Не забывал Нечаев и петербургских друзей. 7 апреля 1869 года он отправил Томиловой очередное послание.
«Уезжая, — писал женевский беглец, — я не разорвал связи с делом по примеру других и тотчас после того, как успею устроить здесь связи, я вернусь, что бы меня ни ожидало. Вы тем более должны были знать, что я пока жив, не отступлюсь от того, за что взялся, и если это знали, то должны были извещать о малейшем изменении, о всех подробностях, если вам тоже дорого дело! <...> Что же вы там теперь руки-то опустили? Дело горячее: его как железо, надо бить, пока горячо!.. Присылайте скорее (сейчас по получении письма) человека надежного, т.е. не только честного, но и умного, и ловкого вдобавок. Если кто уже поехал, тем лучше. Но если поехал тряпичный человек, то немедля пошлите другого. И до тех пор, пока посланный не воротится, не начинайте большого процесса. Всего лучше, если бы при-
ехал Бирк (если он в провинции, то верните его и тотчас же сберите, если он болен, то пришлите Евлампия). Дело, о котором придется толковать, касается не одной нашей торговли, но и общеевропейской!.. Здесь дело кипит! Варится такой суп, что всей Европе не расхлебать! Торопитесь же, друга! Торопитесь, не откладывайте до завтра, что можно сделать сию минуту»50.
Если предыдущие корреспонденции Нечаева, шедшие на адрес горного инженера, полковника К. Н. Томилова, и могли проскочить незамеченными мимо черного кабинета Петербургского почтамта, то это письмо было перлюстрировано и доставлено по назначению именно в то время, когда на квартире супругов Томиловых производился обыск. Кроме писем Нечаева, у Томиловой обнаружили две записки Орлова;
«Все друзья по делу! Вы, которым знакомы имена Нечаева, Ралли, Аметистова и пр., доверьтесь во всем Томиловой и на кого укажет она. Ей передан весь план нашего дела и через нее вы найдете и средства, и лучших друзей для продолжения нашего дела. Орлов».
«Все друзья по делу! Вы, которым знакомы имена Ралли, Нечаева и друзей их, доверьтесь этой госпоже, как вы доверяли им и доверяете мне. Ей передан весь ход дела, и через нее вы можете узнать и пользоваться всеми нашими средствами и всеми друзьями, которых имели мы; я пишу это на случай того, что если я сойду со сцены, то чтобы вы могли встать в связь с тем, что мы слышали и кого имели»51. Подпись — Хомутовский, под этой фамилией беспаспортный Орлов проживал с января 1869 года52.
После таких находок все оказавшиеся в квартире Томиловых — помощник присяжного поверенного А. Н. Колачевский, Анна Нечаева и невеста Ф. В. Волховского М. О. Антонова — были арестованы. На свободе оставили лишь хозяина квартиры К. Н. Томилова: полицейские власти знали, что он не разделял странных революционных увлечений своей жены. Вскоре всех арестованных, кроме А. Г. Нечаевой, выпустили53.
Раньше других, 22 марта, арестовали Езерского54, 26 марта — Ткачева и Дементьеву. В Петербурге 20 марта появилась печатная прокламация (рукописных зимой 1868/69 года ходило много) с требованиями студентов55. Двумя днями позже, клеймя власти за «либерализм», верноподданническая газета «Весть» в передовице перепечатала эту прокламацию под заглавием «К обществу!». Приведу извлечение из текста, опубликованного в газете:
«Мы, студенты Медицинской Академии, Университета, Технологического института, Земледельческой Академии, желаем:
1. Чтобы нам предоставлено было право иметь кассу, т. е. помогать нашим бедным товарищам.
2. Чтобы нам предоставлено было право совещаться об наших общих делах в зданиях наших учебных заведений.
3. Чтобы с нас снята была унизительная полицейская опека, которая с ученической скамьи налагает постыдное клеймо рабства.
Начальство на наши требования отвечает закрытием учебных заведений, противозаконными арестами и высылками. Мы апеллируем к обществу. Общество должно поддержать нас, потому, что наше дело — его дело. Относясь равнодушно к нашему протесту, оно кует цепи рабства на собственную шею. Протест наш тверд и единодушен, и мы скорее готовы задохнуться в ссылках и казематах, нежели задыхаться и нравственно уродовать себя в наших Академиях и Университетах»56.
