– У‑ни‑каль‑но, – произнесла она. Ей было интересно все, о чем потом можно посудачить.
– Она не из бедных, у нее у самой бумаги хоть завались. Только, я поняла, записывать она не любит. Поэтому просто сидит и поет, одна в темноте. – Милену это почему‑то не на шутку задевало. – Музыка – просто чудо! Я ничего не понимаю: вот так сидеть и петь, и чтоб никто не слышал! Почему она не хочет, чтобы о ее таланте узнали все?
– Хочешь сосисок? – вкрадчиво спросила вдруг Сцилла. – Мне одной все равно не управиться: я сегодня солнечную ванну принимала. А то и оставайся, хочешь?
Милена кивнула. Под шипенье сосисок, распространяющих по комнате аппетитный аромат, она попыталась напеть что‑нибудь из услышанной музыки. Куда там: выходило как‑то блекло и немощно.
– Как вы с ней познакомились? – осведомилась Сцилла, раскладывая сосиски по тарелкам.
Милена рассказала о той встрече на Кладбище.
– Она говорит, что там прячется.
– Тогда, значит, никому об этом ни слова, – предупредила Сцилла, передавая Милене тарелку с едой. Тарелки приходилось держать перед собой, сидя на кровати. У Сциллы не было ни стола ни стульев. С видом факира она извлекла на свет скукоженную загогулинку: то, что когда‑то было вилкой. – Эта, сдается мне, твоя, – сказала она сочувственно.
Милена не обратила внимания; за едой она все продолжала говорить о Ролфе: и о «Летящем орле», и о его завсегдатаях. Сцилла не перебивала; наоборот, подбадривала, поковыривая еду в тарелке: «Ага, и что? А дальше?»
Милена рассказала все – и про перхоть, и про виски, и про кроссовки, и, конечно, про голос. Больше всего, конечно, говорилось о музыке. Когда они расставались, Сцилла даже довела Милену до двери под локоток, словно та не смогла бы дойти самостоятельно.
МИЛЕНА, НАХМУРИВШИСЬ, добралась до своей кровати, нахмурившись, разделась. С отрешенным видом, как будто пребывая в ином мире. Задув свечу, машинально пригасила фитилек смоченными пальцами. И нырнула под стеганое покрывало, чувствуя, как в животе урчат сосиски.
В голове все звучало пение Ролфы. Она вдруг представилась в виде Брунгильды: крылатый шлем и копье, мех клочками торчит из‑под нагрудника. В полудреме Милена мечтательно улыбнулась. Представилось, как она уютно устроилась у Ролфы на животике и ладошкой отряхивает перхоть. Мягко так, тепло, а она ее поглаживает, поглаживает… Вот она приобнимает голову Ролфы…
«Маркс и Ленин, боже мой! – Милена рывком села на постели. – Да у меня же к ней половое влечение!»
Иными словами это не выразишь. Ее страстно влекло к этому громоздкому, мешковатому телу. Хотелось с ним проделывать самые разные, очень странные вещи.
«Нет, так нельзя», – спохватилась Милена, пытаясь заглушить в себе эти чувства.
«Вспомни, какие у нее зеленые, щербатые зубы».
Нет, никакого отторжения все равно не возникало. Как тянуло к ней, так и тянуло.
Она здоровенная, вся в шерсти.
«Ну и что с того! – чуть ли не со злорадством отозвалась в Милене какая‑то тайная часть ее сознания. – Вот удивила».
У нее перхоть!
«Да, по всей поверхности. Бе‑е‑е. Сплошняком».
Наверное, у нее несет изо рта и микробов по самую макушку.
И разве можно вообще влюбляться в белого медведя? Ведь они впадают в спячку. Линяют. У них совершенно иначе устроен организм!
И тут Милену осенила мысль – настолько ошеломительная, что буквально скинула ее с постели. Милена невольно заметалась, отчего ноги запутались в покрывале и она, соскользнув с матраса, шлепнулась прямехонько на пол. Судорожно дернувшись, она села в окружении упавших подушек.
