога на снегу сама собой заметно подрагивает. Пальцев я, однако, не чувствую, они мне уже стали чужими.
Проходит значительно больше пяти минут. Ребята устало сопят, развалившись на снегу. Я поглядываю вперед, где сидят двое разведчиков, и думаю: хотя бы уж скорее кончался их автоматчик. Может, это подло – желать смерти товарища, но иначе мы тут, видно, засядем. Однако там, кажется, что‑то происходит. Один разведчик, поворошив бедолагу, зовет Катю:
– Эй, сестра! Глянь‑ка сюда...
Катя устало поднимается и идет к разведчикам. К ним же подходит Сахно. Они там еще что‑то возятся, но уже ясно: автоматчик скончался. (Надо было тащить его из села!) Рядом поворачивается в колее танкист. Даже апатичного, вконец усталого немца задевает любопытство, и он приподнимается на дороге. Что ж, может, так лучше. Бедняга автоматчик простит нас.
Однако что это время от времени гудит? Будто где‑то невдалеке прогазует и стихнет мотор. В селе или дальше? Нет, пожалуй, в степи. Я всматриваюсь в кривизну сельских улиц, но ничего подозрительного там не видно. Правда, дальний конец села скрывается за поворотом балки. Не подходят ли туда немцы? Я напрягаю слух, только гул вскоре глохнет. Или это мне кажется так от переутомления?
Тем временем над селом, над широкой балкой и степью в утренней морозной дымке восходит солнце. Какое‑то оно сегодня удивительно большое и красное. Просто непривычно видеть такой его ярко‑багровый шар, который выкатывается из‑за горизонта и не спеша движется вверх. И весь небосклон на востоке широко и густо залит какой‑то мутной, слабо подсвеченной краснотой. Что‑то недоброе чудится в этом сегодняшнем восходе... Нечто беспокойно‑загадочное рождается вместе с днем и гнетет. Я не могу осмыслить своего предчувствия, но смутная тревога все больше охватывает меня, и я уже знаю: не к добру это. Стараясь, однако, не выдать моего беспокойства, я поглядываю на Юрку. В высоко поднятом воротнике полушубка тихо покоится его сосредоточенно‑отрешенное лицо. Юрка в забытьи, и, если бы не его редкие тихие стоны, он бы выглядел почти неживым. Танкист рядом спокойно хрупает снег, будто вокруг ничего особенного не происходит. Я же прислушиваюсь к возбужденным голосам тех, что возле автоматчика, и понимаю: Сахно приказывает нести покойника дальше, а разведчики отказываются. Конечно, негоже покидать его на дороге, но и мы не железные. Я встаю и, больше, чем до сих пор, прихрамывая, подхожу к капитану. Сахно, откинув полу полушубка, засовывает в карман документы умершего.
– Надо о живых больше думать!
Капитан круто поворачивается ко мне:
– Что вы имеете в виду?
– То, что слышали. Пусть бойцы берут младшего лейтенанта.
– Вашего дружка?
– Дружка, ну и что ж? Или того, – киваю я в сторону летчика, который молча лежит возле немца.
– Что, немца жалко?
– Не жалко. А гадко.
– Ах, гадко! А я думал, жалко. Сочувствие, так сказать, – сжав квадратные челюсти, цедит Сахно. И вдруг властно приказывает разведчикам: – Взять труп!
Потные и усталые разведчики переступают с ноги на ногу. Перепачканные их халаты подпоясаны кожаными немецкими ремнями. И у одного из них возле пряжки я вижу знакомые гранаты. Так и есть: на одной чем‑то острым выцарапано «М. Коваль». Я не могу сдержать своего удивления и делаю шаг к разведчику:
– Слушай, где ты их взял?
Вместо ответа разведчик почему‑то дергает головой, клонится, клонится на меня и вдруг всем телом грузно валится на дорогу. В следующее мгновение, не успев удивиться, я также падаю. В воздухе над головами проносится близкая череда пуль: жви‑у, жви‑у, жви‑у... Немцы?