Полицейские власти забеспокоились: печатная прокламация свидетельствовала о том, что в России возродились подпольные типографии. Начались обыски и аресты. Вскоре по результатам исследования шрифтов выяснилось, что прокламация печаталась на недавно купленном Дементьевой станке. Ее арестовали, а заодно и ее жениха, Ткачева, по подозрению в составлении прокламации. Вскоре Дементьева призналась, пришлось признаться и кандидату права Ткачеву в авторстве прокламации от имени не уполномочивших его студентов, чему-то да научился он у Нечаева, впрочем, как и Нечаев у него.
В Москве 16 апреля арестовали Волховского и при обыске нашли «Программу революционных действий». 21 апреля приехавшая к нему Антонова оказалась в руках полиции, она дала откровенные показания, приведшие к новым арестам. В конце апреля в Управление московского обер-полицмейстера добровольно явился скрывшийся из столицы Енишерлов и выложил все, что знал57. Однажды он уже побывал в руках политической полиции — отец написал донос, в котором сообщалось, что сын «намерен взорвать нитроглицерином Зимний Дворец»58. Тогда Енишерлова быстро выпустили, теперь его отправили в Петербург, допросили и выслали на родину, в Харьковскую губернию. Возможно, в IIIотделении решили, что Енишерлов-старший вполне добросовестно присмотрит за сыном. «В Иванове же произведен обыск у купца Алексея Зубкова, — писал С. С. Татищев, —
встретившего его (обыск. — Ф. Л.) народным гимном, исполненным духовым оркестром»59. Поводом для обыска послужила телеграмма Нечаева, обнаруженная у Томиловой. В Петербурге в апреле был арестован Евлампий Аметистов, а Коринфский и Иван Аметистов высланы, вскоре арестовали и Ралли60. Поводом для ареста его и Е. В. Аметистова послужила записка Орлова, найденная при обыске у Томиловой. Орлов, сбежавший из Петербурга в начале марта, метался по России, пытаясь скрыться от полиции, но в конце июня в Кубанской области поймали и его. Только Н. Н. Николаеву удалось избежать ареста, он жил под чужой фамилией в Туле.
С отъездом Сергея из Петербурга его сторонники продолжали собирать свои секретные сходки. «На них уже не тащили всех и каждого, — вспоминала В. И. Засулич, — а если приводили новых лиц, то только коротких знакомых, о которых предупреждали заранее. Ни о кассах и сходках, ни о демонстрациях речей уже не говорилось. Да общих речей с влезанием на стул и вообще уже не говорили, а рассуждали, разбившись на группы, и только если в какой-нибудь из групп разговор сильно оживлялся, остальные примолкали и окружали ее. Говорили обо всяких более или менее запрещенных вещах: о предстоящих бунтах; те, кому случалось быть очевидцами или слышать рассказы о бунтах в своей местности, рассказывали подробности, расспрашивали о каракозовщине, — мало кто знал об ней что-нибудь определенное, — пытались говорить и о социализме, и наивные же то были речи!»61
Сильнейший удар по студенческому движению зимы 1868/69 года нанес сам же Нечаев присылкой по почте «возмутительных» прокламаций и провокационных писем. Многочисленные аресты породили предположение — не агент ли Нечаев III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Эффект подавления студенческих волнений был столь велик, что даже в Германии газета «Фольксштаат» задавала вопрос — не полицейский ли шпион Нечаев? От пропагандистской кампании женевского триумвирата более всех выиграла полиция. Известный сербский публицист С. Маркович писал в августе 1871 года: «Но самое гнусное во всем этом деле заключается в том, что русскому правительству хорошо известно значение всего заговора; оно знает, что все прокламации, расправы и статуты напечатаны в одной и той же типографии, что, следовательно, вся революция сфабрикована на бумаге, и тем не менее хватает всех подряд, разыскивая по России заговорщиков.
Если заговор Нечаева и не является делом русской поли-
ции, то в целом это не было больше, чем простой детский шум, который не имеет никакой другой цели, кроме того, чтобы его как можно больше было слышно»62.
