Не следует забывать, что в фабулу «Бесов» положены события, еще более драматические, чем описанные в романе. Первая часть и две главы второй части (чуть меньше половины) «Бесов» напечатаны в журнале «Русский вестник» до начала процесса над нечаевцами. Но в романе присутствует самое главное — сходство вымышленных бесов с их реальными прототипами и гениальное предвидение грозящей опасности. Приведу две важнейшие мысли писателя. Верховенский-отец: «Эти люди (революционеры. — Ф. Л.) представляют себе природу и человеческое общество иным, чем их сотворил Бог и чем они являются в действительности»84. Верховенский-сын: «Я (революционер. — Ф. Л.) ведь мошенник, а не социалист, ха-ха!»85 Самое главное, что удалось Достоевскому показать и на чем он настаивал, — нечаевщина не единичный случай, но политическое явление, страшная реальность, способная роковым образом повлиять на развитие России. Федор Михайлович опасался, что нечаевщина превратится в стойкую традицию российской жизни, и она превратилась...
Приведу несколько коротких отзывов о романе «Бесы».
П. Н.Ткачев: «В "Бесах" окончательно обнаруживается творческое банкротство автора "Бедных людей"; он начинает переписывать судебную хронику, путая и перевирая факты, и наивно воображает, будто он создает художественное произведение»86.
Г. А.Лопатин: «Внешняя сторона совершенно совпадает с известными событиями. Это убийство Иванова в Петровско-Разумовском, пруд, грот и т.д. Ну, а внутренняя, психологическая, совпадает ли с действительной психологией действующих лиц? Я знал лично Нечаева, знал многих из его кружка и могу сказать: никакого, ни малейшего сходства»87.
П. Л.Лавров: «<...> он показывает читателю целую галерею различного рода умалишенных»88.
И. С. Тургенев: «А мне остается сожалеть, что он употребляет свой несомненный талант на удовлетворение таких нехороших чувств; видно он мало ценит его, коли унижается до памфлета»89.
Л. Н. Толстой: «У Достоевского нападки на революционеров нехороши: он судит о них как-то по внешности, не входя в их настроение»90.
Отрицательные отзывы о «Бесах» диктовались разными причинами — Тургенев узнал себя в Кармазинове и старшем Верховенском, Толстой всегда недолюбливал Достоевского; лица, причастные к революционному движению, возмутились гротескным изображением героев, и лишь немногие современники поняли и оценили роман.
Сам же Федор Михайлович писал о «Бесах»:
«Я хотел поставить вопрос и, сколько возможно яснее, в форме романа дать на него ответ: каким образом в нашем переходном и удивительном современном обществе возможны — не Нечаев, а Нечаевы, и каким образом может случиться, что Нечаевы набирают себе под конец нечаевцев?»91 Повторяю, все без исключения левые радикалы, революционеры и близкие к ним лица не признавали существования нечаевшины как явления, они пытались всю нечаевскую историю свести к единичному эпизоду с единственным виновником — Нечаевым. Достоевский же знал нечаевщину изнутри. Питая антипатию к Петрашевскому, Федор Михайлович с годами все ближе и ближе ставил его к Нечаеву; возможно, эта личная антипатия помогла великому писателю разглядеть ростки нечаевщины в петрашевцах, в самом себе. Возражая оппонентам, Достоевский писал: «И почему вы полагаете, что Нечаевы непременно должны быть фанатиками? Весьма часто это просто мошенники. "Я мошенник, а не социалист", — говорит один Нечаев, положим, у меня в романе "Бесы", но уверяю вас, что он мог бы сказать это и наяву. Это мошенники очень хитрые и изучившие именно великодушную сторону души человеческой, всего чаше юной души, чтобы уметь играть на ней как на музыкальном инструменте. Да неужели же вы вправду думаете, что прозелиты (приверженцы. — Ф. Л.), которых мог бы набрать в нас какой-нибудь Нечаев, должны быть непременно лишь одни шалопая? Не верю, не все; я сам старый "нечаевец", я тоже стоял на эшафоте, приговоренный к смертной казни, и уверяю вас, что стоял в компании людей образованных. Почти вся эта компания кончила курс в самых высших учебных заведениях. Некоторые впоследствии, когда уже все прошло, заявили себя замечательными специальными знаниями, сочинениями. Нет-с, нечаевцы не всегда бывают из одних только лентяев, совсем ничему не учившихся.