Выждав десяток секунд, я всем телом круто оборачиваюсь назад. Ну конечно, мы проворонили – в селе немцы! Четыре или пять автомашин или транспортеров (а может, и танков) двигаются по улице, и с передней в нашу сторону сверкают блеклые при утреннем свете трассеры.
Поняв все, я рывком кидаюсь к Юрке. Рядом вскакивает танкист. Сразу же к нам подбегает Катя. Танкист оглядывается и матерится.
– Гад, с ума сошел, что ли? Наверное, свой...
– Свой! Нашел свояка! Держи палатку! – кричит Катя.
– Бегом! Бегом! – торопит издали Сахно (или, может, разведчик).
Мы втроем неловко хватаем Юрку, но его тело тут же соскальзывает с узкой палатки наземь. Новая очередь брызжет нам в лица снегом. Чтобы прикрыться от пуль, я резко толкаю друга в колею, где глубже, и валюсь туда сам. Когда очередь минует, подхватываю его под мышки. Рядом вскакивает танкист. Ругаясь, он помогает. Над головами снова стремительно проносится огневая струя, но мимо. Кажется, мы целы. Чувства мои притупляются, в горячке я плохо соображаю, и единственное, почти бессознательное стремление побуждает: «Быстрее!» Больше я не оглядываюсь, все мое внимание устремляется только вперед. Сахно и разведчик, пригнувшись, уже далеко бегут по дороге. За ними тащит летчика немец. Второй разведчик лежит между колеями, рядом с трупом автоматчика. Конечно, те их оставили. Но и нам некогда задерживаться – быстрей! Хотя бы шагов сто за пригорок – там бы мы укрылись.
Пули то взбивают снег под ногами, то проносятся в воздухе рядом, ветер обдает нас снежной пылью. Мы вскакиваем и сразу же падаем, но изо всех сил волочим Юрку. Наконец, в который уже раз распластавшись в колеях, видим – скрылись. Село остается за пригорком, пули идут верхом. Тогда мы расслабленно поднимаемся. Юрку у меня забирает танкист, который за воротник сильно тянет его за собой в колее. Я плетусь последним и жду: вот‑вот загрохочут моторы.
Ах черт, если бы были гранаты! Как теперь нам нужны гранаты! И я ругаю себя, что не взял их у разведчика. Только как было взять?..
Впереди снежная гладь, по которой пролегает дорога. Дальше два ряда столбов, какая‑то постройка – кажется, там железная дорога. Туда устало бредут Сахно и разведчик. Разведчик останавливается и, подождав, начинает помогать немцу. Юрка в надежных руках танкиста и Кати. А я уже не могу. Я достаю из‑за спины карабин и ложусь в колею.
Умереть, что ли? Пожалуй, это было бы блаженством – так вот тихо закрыть глаза и умереть. Да, знаю, такая смерть – роскошь. Будет совсем по‑другому: перебитые кости, разорванное тело, кровь и муки. И будет скоро – вот‑вот. Как только покажутся из балки немцы.
Однако в магазине у меня четыре патрона. Я перезаряжаю карабин и начинаю ждать. Колея подо мной мелкая и широкая. Грубые следы «студебеккера» полузатерты Юркиным телом. Комья снега. Следы. Лошадиный помет. Если хорошо прицелиться – я могу подстрелить пару фрицев. На большее рассчитывать трудно. Но и для этого надо отдышаться, успокоиться. Хотя бы успеть!..
Но немцы не показываются. И за пригорком ничего не слышно. Что за напасть? Уж больно они медлят. А может, им наплевать на нас? Может, повернули на другую дорогу?
Я оглядываюсь. Танкист с Катей во весь рост несут Юрку. Остальные уже возле постройки. Похоже, там переезд. Как‑никак – укрытие. А значит, и жизнь.