Не все справедливо в этом высказывании Марковича: полиция не имела представления о силах, стоявших за Нечаевым, что подтверждается ее действиями в 1869 году и позже. Борьба политической полиции с российским освободительным движением напоминает сражение незрячих со слепцами — одни кидались, не видя куда и зачем, другие отбивались от невидимого врага. Власти раз и навсегда усвоили, что все зло исходит от Герцена и его приспешников, женевские конверты так ими и рассматривались. Если невозможно изловить тех, кто пишет, то следует изолировать получателей. А Нечаеву представлялось полезным помогать полиции плодить недовольных. Если в России сажают, значит, там неспокойно, доведенные до отчаяния люди борются; чем большее число борцов оказывается в тюрьмах, тем масштабнее сражение. Докатившиеся до Женевы слухи об арестах в Петербурге и Москве Нечаев объяснял Бакунину и Огареву развернувшимися противоправительственными выступлениями его единомышленников, подогреваемых женевскими прокламациями.
Полиция желала извлечь свою специфическую пользу из нечаевской затеи. Капацинского III отделению завербовать не удалось, зато успех явился к киевскому политическому сыску. Воспитанник Духовной академии В. А. Маврицкий, получив от Нечаева письмо с приглашением приехать в Женеву, тотчас отнес ею ректору Академии. Разумеется, письмо оттуда попало к жандармскому полковнику А. С. Павлову. С согласия киевского генерал-губернатора, князя Д. М. Дондукова-Корсакова, Павлов предложил Маврицкому написать в Женеву, что к Нечаеву явится его, Маврицкого. доверенное лицо. 18 июня 1869 года Павлов доносил в III отделение:
«Вчерашнего числа возвратилась в Киев доверенная особа, которая умышленно была посылаема в Женеву для собирания сведений о замыслах находящегося там русского революционного кружка и его главного руководителя эмигранта Бакунина. Исполнив весьма удачно означенное поручение, этот агент доставил 14 посланий, адресованных на имя разных лиц, проживающих в России, а также значительное число революционных прокламаций, предназначенных для учащейся молодежи, крестьян и других людей простого звания»63.
Начальник Киевского жандармского управления Павлов полагал, что своей инициативой заслужит хотя бы поощре-
ние столичного начальства. Но вместо благодарности шеф жандармов Шувалов потребовал от Дондукова-Корсакова не проявлять более инициативы и представить подробный отчет о своих действиях. Дополнительное донесение от ретивых киевлян поступило в III отделение 3 августа 1869 года. Со слов прибывшего из Женевы агента, в нем, в частности, сообщалось:
«Положение русского революционного кружка крайне стеснительное, ибо местные власти следят весьма строго и бдительно за его действиями. Число приверженцев Бакунина довольно значительное, примерно около 50 человек; они распознаются по искусственным цветам, вроде гвоздики, которые носят в петлице. Бакунин называется у них генерал-губернатором, а Нечаев — губернатором. Материальные средства их до такой степени ограничены, что агенту моему было отказано в самом ничтожном пособии по неимению денег. Бедность наших второстепенных революционеров проявляется не только в их более чем скромном образе жизни, но и в одежде, которая у них вся в лохмотьях»64.
Киевский агент, сочинивший небылицу о знаках отличия и званиях, снабдил Бакунина и Нечаева адресами, и те принялись посылать по ним свою продукцию... Упрямец Павлов решил не отказываться от начатой игры и с разрешения Дондукова-Корсакова весной 1870 года сделал еще одну попытку связаться с Нечаевым. Новое письмо Маврицкого попало прямо в III отделение. Отправителя решили арестовать, и Дондукову- Корсакову стоило больших трудов уладить разгоравшийся скандал65. Желание киевлян участвовать в поимке Нечаева путало планы столичного начальства. Политический сыск не был заинтересован во вмешательстве кого бы то ни было в эту историю: пока продолжалась пропагандистская кампания, Нечаев был полезен ему на свободе.