Знаю, вы, без сомнения, возразите мне, что я вовсе не из нечаевцев, а всего только из петрашевцев. Пусть из петра-
шевцев (хотя, по-моему, название это неправильное; ибо чрезмерно большее число в сравнении с стоявшими на эшафоте, но совершенно таких же, как мы, петрашевцев, осталось совершенно нетронутым и необеспокоенным. Правда, они никогда и не знали Петрашевского, но совсем не в Петрашевском было и дело во всей этой давно прошедшей истории, вот что я хотел лишь заметить).
Но пусть из петрашевцев. Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, то есть стать на нечаевскую дорогу, в случае если б так обернулось дело? Конечно, тогда и представить нельзя было: как бы это могло так обернуться дело? Не те совсем были времена. Но позвольте мне про себя одно сказать: Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем не ручаюсь, может и мог бы... во дни моей юности»92.
Достоевского упрекали в озлобленности на прогрессивную молодежь, в жестокости к персонажам романа «Бесы». Да, но он был жесток и к себе. Он пытался разобраться в явлении, в самом себе, в заблуждениях молодости. Он приносил покаяние за свои ошибки.
«Чудовищное и отвратительное московское убийство Иванова, — писал Достоевский, — безо всякого сомнения, представлено было убийцей Нечаевым своим жертвам "нечаевцам" как дело политическое и полезное для будущего "общего и великого дела". Иначе понять нельзя, как несколько юношей (кто бы они ни были) могли согласиться на такое мрачное преступление. Опять-таки в моем романе "Бесы" я попытался изобразить те многоразличные и разнообразные мотивы, по которым даже чистейшие сердцем и простодушнейшие люди могут быть привлечены к совершению такого же чудовищного злодейства. Вот в том-то и ужас, что у нас можно сделать самый пакостный и мерзкий поступок, не будучи вовсе никогда мерзавцем!»93
В первых числах января 1870 года Достоевский приступил к роману на злободневную тему об убийстве студентами Земледельческой академии своего однокашника. По мере работы и углубленных размышлений о случившемся роман менялся, под влиянием изменявшихся взглядов автора менялись герои. Достоевский работал над романом и сомневался — следует (следовало) ли ему писать этот роман, не навредит ли он, не прославит ли нечаевщину94. Не навредил, но и не принес ощутимой пользы — российское революционное движение пошло по пути нечаевщины, но и власти, боровшиеся с противоправительственными сообществами, также пошли по пути нечаевщины. Нечаевщина заразительна.
Раскрытию прототипов героев романа «Бесы» посвящены многочисленные исследования95, и мы не будем здесь заниматься их пересказом. Остановимся на судьбах нечаевцев, участвовавших в убийстве Иванова.
Одной из самых колоритных личностей среди нечаевцев следует признать Ивана Гавриловича Прыжова. Писатель и книговед С. Ф, Либрович вспоминал о нем:
«Это было в 1867 году. В книжный магазин М. О. Вольфа вошел невзрачной наружности человек, лет 40—45, одетый в рубище, и, показывая толстую, исписанную крупным почерком рукопись, обратился к М. О. Вольфу с вопросом:
— Не купите ли вы у меня вот эту "штуку" для издания?
Маврикий Осипович с удивлением посмотрел на странного "продавца рукописи" и, сомневаясь, чтоб этот оборванец мог быть автором ее, спросил, кому принадлежит рукопись.
— Это мой труд, — ответил посетитель. — Он заключает в себе историю кабаков в России.
Странная тема, равно как и странная личность заинтересовали М. О. Вольфа. Он принял рукопись для просмотра, обещал дать ответ через две недели и спросил у своеобразного писателя адрес.
— Адрес? — произнес загадочно тот. — Этого я указать не в состоянии. Сегодня я в ночлежке, а завтра, быть может, выгонят оттуда»96.
Отец Прыжова — из крестьян, сорок три года прослужил писарем в московской Мариинской больнице для бедных, там же, в правом ее флигеле, 30 октября 1821 года родился Федор Михайлович Достоевский, обе семьи жили при больнице. «Последнего (Ф. М.Достоевского. — Ф.Л.) я помню немного, — писал Прыжов, — когда мне было лет шесть-семь. Итак, из Мариинской больницы суждено идти в Сибирь двоим, Достоевскому и мне»97.