Это вдруг обнадеживает. Возможно, и я успею. Немцев все нет. Тогда я вскакиваю и, сильно хромая, быстро иду по дороге. Карабин в который раз служит мне костылем.
Хоть бы успеть! Хоть бы успеть! – в такт шагам пульсирует мысль, и я то и дело оглядываюсь.
Глава тридцать первая
Не веря, что все обошлось, я пересекаю шоссе, которое по эту сторону бежит рядом с железной дорогой, и иду к переезду. Но это не переезд, а скорее будка обходчика – кирпичное строеньице, сарайчик, штабель шпал и несколько присыпанных снегом рельсов на невысокой подставке. Шлагбаумов тут нет.
Ребята лежат в снегу за редким поломанным штакетником. Сквозь его щели торчат на дорогу два автоматных ствола. Ждут. И ругаются. Впрочем, ругается один Сахно:
– Какое вы имели право? Я вас спрашиваю?
Его сосед разведчик, ворочаясь в снегу, запальчиво оправдывается:
– Так ведь убит! Что я, слепой, что ли? Прямо в голову.
Доковыляв до штакетника, я боком падаю возле танкиста и просовываю в дырку свой карабин. Впереди так никого и не показалось. Видно, в самом деле плевали на нас немцы. Напугали, одного угробили, тем и ограничились.
– Василевич! – зовет меня Сахно.
– Я!
– Вы убитого видели?
– Ну, видел. А что?
– А вы уверены: он убит, а не ранен?
– Я не смотрел. Вы же там стояли. Могли поинтересоваться.
Сахно минуту молчит, раздумывая. Потом решительно встает на кодени.
– Вот что! – категорически объявляет он разведчику. – Сейчас же пойдете и доставите сюда труп. Поняли?
Разведчик тоже встает:
– А зачем труп?
– Чтобы я видел, что он убит! – теряя терпение, кричит вдруг Сахно. – Вы понимаете или нет? Или вам это нужно пистолетом внушить?! Ну!
Он размахивает пистолетом, и я теперь не завидую парню. Уставившись в лицо капитану, видно, понимает это и разведчик. Немного помедлив, он зло плюет в снег и, ни на кого не взглянув, идет на дорогу. Под забором остаются трое. Остальные, кажется, в будке.
– Сопляки! Разгильдяи! – бушует Сахно. – Я вам покажу, как надо выполнять приказы!
Здорово, думаю я. Видна командирская хватка. И принципиальность. Однако зачем столько крику?
Сахно стискивает, словно замыкает, свои челюсти и ложится в снег. Мы смотрим на дорогу. Разведчик быстро идет с автоматом под мышкой. Справа, где‑то совсем близко, – Кировоград. В небе над ним расплываются гривы дымов. От близкой канонады мелко дрожит под нами земля. В какой стороне передний край – не понять: кажется, грохочет повсюду. Невысоко, обрушив на землю гул, проносится стая «ИЛов» – пошли на штурм. На небосклоне бледным пятном сквозь реденькую дымку блестит холодное солнце.
На дороге по‑прежнему пусто.
Я начинаю мерзнуть. И голова, и нога. В овчинный рукав набилось снегу, там мокро. Беспокоит мысль – как Юрка? По такой дороге, по‑видимому, досталось и ему. И тут будто в ответ на мое беспокойство из‑за угла будки появляется Катя:
– Младшой! А, младшой! Друг зовет.
В скверном предчувствии замирает сердце. Я вскакиваю. Вдали вскидывает голову. Сахно. В его взгляде – придирчивая строгость службиста.
– На минуту, – говорю я и ковыляю за угол.
В будке полумрак. Выбитые окна завешены каким‑то тряпьем. На полу слежавшаяся солома. (Пожалуй, за эти сутки заходим сюда не мы первые.) Но тут тепло. Меня встречает пожилой, согбенный человек в черной телогрейке. В углу на соломе уныло сидит немец. Рядом на пестрой дерюжке дрожит‑трясется в грязных бинтах летчик. Немец время от времени прикрывает его шинелью. Ближе к окну смиренно вытянулся на полу мой исстрадавшийся Юрка.