Нечаевские прокламации побудили политическую полицию не только к арестам их получателей в России, но и засылке шпионов в губернские и уездные города империи. Во всеподданнейшем докладе главноуправляющего III отделением сообщалось:
«В начале июня [1869 года] всем начальникам Губернских жандармских управлений было дано циркулярное предписание, в коем указывалось на то, что последователи нигилизма, не довольствуясь более одним отрицанием начат нравственного и гражданского порядка, стремятся к утверждению и распространению учений вредных в общественном и политическом отношениях; на каковой конец они сближаются между собой, собираются в общество, приступают к
сбору денежных средств и завязывают сношения с разными местами империи. Поэтому особенно в виду 19 февраля 1870 г., с каждым днем должны были прекратиться обязательные отношения к владельцам бывших крепостных крестьян, в среде коих злоумышленники предполагали агентировать, — чинам Корпуса жандармов было поручено иметь самое зоркое наблюдение за сношениями сомнительных лиц с простонародьем. <...> Кроме сих мер, в течение всего прошлого лета были рассылаемы агенты в местности, которые по характеру населения представляют наиболее удобную почву для агитаций, а именно: места фабричные и промышленные. Агенты, вращаясь среди различных классов населения, живя иногда подолгу в более интересных местах, знакомившись с настроением умов вообще, прислушивались к народным толкам, старались подметить малейшие признаки противузаконной агитации, изучали образ жизни, нравы и нравственность жителей в местностях, порученных их наблюдению и собирали сведения о лицах, выдающихся в этих местностях своим значением и влиянием на народ. Эта мера оказалась весьма полезною и только недостаток в средствах и надежных агентах, достаточно развитых для такой задачи, не дозволили распространить ее в одно лето на большее число местностей. Исследованы были в вышеизложенных отношениях: село Иваново, весь Шуйский уезд и вообще фабричные центры Владимирской губернии <...>»66.
Интересная деталь — первым в списке мест, назначенных политической полицией к неусыпному наблюдению, стоит родное село Нечаева, и это не случайно. К лету 1869 года имперские власти причислили Нечаева к особо опасным государственным преступникам и предполагали обнаружить в Иванове главный источник крамолы.
Нечаев не только создавал безнравственные вредоносные творения, он инициировал пропагандистскую кампанию триумвирата, побудил «стариков» Бакунина и Огарева к аналогичному творчеству. Будущий глава «Народной расправы» все более проявлял независимость, женевские наставники и не пытались жестко руководить его действиями. Даже Николай Платонович, опасаясь отстранения от общего дела и полной изоляции, позабыл прежние убеждения и, не без влияния Бакунина, старательно подлаживался к молодому другу. Б. П. Козьмин называл Огарева инициатором печатания листовок67, пытавшимся втянуть в это предприятие и Герцена. Герцена, разумеется, втянуть не удалось, и не Николай Платонович положил начало потоку прокламаций. «Огарев все шалит, — писал Герцен сыну. — Закусил удила
да и только — шумит, бранится, еще написал манифест. Что с ним это? Ведает Бог, да Бакунин»68.
Отрицательное отношение к пропагандистской кампании не уберегло Герцена от упреков молодой эмиграции. Женевский журнал (газета) «Народное дело», орган русской революционной эмиграции, поместил запрос «По поводу прокламаций» с обвинениями Герцена, Бакунина и Огарева в публикации «тупоумных листков», содержащих «бред беззубого старчества рядом с бормотанием доморощенных Митрофанов (Нечаева. — Ф. Л.)»69. «Тебе и Бакунину будет больно, — писал Герцен Огареву, — что мое имя замешано в деле, против которого я протестовал всеми силами. Оно было нелепо»70. Молодые эмигранты совершенно справедливо возмущались деятельностью триумвирата, ничего подобного революционная журналистика еще не производила.
Одним из авторов запроса, напечатанного в «Народном деле», был Н. И. Утин. От кого-то из петербургских корреспондентов, возможно от брата, Е. И. Утина, ему стали известны подробности поведения Нечаева во время студенческих волнений, обстоятельства героических "побегов" от жандармов и странного отъезда из империи, а также истинное положение дел в столице. Утин понял, что перед ним лжец, а быть может, шпион из III отделения, такое случалось, в круг женевских эмигрантов полицейских агентов уже засылали. Утин еще в апреле 1869 года выразил крайне отрицательное отношение к Нечаеву, но на него не пожелали обратить внимание. «Старики» решили, что молодая эмиграция пытается внести раскол в триумвират. Весной 1869 года в Женеве появился М. Ф. Негрескул, зять П.Л.Лаврова, то есть свой человек в эмигрантских кругах, пользовавшийся всеобщим доверием. Он принимал деятельное участие в студенческих выступлениях 1868—1869 годов и знал о Нечаеве все. Негрескул объяснил молодой женевской эмиграции и «старикам», что их новый друг — самозванец, шарлатан и подлец, что никакие революционные кружки его не делегировали представлять их за границей, что он никогда никем не арестовывался и ниоткуда не бежал, поэтому его надлежит опасаться, избегать общения и ни одному слову не верить. Рассказал он также, что пересылка Нечаевым прокламаций в Россию по почте привела лишь к одному — наиболее активные молодые люди оказались в руках политической полиции.