Жизнь Прыжова складывалась из вереницы мелких невзгод и катастрофических несчастий. Исключительно способный, но слабохарактерный юноша обратил на себя внимание университетских профессоров, но на словесный факультет Московского университета принят не был, учился на медицинском факультете, не окончил, поступил в Гражданскую палату экзекутором с нищенским жалованьем, занимался самообразованием, прирабатывая писанием статеек и очень хороших книг98. Сохранилась колоритная зарисовка о визите профессора Н. И. Стороженко к Прыжову на его службу:
«Придя довольно рано, Н. И. [Стороженко] узнал, что Прыжова еше нет; он сел, его поджидая. Через некоторое
время внизу хлопнула дверь. Сидевшие в комнате подчиненные экзекутора, как по команде, поднялись с места, выстроились в два ряда, а один из них, подняв огромный гроссбух, вышел вперед к двери. Внезапно с шумом распахиваются двери присутствия, и в них появляется сам начальник в шубе, шапке и калошах. Предводитель поднимает горе (вверх. — Ф. Л.), наподобие диакона, гроссбух и густым басом провозглашает: "Экзекуторство твое да помянет Господь Бог во Царствии Своем всегда, ныне, присно и во веки веков". — "Аминь", — отвечает приветствуемый. — "Здорово, ребята!" — "Здравия желаем, ваше экзекуторство". Театральным жестом начальник сбрасывает шубу на руки курьера, подходит к столу, где уж были приготовлены графинчик и закуска, наливает рюмку, поднимает ее вверх и с тем же приветствием, которому хором по-прежнему отвечают подчиненные, выпивает и с величавым жестом оканчивает: "угощайтесь". И такая сцена повторяется изо дня в день»99.
Служба экзекутора продолжалась недолго, в 1867 году Гражданскую палату закрыли. С горя Прыжов пытался утопиться в Патриаршем пруду, но его вытащили. По протекции поступил в частную железнодорожную контору, но не прижился. В «Народной расправе» сорокалетний Иван Гаврилович оказался случайно — не нашел в себе сил сопротивляться натиску Нечаева. Во время следствия по просьбе защитника К. К. Арсеньева Прыжов написал «Исповедь»100. Приведу из нее извлечение:
«Перед арестом было у меня два обыска, — один нечаянный, сделанный полицмейстером Полем, другой перед самым арестом — и в оба раза ничего не нашли... Арестовали вечером. Добрый друг, не покидавший меня целую жизнь, была моя собака Лепорелло, старая и слепая, подарок доброго приятеля Виктора Касаткина, запутанного Кельсиевым и умершего изгнанником неизвестно за что в Женеве, (Что он погиб — не беда: люди будут, но жалко, что с ним погибла его добрая библиотека по истории России.) Лепорелло спал за печкой. Частный пристав вытащил его оттуда за шиворот и со всего размаха кинул его середь комнаты. Собака болезненно завыла и ушла; вой ее с тех пор преследовал меня день и ночь, а собаку я больше не видел: она без меня умерла. Взяли меня, не сказавши, куда ведут, без халата, без белья, без чаю...
Привезли в Сретенскую часть; в канцелярии вдруг, по знаку частного пристава, бросился на меня неизвестный человек в сюртуке, вероятно писарь и, приговаривая: "мы цырульники, делаем всякия операции", разорвал у меня застег-
нутую шубу и начал все рвать на мне и обыскивать... Больного, в жару, и совершенно мокрого от пота, меня заперли (в конце ноября) в мерзлой и никогда не топленный номер. Я звал частного, сказали нет — дома нет. Вместо постели черная лепешка, вся покрытая вшами; керосиновая лампа без стекла душит; я попросил вынести — нельзя; адски спертый воздух совершенно отравляла параша (судно), стоявшая в углу, но я умолил на другой день вынести ее и на свои деньги купил, вместо нея, кувшин. Скинув в угол лепешку с постели, я в шубе под утро уснул; пришел частный и закричал, чтоб топили... Трое суток, день и ночь, меня рвало и несло; давали опиум, но меня снова рвало; чувствуя, что вот задохнусь от керосинового чада и умру, я кое-как вырвался из части, убедив частного, что имею сообщить Слезкину важныя вещи, но в самом деле хотел объяснить, что умираю, но к ужасу моему, придя к Слезкину, совсем забыл, зачем пришел, и нес всякий вздор. В квартире генерала Слезкина тоже меня рвало и несло. На другой день (пятый) я уже был без памяти. Частный, несмотря на то, что при части есть доктор и даже жалованье получает, говорил: "это притворство". Гораздо умнее и последовательнее был один квартальный, который еще до времени моего беспамятства говорил жандарму: "ну, уж привезли человека, трое суток не спит, не жрет ничего; все его несет, и все-таки не поколел — вот так подлец!" Затем не помню ничего, кроме того, что была жена, что жандармский офицер, увидав меня, испугался и старался снять с меня галстук с шеи и очки, по я его гнал; затем ровно ничего не помню, пока не очнулся в острожской больнице»101.