– Сядь, – тихо говорит он.
Я опускаюсь подле него на солому и молчу. Я не знаю что с ним. Не самое ли худшее?..
– Тебя там не ранило? – тихо спрашивает Юрка.
– Нет, Юра. Обошлось. А ты слышал? – спрашиваю я, затаив дыхание. Неужели он все слышал, что делалось на дороге?
– Я понимаю, – имея в виду что‑то свое, говорит Юрка. – С нами возни!.. Самим столько горя! Но знаешь... Не оставляй. Очень прошу. Я‑то – черт с ним... Но мать... Ты же знаешь.
Он умолкает, и мне становится легче.
– Юр! Ну что ты! – удивляюсь я, чувствуя свою неискренность. Я ведь еще не знаю, куда мы подадимся, как выберемся из этой западни. Сумеем ли вынести его живым? Не знаю почему, но моя решимость спасти его с сегодняшнего дня поколеблена. И все же я с внезапной уверенностью обещаю: – И не думай даже: не оставим!
Юрка зябко ежится и вздрагивает.
– Знобит, холера. А вообще сегодня мне лучше. Я теперь чувствую: выживу. Вчера, признаться, думал, хана. – Он виновато улыбается уголками губ и снова становится печально‑серьезным. – Выбраться бы только.
– Выберемся, Юра. Тут уже недалеко. Вот немец поможет. Еще есть двое здоровых. Не беспокойся.
Я поглядываю на Катю, которая стоит сзади, и вдруг вижу кого‑то на полу у стены. Прикрытый шинелью, он неподвижно лежит в тени. Только ноги в немецких, аккуратно подкованных сапогах вытянулись к порогу.
– Кто это?
– Немец, кто же еще, – говорит Катя.
– Немец, сынок, немец, – подтверждает старик, видно, хозяин этого домика. Он расслабленно шаркает от порога и садится на край топчана. Потом в раздумье снимает шапку. На белой голове топорщатся спутанные поседевшие космы.
– Откуда немец?
– Да тут вчера... Помирал на шоссе. Ну, подобрал.
Я встаю, отворачиваю край шинели. На окровавленной соломе – пожелтевшее молодое еще лицо. Полураскрытые неподвижные глаза. Худая кадыкастая шея. На погонах по офицерскому значку. Обер‑лейтенант вермахта.
– Всю ночь бился. И плакал, как дитя. Нелегко отходил, не дай Бог. Теперь уже что?.. Теперь царство небесное.
– Ты что: у немцев служил? – зло кольнув его взглядом, спрашивает Катя.
Человек поднимает глаза и снизу вверх глядит на нее с упреком:
– Почему так говоришь, дочка?
– Больно уж жалостливый.
– Может, и жалостливый. А немцам я не служил. Я работал. Двадцать лет в этих местах работал на железной дороге, – обиженно говорит человек. – Себя кормил. Невестку с детьми да еще ваших двоих в сорок первом выхаживал. Пока раны затянулись. Что же, сам солдатом был. В ту, николаевскую, натерпелся лиха. В плену у них был. Знаю.
– А этот? – киваю я на труп под шинелью.
– А что этот? Когда умирал – Бога вспоминать стал. Гота по‑ихнему. Перед кончиной‑то. Смерть, она всех уравнивает. Теперь он человек просто. Покойник.
– Очеловечишь его! – говорит Катя. – Мало ты, наверно, повидал их!
– Да уж сколько пришлось, – ворчит старик, и потрескавшиеся его руки свиваются в узел.