Сергей Геннадиевич забеспокоился, пытался смягчить суждение Негрескула о себе, несколько раз приходил к нему с объяснениями. Один из таких визитов описала М. П. Негрескул (Лаврова):
«Вошел молодой человек, представившийся мужу (я не расслышала фамилии), издали поклонился мне и сел на стул у окна, спиной к свету. Муж присел против него, и они стали разговаривать. Молодой человек мне показался некрасивым и неинтересным — сухощавый, широкоплечий, с коротко остриженными волосами, почти круглым лицом. Я села в стороне на диван, но так как разговор они вели вполголоса, из скромности взяла книгу и перестала обращать на него внимание. Через несколько времени муж вышел зачем-то из комнаты. Я опустила книгу, подняла глаза и встретилась с глазами незнакомца. Небольшие темные глаза смотрели на меня с таким выражением холодного изучения, с такой неумолимой властностью, что я почувствовала, что бледнею, не могу опустить век, и страх, животный страх охватил меня, как железными клещами. Никогда, ни раньше, ни после в своей жизни я не испытывала ничего подобного. Должно быть, вошел мой муж, потому что он отвел глаза, и я овладела собой. Сколько времени он у нас пробыл, я не знаю. Я машинально перевертывала страницы и чувствовала себя слабой и разбитой. Когда он ушел, я спросила у мужа: кто это? — Нечаев... Ни разу я не говорила с этим необыкновенным человеком, видела всего три раза в жизни почти мельком, но и теперь, через сорок лет, я помню его глаза, я понимаю, что люди могли рабски подчиняться ему»71.
Попытки Нечаева склонить Негрескула на свою сторону ни к чему хорошему не привели. Негрескул не пожелал «рабски подчиниться ему». Он настроил против Нечаева всю русскую колонию в Женеве. Многоопытные Бакунин и Огарев, имея о Негрескуле самые лестные отзывы, казалось бы, обязаны были к нему прислушаться, но не прислушивались и отношения своего к Нечаеву не переменили: не были они в этом заинтересованы. Несколько раз Негрескул разговаривал и с А. И. Герценом72.
Человек глубочайших знаний и культуры, гениальный писатель Александр Иванович Герцен обладал потрясающей интуицией. Не встречаясь с Нечаевым, прочитав лишь первую его прокламацию, он проникся к новоявленному революционеру стойкой брезгливой неприязнью. Герцен обнаружил в Нечаеве нечто худшее, чем гнуснейший шарж, гипертрофированную карикатуру на молодого и не только молодого Бакунина с ярко вырисованными наихудшими его чертами. От его писаний исходило нечто дремучее и кровавое. Рассчитанные на неопытного, малообразованного читателя, прокламации и другая нечаевская продукция состояли из искаженных компиляций трудов не лучших представителей
философской мысли, скрепленных между собой демагогической болтовней.
Появление 28 апреля 1869 года в Женеве А. И. Герцена объясняется его беспокойством за Огарева. Он не желал отдавать старого друга во власть «беспардонного бунтаря» Бакунина и сомнительного молодого эмигранта. Александр Иванович знал, как легко Огарев поддается влиянию. К тому времени на свет появилось уже несколько прокламаций. Более других его потрясла бакунинская «Постановка революционного вопроса». Но была и другая причина приезда Герцена — Огарев требовал от него денег из бахметевского фонда на финансирование пропагандистской кампании триумвирата. Здесь необходимо сказать несколько слов об истории бахметевских денег.
Летом 1857 года в Лондоне Герцена посетил некто П. А. Бахметев и сообщил ему, что в Россию не вернется, а едет на «Маркизовы острова», чтобы там «завести колонию на совершенно социальных основаниях»73. Перед отъездом в дальние края молодой человек пожелал оставить Герцену часть денег, вырученных от продажи деревни, и просил его потратить их «для русской пропаганды». Александр Иванович не сразу согласился на неожиданное предложение незнакомца. На издание «Колокола», «Полярной звезды» и других изданий он тратил свои средства и в пожертвованиях не нуждался. Герцен отказался брать на себя единоличную ответственность за чужие деньги и согласился быть сораспорядителем фонда на равных правах с Огаревым. В результате нелегких обсуждений родился следующий документ:
«Милостивый государь, Александр Иванович.