После выздоровления и первых допросов Прыжова отправили в Петербург и 6 марта 1870 года поместили в Екатерининскую куртину Петропавловской крепости102, 15 июля 1871 года ему объявили приговор, оказавшийся вторым по тяжести после Успенского, — 12 лет крепости и поселение в Сибири навечно. 21 декабря Прыжова, Кузнецова и Успенского рано утром отвезли на Конную площадь для церемонии публичного объявления приговора; их взвели на эшафот, приковали к позорным столбам, торжественно произнесли известный им приговор и продержали прикованными около часа. В архиве III отделения сохранилась записка, составленная по донесениям секретных агентов:
«Церемония публичного объявления приговора Успенскому, Прыжову и Кузнецову прошла совершенно спокойно. Народа было довольно много, но большею частью местные торговцы и чернорабочие.
Для обратного следования с площади преступников посадили в тюремный фургон, и тут из толпы отделилось человек 15 нигилистов, которые сопровождали преступников до замка (Литовский замок. — Ф. Л.). В числе сопровождавших была сестра Успенского, Надежда; ее несколько времени под руку вел Черкесов.
Непонятный беспорядок был в том, что фургон с тремя преступниками, тюремным сторожем и возницею тащила одна лошаденка, до того плохая, что она раз шесть останавливалась. Около Никольского рынка навстречу привели двух лошадей. Шествие снова остановилось, и стали было перепрягать, но служитель, который привел лошадей, был пьян и начал ссору с кучером фургона. Кончилось тем, что к фургону, не выпрягая первоначальной клячи, прицепили вторую»103.
14 января 1872 года Прыжова отправили в Виленскую каторжную тюрьму, оттуда в Иркутск, там в остроге ему пришлось с Николаевым и Кузнецовым ожидать дальнейших распоряжений властей. Из Иркутска Прыжова отвезли в Забайкальскую область на Петровский железоделательный завод, в 1881 году он вышел на поселение, жил мелкими литературными заработками и помощью брата104. Во всех странствиях его добровольно сопровождала самоотверженная жена О. Г. Мартос. Прыжову она была единственным верным другом и самым родным человеком, постоянной поддержкой и опорой. Ольга Григорьевна скончалась поздней осенью 1884 года, а 27 июля 1885 года умер Иван Гаврилович.
Оставшиеся после него бумаги и книги попали к соседу, дальнейшая их судьба неизвестна105.
Приведу заключительную часть короткого последнего слова, произнесенного Иваном Гавриловичем в тишине замершего от волнения зала судебных заседаний:
«Наконец, что касается всей моей жизни, которая и привела меня сюда на суд, то в моем прошедшем, как я сказал уже, была разрушена почти вся будущность. Виною этому не я, виною этому — самые сложные обстоятельства, раскрыть которые, милостивые государи, не нам, а нашим потомкам. <„,.> Вы извините меня, почтенные судьи, если я позволю себе произнести здесь слова величайшего германского поэта Гёте, которые как будто прямо относятся к настоящему, крайне прискорбному для всех делу:
Жертвы валяются здесь
Не телячьи, не бычьи,
Но неслыханные жертвы — человечьи»106.