Мне кажется, что у немца на ремне оружие. Нагнувшись, я дергаю за язычок кобуры – действительно, там маленький вороненый пистолет. На боку надпись какой‑то бельгийской фирмы. Удивительно удобная рукоятка, словно вливается в ладонь. Остальное меня мало интересует, а оружие пригодится. Тем более что магазин полон патронов. Ударом ладони я загоняю магазин в рукоятку и ловлю на себе взгляд Юрки.
– У тебя есть? Нету? На, возьми, – говорю я. – Пусть будет.
Юрка ослабевшей рукой берет пистолет. Но в его глазах уже нет и капельки интереса, обычного в таких случаях. Я уже заметил, что за время ранения во взгляде моего друга появилось что‑то новое, неведомое мне прежде. Какая‑то отчужденная настороженность все настойчивее овладевает им, делая почти неузнаваемым такого знакомого и привычного мне Юрку. Это огорчает и как‑то невольно начинает отстранять его от меня, и я не знаю, что говорить дальше. Недавно еще бывшее прочным единство меж нами нарушается, бессловесная связь исчезает. И я молчу. Молчит, переобуваясь на полу, Катя. Молчит старик на скамейке. И вдруг под окнами раздается оклик Сахно:
– Василевич!
Вздрогнув, я бросаюсь к двери и на пороге сталкиваюсь с Сахно. Едва не сбив меня с ног, капитан хватается за карабин.
– Дай сюда!
И бежит за угол к штакетнику.
Я выскакиваю из‑за угла. Однако танкист беспечно лежит на своем месте и как‑то уж очень спокойно всматривается вдаль. После сумерек слепит снежная яркость, однако мне кажется, будто по полю кто‑то идет. Далеко и вроде один. Тем временем Сахно быстро перезаряжает карабин и, приткнув его к штакетнику, целится. Вскоре раздается выстрел.
– Что такое?
Танкист оглядывается и во взгляде его – ни тени тревоги. Парень кивает в степь:
– Да вон тот драпанул.
Разведчик? Ну так и есть. Далеко, под самым пригорком, шевелится одинокая белая фигура. Видно, порядком отойдя от нас, он свернул с дороги и теперь напрямик шпарит куда‑то по снежной целине. Эта новость сначала обжигает меня гневом, потом сменяется удивлением – куда же он направляется? Если к немцам, то не надо было сворачивать с дороги, немцы ведь так близко в селе. Сахно стреляет опять.
– Стойте! – кричу я. – Что вы делаете?!
Капитан, не отвечая, стреляет еще, только все же далеко и попасть трудно. Разведчик, наверное, услыхав его выстрелы, останавливается и раза два взмахивает над головой: мол, черта с два вы меня достанете!
– Что вы делаете? Разве он к немцам!
Сахно, как затравленный волк, оглядывается и вскакивает на ноги.
– А вы замолчите! Замолчите! – кричит он. – Вы разгильдяй! Вы разлагаете дисциплину. Я в трибунал вас передам!..
Я внутренне смеюсь. Напугал! Трибунал! Дурень ты, хочется мне сказать, но я знаю – теперь с ним лучше не связываться. Я наклоняюсь за карабином, который он одной рукой бросает мне под ноги, и отхожу. Сахно торопливо идет к помещению. На углу встречается с Катей. За ней ковыляет старик. Катя встревожена:
– Что за пальба?
Не отвечая, капитан вскидывает свей подбородок:
– А ну, собирайте монатки! Марш отсюда!
– Куда марш? Кругом немцы, – спокойно говорит Катя.
Сахно с недоумением смотрит на нее.
– Туда! Вперед! К своим! – машет он в поле.
Девушка вздыхает и отворачивается. К Сахно, кутаясь в телогрейку, подходит старик.
– Там мины, сынок. Недавно немцы раскладывали. Сам видел, тут аккурат грузовики стояли. А они по полю разносили.
Катя застегивает полушубок. Танкист, подойдя сзади, сдвигает на затылок свой шлем и прислушивается к разговору. Сахно пронизывающе смотрит на старика.