А мысль была такая: Ролфа невосприимчива к вирусам. У нее к ним иммунитет, как и у всех Медведей. У них слишком высокая температура. Поэтому и все знания приходили к Ролфе не через вирусы, а только через обучение, с азов. И если у нее была неправильная морфология, то, как и у самой Милены, исправить ее было невозможно.
В глубине души Милена осознала, что это именно так. Ей это просто открылось. По походке, манере пить, по мучительной неприкаянности, ранимости, странному сочетанию силы и слабости – тому многому, чего не выразить словами. Они с Ролфой были по‑настоящему близки. Милена наконец нашла ту свою женщину.
«Маркс и Ленин, боже мой». Милену словно освободили от жестких пут. Ее охватило ощущение головокружительной легкости, свободы, раскрепощенности. Слабость в коленях, дрожь в руках. Сидеть было невмоготу; она встала и начала расхаживать по комнате. Кончилось тем, что она поцарапала о кровать голень и ушибла палец. Но совладать с собой так и не смогла и в конце концов отправилась прогуляться.
А мечты, крылатые мечты все летели ввысь.
Они станут жить вместе, душа в душу. Ролфа будет писать великую, гениальную музыку. Ведь были ж такие виртуозы, как Моцарт, Бетховен, Лист, – почему же нельзя быть виртуозом голоса? А она, Милена, будет расчесывать ее, всю‑всю, и завивать ей колечками шерстку – тоже всю, допустим по праздникам, и перхоть ей вылечит. А по ночам они будут лежать обнявшись. Ролфа буквально расцветет. Она внезапно раскрылась во всей своей полноте. Стала понятна и причина ее сутулости, и почему она пьет как биндюжник, и откуда этот потерянный вид. Ведь никому и в голову не может прийти, что медведь способен петь; понятно: кто в это поверит? Люди полагают, что Гэ‑Эмы – примитивные создания; они чувствуют к ним неприязнь, побаиваются их. Милену буквально затрясло от такой вопиющей несправедливости. Ей захотелось отправиться к Ролфе. Знать бы только, где она живет, пошла бы прямо сейчас! Ролфа, вся Ролфа целиком воспринималась так явственно, что едва ли не в буквальном смысле чувствовалось все ее тело – мохнатое, мягкое и жаркое. Пожалуй, доносилось даже дыхание из пасти. Душа так и пела.
Несколько часов кряду Милена прогуливалась под мелкой взвесью теплого дождика, средь тишины безлюдных улиц, не нуждающихся в стражах порядка. Гуляла, пока не утомилась, пока сами собой не стали подкашиваться ноги, пока смутной белизной не возвестило о себе утро. Но и тогда не наступило ни облегчения, ни покоя.
Кое‑как дойдя до арок моста, она обессиленно опустилась на тротуар, чтобы дожидаться Ролфу. Вот уже и солнце, выйдя из‑за отступающего облака, осветило ей лицо. Ну и пусть. Лишь бы Ролфа… А вот и она.
МИЛЕНА РОБКО ПОДНЯЛАСЬ, одернув на себе одежду, пробежала пальцами по коротким волосам: не спутались ли. Стояла и дожидалась, когда Ролфа с ней поравняется.
Почему‑то возвратился страх; уверенности как не бывало. Надо же, как боязно. Тут бы хоть рот раскрыть, и то ладно.
– Ты чего тут торчишь? – искренне удивилась Ролфа.
– Я, это… – Милена неуклюже обхватила себя руками, – это…
– Ты чего‑то не в себе. Что с тобой стряслось?
– Я, это… так, прогуливаюсь. Ты на меня дурно влияешь.
Распахнутые глаза Милены сияли звездочками: «Ну догадайся же, догадайся!»