Вскоре после ареста Алексея Кирилловича Кузнецова его из III отделения перевели в Екатерининскую куртину Петропавловской крепости107, но затем отвезли в Москву на дознание: всех участников убийства на первой стадии допрашивали помощники генерала Слезкина. 4 марта 1870 года Кузнецова привезли обратно в Петербург108. После суда и объявления приговора его вместе с Прыжовым и Николаевым отправили в Виленскую крепость, оттуда они с партией уголовников двинулись в Иркутск.
В феврале 1926 года Алексей Кириллович написал автобиографию, содержащую много интересного для понимания отношения нечаевцев к Нечаеву.
«Решая вопрос о личности Нечаева в полном объеме, — вспоминал восьмидесятилетний Кузнецов, — нужно принять во внимание, что мы, вступившие в нечаевскую организацию, были шестидесятники с большим уклоном в область социалистических мечтаний, альтруистических побуждений и с беззаветной верой в честность учащейся молодежи»109. Они очень верили и доверяли Нечаеву, они не могли вообразить, что их может обмануть свой, товарищ... «Привычно он, ночуя у нас, — вспоминал Кузнецов, — спал на голых досках, довольствовался куском хлеба и стаканом молока, отдавая работе все свое время. Такие мелочи на нас, живших в хороших условиях, производили неотразимое впечатление и вызывали удивление. Но главный секрет его огромного влияния на нас, студентов Академии, заключался в том, что почва для его проповедей была подготовлена. Академия имела при своем основании устав, отличавшийся такими свободами, какие не имело ни одно высшее учебное заведение. Мы имели кроме официальной библиотеки свою нелегальную, кроме дозволенной кассы — свою нелегальную; мы получали почти все подпольные и заграничные издания. Каждое лето, во время каникул, по уставу Академии, мы разъезжались на практику в образцовые имения разных губерний, принадлежавших богатым землевладельцам, которые еще недавно были крепостными. Здесь мы знакомились с рабочими, с их положением; знакомились с крестьянами соседних деревень. Осенью по приезде в Академию мы собирались, и каждый делал сообщение о своих наблюдениях. Всегда положение рабочих и крестьян рисовалось в самых мрачных красках, и выявлялось недовольство крестьян реформой 1861 года. Часто шли беседы, как помочь народу выйти из ужасного положения, и никогда мы не додумывались дальше фаланстеров Фурье и полумер Сен-Симона. <...> Лишь на суде я понял, что уп-
равление обществом создано было Нечаевым на лжи. Идя в партии в Сибирь на каторгу с Прыжовым, Николаевым, я из интимных разговоров о Нечаеве пришел к твердому убеждению, что для совершения террористического акта над Ивановым не было никаких серьезных оснований, что этот акт нужен был Нечаеву для того, чтоб крепче спаять нас кровно»110.
Как же удивился Достоевский, услышав от Сниткина рассказ об увлечениях слушателей академии все тем же фурьеризмом; какие параллели с петрашевцами выстроились в голове писателя, когда появились сообщения о «Народной расправе», составившейся из спешневских пятерок. Фурьеризм перевоплотился в нечаевщину... Вот оно, нереализованное развитие кружков петрашевцев со всеми светлыми идеями, светлыми ли...
Знакомство слабообразованных молодых людей с социалистическими учениями уводило их в мир несбыточных грез, увлекало утопиями, многим тогда представлявшимися вполне реальными. Казалось, что эти учения, воплощенные в жизнь, помогут народу вырваться из рабства и нищеты. Понимание несбыточности соблазнительных философских построений у одних наступает постепенно, с приобретением знаний и жизненным опытом, другие, соприкоснувшись с реальной жизнью, при попытке ее переделать терпят поражение и, обжегшись, мгновенно трезвеют, часто делаются лютыми врагами тех идей, которые до того яростно пропагандировали. Но существует и третья категория поклонников утопий — увы, невзирая ни на какие уговоры, увещевания и строго аргументированные возражения, с завидным упорством продолжают они попытки построения того, что никогда, нигде и никем не может быть реализовано.
Из Иркутска Кузнецова и Николаева отправили на Кару111. До 1878 года Алексей Кириллович находился в «вольной команде» при Мужской Карийской тюрьме, затем ему разрешили переехать в Нерчинск, а в 1889 году — в Читу. В Нерчинске и Чите Кузнецов участвовал в геологических экспедициях, создавал музеи, составлял гербарии, занимался организацией сельскохозяйственных выставок и Забайкальского отделения Русского географического общества.