– Где край минного поля? Где обход? Будешь показывать! – приказывает Сахно.
Старик разводит руками.
– А разве ж я знаю? Сперва так видел, а потом они меня в город отвезли. Сколько они тут разбросали – леший их знает.
Наступает тягостная пауза. Слышнее становится самолетный гул. Несколько воробьев слетает с крыши на снег и проворно суетится у ног. Сахно оглядывает окрестность.
– Так, – решает он. – Раненых оставить. Немца шлепнуть. Хотя нет! Немец пойдет с нами.
Подавшись вперед, я останавливаюсь перед капитаном:
– Младшего лейтенанта также возьмем!
Мой голос дрогнул. На этот раз я ему не уступлю. И Сахно, кажется, понимает это. Строго сверкнув на меня злым взглядом, он отворачивается.
– Только при условии, что сам его понесешь.
– Помогут. Они помогут, – говорю я и умоляюще гляжу на Катю.
Та, однако, отводит свой взгляд в поле, и я обращаюсь к танкисту:
– Друг, ты же поможешь?
Танкист недовольно хмыкает:
– А я что – лошадь?
Надежда моя рушится. Я едва сдерживаю слезы. Сволочи оба! И Катя тоже. А я полагался!.. Тяжко! Страшно! Конечно, своя рубашка ближе к телу. Трусы проклятые! Ну, да черт с вами! Еще поглядим – кому повезет.
Меня душит обида и гнев. Надо было бы им что‑то сказать. Но я не нахожу слов и, сдерживаясь, чтобы не закричать, бросаюсь к крыльцу.
Дверь за собой я не закрываю – теперь мне плевать на все в целом мире. Я склоняюсь над Юркой. Он с усилием поднимает запавшие веки.
– Юр, ну как ты?
– Так, ничего, – тихо, пересиливая стон, говорит он и спрашивает: – Почему выстрелы были?
Я не отвечаю.
– Юра, ты можешь? Берись как‑нибудь, а?
С внезапной тревогой в глазах он послушно протягивает ко мне руки. Я поворачиваюсь боком, чтобы подставить ему плечи. В это время в помещение неслышно входит Катя. Рядом на полу я вижу ее валенки.
– Ну как раз! Только тебе и нести! – злится она, и от этого ее тона что‑то во мне расслабляется.
Катя оглядывается:
– Эй, Фриц, а ну подсоби!
– Яволь. Айн момент!
Немец с готовностью вскакивает. Я слышу, как стучат по полу его подкованные сапоги. С помощью Кати он принимает с моих плеч довольно‑таки тяжелое тело Юрки. Палатки на этот раз нет, и они берут Юрку за воротник и полы полушубка. И тогда на полу вскрикивает летчик:
– А я? А меня? Бросаете? Завели в окружение и бросаете? Сволочи вы! Пехота! – дико кричит он, размахивая в воздухе руками‑култышками. И вдруг истерически всхлипывает: – Братцы! Что же вы делаете! Спасите! Я же командующего возил. Я его личным шофером был. Он из вас души повытрясает! Вы слышите! Сволочи! Я не прошу!
– Ах, вот что! – приостанавливаясь, говорит Катя. – Вот ты какой летчик!..
– Я не летчик! Я личный шофер командующего. Поняли? Вы меня не оставите. У меня военная тайна. Я тайну имею!
В растерянности я не знаю, что делать. Противно и странно одновременно слышать все это. Но он такой здоровенный – нам его не поднять. Впрочем, может поднимет танкист? Надо бы перенести его отсюда куда‑нибудь в более подходящее место.
Мы выносим Юрку на крыльцо, и я кричу танкисту, который рядом с Сахно стоит на дворе. Оказывается, они тут все слышали.
– Эй, слышишь? Возьми!
Танкист без слов закидывает за плечо автомат, но Сахно грубо отстраняет его:
– Стой! Я сам...