Вверяя Вам 800 фунтов стерлингов для закупки для меня канадских билетов, гарантированных британским правительством, уполномочиваю Вас:
1) продавать эти билеты и покупать другие — по Вашему усмотрению;
2) в случае смерти моей употребить весь вверенный Вашему распоряжению капитал и состоящий в настоящее время из 800 фунтов стерл. со всеми процентами, которые на оный будут причитаться, помимо всех моих наследников — так, как лично теперь между Вами, мною и г. Огаревым условлено.
С глубочайшим уважением остаюсь Вам, милостивый государь, готовый к услугам. Павел Бахметев»74.
Так произошло рождение бахметевского фонда, а его основатель покинул Лондон навсегда.
О Павле Александровиче Бахметеве почти ничего не из-
вестно. Он родился 8 августа 1828 года в семье захудалого дворянина, губернского регистратора в небольшой деревушке Изнаир (ныне село Саратовской области), состоявшей из 84 крестьян мужеского пола, в 1851 году окончил Саратовскую гимназию, где Н. Г. Чернышевский некоторое время преподавал словесность и подписал его аттестат. По окончании гимназии Бахметев поступил в Горыгорецкий земледельческий институт, но весной 1853 года ушел со второго курса. Бахметев послужил прообразом Рахметова, героя романа Чернышевского «Что делать?». Наверное, поездку в Лондон и передачу денег Герцену Бахметев обсуждал с Чернышевским, посвященным в его планы. Известный революционер П. Ф. Николаев в своих воспоминаниях запечатлел финал одного из устных рассказов Чернышевского: «Дело кончается тем, что компания, разбитая и разочарованная в попытках общественной деятельности, решается устроить по крайней мере свое личное счастье и для этого уезжает куда-то на Маркизские острова, где и основывают свою коммуну на новых началах»75.
Первое время о бахметевских деньгах никто не знал, но постепенно слухи о них распространились и достигли России76. Возможно, Нечаев, отправляясь в эмиграцию, был осведомлен о существовании солидных сумм и рассчитывал до них добраться. Легенды о размерах фонда слагались самые невероятные, разумеется, назывались цифры, многократно превосходившие реальную сумму, в сущности небольшую. На бахметевский фонд Нечаев претендовал не первый. В конце декабря 1864-го — начале января 1865 года в Женеве состоялся съезд «молодой эмиграции», на котором присутствовал Герцен. Н. И. Утин обратился к Огареву с длинным письмом, посвященным подготовке этого съезда и выносимым на него вопросам, в том числе о бахметевском фонде77. Л.И.Мечников вспоминал: «"Молодая эмиграция" требовала, чтобы редакция газеты зависела от целой корпорации эмигрантов, которой должен был быть передан и фонд Бахметева и еще сумма, обеспечивающая '"Колокол". Герцен, основываясь, главным образом, на том, что "Колокол" есть литературное дело, а из молодых эмигрантов мало кто доказал свои способности к литературе, не соглашался выпускать редакцию "Колокола" из своих рук, хотя обещал печатать подходящие писания эмигрантов, даже платить за них гонорар и допускать постоянных сотрудников газеты в состав редакции, но не соглашался передать газету и фонды в руки корпорации, не представляющей никаких гарантий своей умелости и прочности»78.
Щепетильный Герцен не желал сам прикасаться к бахметевским деньгам и тем более отдавать их в чужие руки до тех пор, пока не установится факт смерти основателя фонда. Деньги к «Молодой эмиграции» не попали — позицию Герцена тогда полностью поддерживал Огарев, и их победить не удалось. Теперь же, понимая, что от настойчивых требований Огарева отписками не отделаться, Александр Иванович покинул Ниццу и прибыл в Женеву. «Там на этот раз Герцена ожидали разные неприятности, — вспоминала Н. А. Тучкова-Огарева. — Бакунин и Нечаев были у Огарева и уговаривали последнего присоединиться к ним, чтобы требовать бахметевские деньги, или фонд. Эти неосновательные просьбы раздражали и тревожили Герцена. Вдобавок его огорчало, что эти господа так легко завладели волей Огарева.