Бывший народоволец М. М. Чернавский записал рассказ Кузнецова о «Народной расправе» и ее вожде. В нем и негодование, и преклонение, и досада. «Нечаев беспримерною силою воли, страстной энергией, своим революционным
фанатизмом покорил нас всех, можно сказать — гипнотизировал... он из нас просто веревки вил!»112
Знакомство с Нечаевым разрушило планы Кузнецова. Ему оставалось совсем немного до окончания Петровской академии. Он мечтал о кафедре, а пошел на каторгу. Ссыльные запомнили Алексея Кирилловича как самого старого по возрасту и самого молодого по духу из всей читинской колонии политических ссыльнопоселенцев. Он был общителен, отзывчив и неутомимо деятелен. Бывший нечаевец организовал театральный кружок, в котором взял на себя труд режиссера, гримера, администратора и актера. За зиму давалось до десяти спектаклей. Кузнецов — один из основателей «Общества попечения о начальном образовании». Одновременно с ссыльнопоселенцами из бывших народников старейший нечаевец в 1904 году вступил в партию социалистов-революционеров. После опубликования Манифеста 17 октября 1905 года он принял участие в противоправительственных выступлениях: председательствовал на митингах, произносил речи, редактировал резолюции. На подавление беспорядков в Забайкалье двинулись две карательные экспедиции, 21 января 1906 года в Читу прибыл поезд генерала П. К. Ренненкампфа, началась расправа. Одним из первых в руках карателей оказался Алексей Кириллович.
«Поселившись на далекой окраине, — писал присяжный поверенный, будущий министр юстиции Временного правительства П. Н. Переверзев, — лишенный всех прав, после долгих лет каторги, А. К. (Кузнецов) не заперся в свою скорлупу и не ограничил своей жизни интересами близких и родных ему лиц. Огромный темперамент общественного деятеля, ясный и глубокий ум и кристальная чистота прекрасной души сделали его, может быть, вначале и помимо его воли, одной из важнейших фигур Забайкалья. Занимаясь изучением края, А. К., между прочим, собрал большой интереснейший материал о жизни и деятельности в Забайкалье лекабристов и составил заметки старожила за 35 лет своего пребывания в крае. К сожалению, эти ценные материалы попали в руки ренненкампфовских офицеров и навеки исчезли для культурного мира»113. В 1905 году Кузнецов подал в Комитет министров записку о нуждах земледелия в Забайкалье и злоупотреблениях чиновников, чем нажил себе смертельных врагов. Ренненкампфу донесли, что Кузнецов — один из организаторов беспорядков, и скорый военно-полевой суд приговорил нечаевца к смертной казни через повешение. Благодаря ходатайству Русского географического
общества казнь заменили бессрочной каторгой. Каторгу Кузнецов отбывал в Акатуе, летом 1908 года его отправили на поселение в Якутскую область, лишь в конце августа 1913 года он возвратился в Читу. Предпоследний нечаевец, А. К. Кузнецов скончался в Москве 12 ноября 1928 года.
Из всех участников «Народной расправы» судьба Петра Гавриловича Успенского оказалась самой трагичной. После обыска Слезкин обнаружил, что Успенский — одна из центральных фигур случайно раскрытой им подпольной организации. Уже 15 января 1870 года он оказался в Трубецком бастионе Петропавловской крепости114. Гражданская казнь состоялась 21 декабря 1871 года. «Как сейчас вижу перед собой, — вспоминал народник И. Е. Деникер, — и массы народа, и приближение колесницы с тремя столбами и привязанными к ним, спинами к лошадям, "государственными преступниками", и тот момент, когда поп подавал целовать крест, к которому Успенский и Кузнецов приложились, а Прыжов махнул на него рукою и, подобравши цепи, взошел первый на эшафот. <...> С полчаса стояли они у столба и все глядели по направлению восходящего солнца, которое наконец выглянуло из-за сереньких облаков и осветило печальную картину. <...> Когда трех мучеников свели с эшафота и посадили в карету, толпа молодежи бросилась пожимать им руки и затем бежала за каретой, все кланяясь и махая шапками, пока, наконец, не были оттиснуты крупами жандармских лошадей от кареты»115. Молодежь пришла на Конную площадь прощаться с жертвами обмана, а не поклониться убийцам, их жалели, после вынесения приговора к ним относились как к мученикам.