И решительно протискивается мимо нас в хату.
Сгибаясь, мы выносим Юрку во двор и удобнее берем его снова втроем: я, немец, Катя. В помещении слышатся ругань и крик. И вдруг раздается выстрел.
Танкист бросается к двери и сталкивается там с Сахно. Капитан с окаменевшим лицом на ходу запихивает в кобуру «ТТ». В удивлении, граничащем с испугом, мы смотрим на него.
– Вот так будет с каждым! – властно объявляет он и, заметив наши неодобрительные взгляды, кричит: – С каждым паникером и нытиком! У меня не дрогнет рука. Ясно?
Холодом пахнуло в душу – такого мы не ожидали. И все ясно чувствуем – это не пустые угрозы. Решимости у него хватит.
Сахно выходит со двора:
– Ну! Шире шаг!
Примолкнув, мы быстро идем по дороге в поле. Сзади в воротцах остается старик. Он молча смотрит нам вслед.
Глава тридцать вторая
В милиции нас, видно, не ждут. Пока мы по одному проходим через узкую дверь, за столом в комнате доигрывается партия в шахматы. Играют младший лейтенант в серебряных погонах, который сидит за столом, и милиционер, стоящий сбоку. При нас они поочередно делают несколько торопливых ходов. Но до мата, пожалуй, далеко, и милиционер осторожно убирает со стола доску. Младший лейтенант встает и, хмуря светлые бровки, окидывает нас взглядом, в котором начальническая строгость борется с обычным юношеским любопытством.
– К стенке! К стенке! Не толпитесь у двери.
– Не убежим! – говорит парень в черном.
Выдерживая определенную дистанцию во взаимоотношениях, офицер сухо бросает:
– Охотно верю.
Он совсем еще молод, видно, недавний выпускник милицейского училища, но деланной строгости на его лице предостаточно. Старшина, приведший нас, становится у двери. Мы все выстраиваемся в ряд, в трех шагах от единственного тут стола, и младший лейтенант опускается на стул.
– Ну, в чем дело? Кто объяснит?
Горбатюк подходит к столу:
– Они оскорбили меня. Кроме того, планки...
– Вас мы уже слышали, – довольно решительно перебивает его офицер и кивает на меня: – Говорите вы!
– Что говорить? Планок у него не было. Я их не видел.
Младший лейтенант бросает беглые взгляды на остальных и останавливается глазами на Игоре:
– А вы что скажете?
– Я присоединяюсь к товарищу. К сожалению, не знаю фамилии.
– Так. Значит, не признаетесь. Тогда будем писать.
Он разворачивает на столе канцелярскую книгу. Из кармана кителя достает авторучку.
– Та‑ак! Пишем. По порядку. Вас первым. Фамилия, имя, отчество.
– Василевич, Леонид Иванович.
– Год рождения?
– Тысяча девятьсот двадцать четвертый.
Ручка его почему‑то не хочет писать, царапает бумагу, и младший лейтенант стряхивает ее в сторону. На красной скатерти, заляпанной чернилами, появляется новая клякса.
– Ч‑черт! Дальше?
– Ковалев Игорь Петрович. Тысяча девятьсот тридцать четвертый.
– Так. Дальше.
– Теслюк Виктор Семенович, тридцать восьмого.
Ручка офицера снова царапает, и он, повернувшись, резко стряхивает ее в этот раз над полом.
– Теслюк. Дальше?
– Фогель, Эрна Дмитриевна. Тысяча девятьсот сорок второго.
Младший лейтенант поднимает голову:
– А вы что – свидетель?
– Она ни при чем, – объявляет Горбатюк и с мрачным выражением закладывает руки за спину.
– Нет. Я при чем. Пишите и меня.
Офицер с недоверием спрашивает Горбатюка:
– Она, значит, не оскорбляла вас?
– Нет. Она нет.