– Не знаю, кто бы это мог влиять на тебя дурно, – заметила Ролфа. – У тебя же против этого иммунитет.
– Мы сегодня пообедаем вместе? – спросила Милена слабым, умоляющим голоском.
Ролфа стояла неподвижно, лишь мех поигрывал на слабом утреннем ветерке.
– Если ты того желаешь, малышка. – И она легонько, почти невесомо, коснулась мохнатой лапищей ее головы. И пошла дальше, в проем туннеля.
Завороженная Милена потянулась за ней, как на поводке. Боже, у нее уже есть для меня ласковое прозвище! Она покорно семенила следом, чувствуя себя маленькой и нежной.
– Ну что, назад в будни! – громко возгласила Ролфа, отворяя большие желтые двери, не нуждавшиеся в замке.
Пока шли в темноте между рядов реквизита, тишина между ними становилась все тяжелее, постепенно делаясь невыносимой. Милена жаждала потока откровений, томясь, как на медленном огне. Но ничего не происходило. «Ролфа. Ролфа, я знаю все твои мысли, знаю, что ты должна ощущать! Ролфа, скажи же хоть что‑нибудь об этом. Хотя бы намеком; дай мне знак!» Но Ролфа помалкивала – бесстрастная и безмолвная, как стойки со старыми вещами.
Прокашлявшись, она прошаркала к спиртовому фонарю и зажгла свет, а потом, словно напрочь игнорируя Милену, просто уставилась на свой стол, беспорядок на котором бросался в глаза едва ли не больше прежнего.
– Тю‑ю, – усмехнулась она в своей манере и села в кресло, грузно опершись о подлокотники. А у Милены сердце так и ныло, так и томилось. Ролфа раскрыла перед собой партитуру – причем с таким видом, будто уже сомневалась, надо ли ей это вообще. Милена тайком успела углядеть: ноты печатные, не рукописные; значит, не манускрипт.
– Тебе когда‑нибудь случалось самой писать музыку? – спросила она будто бы невзначай.
Ролфа в ответ лишь шумно вздохнула и пожала плечами.
– Если да, я бы с удовольствием взглянула, – намекнула Милена.
– Да ну! Иногда выдаю что‑нибудь, по наитию. – Ролфа изобразила что‑то вроде улыбки. – Только ничего не записываю. – И она замотала головой: туда‑сюда, туда‑сюда.
«Она ее, наверно, просто держит в памяти», – решила Милена. Хотя дело‑то рискованное: музыка может и забыться.
Память… Полная партитура по памяти… И тут Милену вновь озарило.
Она даже подпрыгнула.
– Так, мне пора! – резко засобиралась она. – Пора, прямо сейчас. – Она даже чуть приплясывала от нетерпения. – Не потому, что хочу, просто срочно надо.
– Туалет вон там, – указала Ролфа.
– Да нет, ты не так поняла! Я обязательно вернусь. В обед. У входа, как тогда. Не забудешь?
Ролфа еще раз пожала плечами: мол, нет, не забуду – и улыбнулась какой‑то блуждающей улыбкой.
А Милена припустила бегом. В запасе оставалось не больше десяти минут. Бежала до самой Раковины и дальше вверх по лестнице. Услышав, как ниже площадкой хлопнула дверь, она через ступеньку, чуть не споткнувшись, ринулась туда. Вот он. Слава богу, застала.
– Джекоб! – запыхавшись, на бегу выкрикнула она.
– Доброе утро, Милена! Как у вас нынче дела?
– Классно! Потрясающе! Все великолепно, Джекоб! Ты умеешь запоминать музыку?
– Вы имеете в виду нотную запись, Милена? Или просто звучание само по себе?
– И то и это!
– Да, если это входит в сообщение. Да. Запоминать могу. – Он кивнул и обнажил в улыбке свои красивые, безупречно белые зубы.
Милена все еще не могла отдышаться; по лбу сочилась струйка пота.