Через три недели, 10 января 1872 года, Успенский с этапом вышел в Оренбург, откуда 8 июля 1872 года116 был отправлен дальше, 19 июля за ним проследовала А. И. Успенская117, 31 июля Петр Гаврилович прибыл в Тобольск и 22 августа — в Иркутск118, оттуда попал в Александровский завод Нерчинских рудников, а Александра Ивановна 23 сентября добралась до Иркутска119. Успенская ехала за мужем с разрешения Министерства внутренних дел, ей было позволено проживать в Восточной Сибири и там «практиковать акушерство». В Александровском заводе местные власти отказали ей во встрече с мужем120.
Весной 1875 года Успенского, а с ним и Ишутина перевели на Кару. Именно тогда власти решили превратить Кару в центр Нерчинской каторги. В это время там находилось около двухсот участников Варшавского восстания 1863 года. Сохранилось письмо Успенского к А. А. Черкесову, отправлен-
ное сразу же по прибытии на Кару: «Что касается до настоящего времени, теперь в каторге из русских политических только двое: я и мой сожитель Ишутин. Он уже несколько лет как расстроен психически, но его помешательство тихое. Ему вышел давно срок так называемого испытания, если не считать даже Манифестов, но его почему-то держат, может быть потому именно, что он человек больной. Теперешняя наша обстановка действует на него убийственно, и я боюсь, что он недолго выдержит эту жизнь, между тем как на свободе, я уверен, он мог бы поправиться»121.
Соседство с Ишутиным, тяжкие бытовые условия, противозаконный запрет свидания с женой пагубно повлияли на психику Успенского. В ноябре 1875 года в III отделение поступило письмо генерал-губернатора Восточной Сибири:
«Военный Губернатор Забайкальской области от 30 минувшего октября за № 4340 доносит мне, что 21 числа того же октября, около 3 часов пополудни, содержащийся в Нижне-Карийской тюрьме, государственный преступник Петр Успенский посягнул на самоубийство, через повешение на поясном ремне; но совершившееся повешение вовремя усмотрено и Успенский вынут из петли смотрителем тюрьмы и тотчас же приведен в чувство. По осмотре Успенского врачом, прибывшим через час после происшествия, оказалось, что общее состояние здоровья его удовлетворительное и, кроме успокоительных средств, серьезных медицинских пособий не требовалось.
Причина, побудившая Успенского на самоубийство, как следует заключить из его слов, безнадежность положения относительно облегчения его участи, упадок душевных сил и тоска по семье.
При этом Генерал-Майор Пашенко присовокупил, что разрешенное мною перечисление Успенского из ряда испытуемых в разряд исправляющихся должно было произойти в день покушения его на жизнь, но не было еще объявлено ему до происшествия»122.
Лишь 4 июля 1877 года Успенскому разрешили первое свидание с женой123. В 1879 году Петра Гавриловича выпустили из тюрьмы в «вольную команду». «С начальством он не Фрондировал, — вспоминал об Успенском кариец Н. А. Чарушин, — он держался от него в стороне, не желая ставить себя в ложное положение. Когда мы приехали на Кару, он жил со своей семьей {жена и сын) в собственном доме, состоявшем из нескольких комнат, и зарабатывал себе пропитание уроками, организовав в своем доме нечто вроде небольшой частной школы, где учились дети карийских слу-
жащих. <...> А. И. Успенская уже давно служила фельдшерицей в местном лазарете и благодаря своим знаниям, добросовестному отношению к своим обязанностям пользовалась любовью и уважением <...>»124. Но их совместная жизнь продолжалась недолго. По распоряжению сердобольного министра внутренних дел, изобретателя «диктатуры сердца» графа М. Т. Лорис-Меликова 1 января 1881 года вольную команду ликвидировали125.
На Карийской каторге заключенные и ссыльные находились в ужаснейших условиях. В. Г. Короленко писал об этом времени: «К тяжелому режиму присоединились внутренние раздоры и дрязги среди самих заключенных. Я не знаю этого точно, но то, что рассказывали заключенные, рисует это время самыми мрачными красками. Говорили даже об убийстве в своей собственной среде»126.
Короленко слышал от очевидцев сущую правду, и речь шла об Успенском.