Младший лейтенант колеблется, и Эрна с внезапной решимостью на лице подскакивает к столу:
– Пишите, пишите! Я еще оскорблю.
Младший лейтенант удивленно снизу вверх смотрит на нее. В черных глазах девушки протест и решимость. Офицер, не отрывая от нее взгляда, вяло стряхивает ручку.
– Фогель?
– Фогель, Эрна Дмитриевна. Тысяча девятьсот сорок второго года рождения. Так? Записали? А теперь я скажу.
Крутнувшись от стола на тоненьких каблучках, она оказывается лицом к лицу с Горбатюком:
– Вы подлец! Слышали? Подлец!
Игорь, шагнув к девушке, хватает ее за руку:
– Эрна!
– Эрна! Брось ты! – с другой стороны подскакивает к ней Теслюк.
Игорь ставит ее рядом с собой. Живое, мягко очерченное лицо девушки горит возмущением.
– А я не боюсь. Ваше счастье, что их у вас не было. Я бы их сама сорвала. Вы их недостойны. Вы провокатор!
– Вы слышите? Вы слышите, товарищ младший лейтенант? Я прошу записать! – густым басом требует Горбатюк.
Младший лейтенант вскакивает из‑за стола и становится перед девушкой:
– Замолчите!
Эрна умолкает, все еще дрожа от возбуждения.
Горбатюк тычет в ее сторону пальцем и кричит офицеру:
– Вы видели? Она пьяна! Они все пьяные! Прошу записать!
– А ну, ведите себя пристойно. Тут не ресторан, – строго приказывает младший лейтенант.
Эрна постепенно успокаивается. Обхватив ее за плечо, Игорь приближает девушку к себе. Я изо всех сил стараюсь сдержаться, чтобы выглядеть спокойным. Хотя чувствую. – выдержки моей хватит ненадолго.
Хмуря редкие брови, младший лейтенант заходит за стол. У порога стоит милиционер. Затаив в себе гнев и неловкость, стоим мы. Один только Горбатюк в мрачном оживлении порывается к столу:
– Вот видите! Вот видите! Ведь это – прямые выпады! Да! Да! Правительственные награды есть акт Советского правительства. А она что сказала? Попрошу все записать. Я эти награды заслужил в боях!
– Безусловно, – нарушает напряженное молчание офицер. – Никто не дал права оскорблять то, что заслужено на фронтах Великой Отечественной войны.
Со сдержанной строгостью, которая вовсе не идет к его молодому лицу, он садится. Еще раз бросив осуждающий взгляд на Эрну, сильно встряхивает ручку.
– Ну, не все, что блестит на груди, в бою заслужено, – говорит в тишине Теслюк. Этот парень все время держится как‑то удивительно ровно и спокойно. На его полных симпатичных губах, кажется, постоянно блуждает добродушная улыбка. Будто все, что тут происходит, его ничуть не касается.
Младший лейтенант замирает с занесенной над бумагой ручкой:
– Вы не мудрите мне тут.
– А я не мудрю, – во все свое кругловатое лицо улыбается парень. – У меня дядя – отцов брат – подполковник в отставке. Всю войну просидел в Архангельске в военном училище. Фронта и не нюхал, а уволился – четыре ордена.
Младший лейтенант недоверчиво хмыкает:
– Расскажите это кому‑нибудь другому.
– Вполне вероятно, – говорю я. – Может и так быть.
– Бувае, – поддерживает меня старшина. Он прислоняется к стене и достает портсигар.
– Факт! – говорит Теслюк. – За выслугу лет и безупречную службу.
Младший лейтенант кладет на стол ручку и поворачивается к старшине:
– Прохоренко, у тебя «Шипка»? Дай‑ка одну.
Он разминает конец сигареты и, будто раздумывая о чем‑то, продолжает осматривать нас. Мы все уставились в него. Теперь он – наш бог, властелин нашей судьбы. И мы уже чувствуем в его недавней настроенности против нас маленькую щербинку.