Собираясь почти ежедневно у Огарева, они много толковали и не могли столковаться. Рассказывая мне об этих недоразумениях, Александр Иванович сказал мне печально: "Когда я восстаю против безумного употребления этих денег на мнимое спасение каких-то личностей в России, а мне кажется, напротив, что они послужат большей гибели личностей в России, потому что эти господа ужасно неосторожны, — ну, когда я протестую против всего этого, Огарев мне отвечает: "Но ведь деньги даны под нашу общую расписку, Александр, а я признаю полезным их употребление, как говорят Бакунин и Нечаев'". Что на это сказать, ведь это правда, я сам виноват во всем, не хотел брать их один".
Размышляя обо всем вышесказанном, я напала на счастливую мысль, которую тотчас же сообщила Герцену. Он ее одобрил и поступил по моему совету; вот в чем она заключалась: следовало разделить фонд по 10 тысяч фр[анков] с Огаревым и выдавать из его части, когда он ни потребует, но другую половину употребить по мнению исключительно одного Герцена»79.
Нечаев явился к Герцену перед самым его отъездом из Женевы, 16 июня 1869 года. Ему не терпелось получить наконец долгожданные деньги. Унизительное существование впроголодь, на подачки, кончалось, можно было продолжать издание прокламаций, кое-что оставалось на дорогу в Россию. Он извелся в ожидании этого дня, ему надоели и Бакунин, и Огарев, деньги позволяли обрести материальную независимость, хоть чуть реже видеть «стариков», Герцена Нечаев возненавидел, от одной мысли о нем его бросало в ярость. Главнейшая цель поездки — коротко сойтись с Герценом, самой авторитетной фигурой в русском революционном движении, не удалась. Старый аристократишка, чертов
философ, не пожелал, видите ли, его принимать, побрезговал народным посланцем, истинным революционером. Сергей так сжился с придуманным им для себя образом, что сам поверил своим собственным вымыслам о несуществующих сообществах, комитетах, народных посланцах, истинных революционерах, в себя как единственного знатока и заступника простых людей.
«На другой день соглашения их (Герцена. — Ф. Л.) с Огаревым относительно фонда, — вспоминала Тучкова-Огарева, — Нечаев должен был прийти к Герцену за получением чека. Я была в кабинете Герцена, где он занимался, когда явился Нечаев. Это был молодой человек, среднего роста, с мелкими чертами лица, с темными короткими волосами и низким лбом. Небольшие, черные, огненные глаза были, при входе его, устремлены на Герцена. Он был очень сдержан и мало говорил. По словам Герцена, поклонившись сухо, он как-то неловко и неохотно протянул руку Александру Ивановичу. Потом я вышла, оставив их вдвоем. Редко кто-нибудь был так антипатичен Герцену, как Нечаев»80. Это была их единственная встреча... Слухи о победе триумвиров над Герценом и начале трат бахметевских денег распространились по Женеве и достигли ушей младоэмигрантов. Н. И. Утин поспешил потребовать от Александра Ивановича объяснений. «Деньги эти, — писал Герцен из Брюсселя, — даны на полное безусловное распоряжение нас двоих — Огарева и меня. Мы обязаны в них отчетом давшему господину и своей совести. Отданы они были не ошибкой, не по незнанию, как и кому отдавать, — а propos deliber (обдуманно — фр.). Выбор не совсем был неудачен — потому что капитал, вверенный нам в 1859, к 1 июля 1869 интегрально цел. В важных случаях мы его употребляли (напр[имер], когда вы, обещая молчанием покрыть дело, брали для спасения товарища) — и тотчас дополняли. Но если б капитал был весь растрачен, то и в таком случае мы вовсе не были бы повинны отчетом какой-нибудь веме (тайное судилище в средневековой Германии, выносившее приговор в отсутствие обвиняемого. — Ф. Л.) или коморре (тайная террористическая организация в Южной Италии. — Ф. Л.), избирающей себя, — потому-то я и рассказываю вам дело. Примите это как знак уважения, — мне просто приятно заявить, что беспокоящий капитал цел — и мы всегда готовы его употребить согласно с желанием давшего — и с нашими убеждениями. С тем вместе вы понимаете, с каким отпором мы приняли бы всякое требование отчета — как это предполагалось.