– Классно. Потрясающе. Ты не составишь мне сегодня компанию в одно место, часиков в шесть вечера?
Джекоб, призадумавшись, печально покачал головой.
– Ой, извините, Милена. Боюсь, что не получится. Мне к тому времени надо будет как раз доставить встречные сообщения. Всех в здании предстоит обойти, никого не упустить. Я очень извиняюсь, Милена.
– А что, если я помогу?
Джекоб, похоже, не понял.
– Что, если ты займешься одной половиной этажей, а я другой? Ты же начинаешь обход примерно с пяти, верно? Ну так мы оба приступим на полчаса раньше, где‑то с четырех тридцати; к шести управимся, и можно будет дальше пойти по нашим делам. Ну как, идет? Согласен? Джекоб, это очень важно!
Улыбка возвратилась.
– Ладно, Милена. Я вам помогу. Это будет очень даже хорошо.
Милена издала восторженный рык и сердечно чмокнула его в щеку.
– Великолепно!
И тут ее разом сразила усталость.
– У вас есть ко мне какие‑нибудь сообщения, Милена?
– Да, есть. Одно, для мисс Пэтель. Передай ей, что я неимоверно устала. И потому к обеду прийти просто не смогу.
«Передать, что я ее люблю?»
– Скажи ей, что иммунитет у меня не такой стойкий, как она думает.
Тут Джекоб, непонятно почему, подмигнул.
В ТОТ ДЕНЬ ПОСЛЕ ОБЕДА Милена носилась из комнаты в комнату по всем семи этажам Раковины. Она даже не задумывалась, как много народа здесь обитает. Лица людей, которые на минуту представали перед глазами, вдруг наполнялись конкретным содержанием, оставляя в мозгу определенный отпечаток. Взгляду открывался интерьер той или иной комнаты; становилось видно, заправляют здесь постель или нет, какую именно еду готовят. Передавать сообщения ей в основном не решались.
– Э‑э‑э. Мы дождемся Джекоба, он должен утром подойти, – чаще всего говорили ей.
– Да я актриса, у меня тоже хорошие вирусы памяти!
Они в ответ лишь кивали, похоже, не без досады. Как будто сердились на то, что Джекоб их бросает, оставляет на эту незнакомку. Милена пребывала в некоторой растерянности. Растерянность вызывал весь этот жизненный гвалт, гудящий в ее отсутствие. В комнатах в основном было людно. Часто люди целыми стайками уютно сидели на кроватях, выпивали, беседовали, двигали шахматные фигуры на резиновых дощечках.
Так вышло, что пришлось заглянуть и в комнату Сциллы, застав там целое сборище Вампиров – не то двадцать, не то тридцать; и как они только уместились? Все шумели, спорили, жестикулировали, хохотали.
– О! Ты чего это? – удивилась Сцилла, на время оставляя свою компанию.
– Да так, Джекобу помогаю. – Порядком уже подуставшая Милена объяснила, что к чему.
– Почтмейстерша Милена! – с улыбкой окликнул ее кто‑то незнакомый.
«Откуда он меня знает? Я‑то его впервые вижу», – подумала Милена.
– Ну что, сообщения у кого‑нибудь есть? – спросила она у собравшихся. – Я доставлю!
Теперь было ясно, почему Джекоб то и дело повторяет эту фразу: действительно, приятно лишний раз убедиться, что ты кому‑то нужен.
В тот вечер, пока Ролфа пела, они с Джекобом прятались за костюмами.
– Ну что, ты запоминаешь? Запоминаешь? – постоянно допытывалась Милена сердитым шепотом.
Тот в ответ лишь улыбался и кивал, прикладывая палец к губам.
На какое‑то время это превратилось в своего рода церемониал.
Каждый день Милена с Ролфой ходили вместе обедать, в том числе и в кафе «Зоосад». Всякий раз, прежде чем войти, Ролфа как бы съеживалась. И дело не только в том, что для того, чтобы не задеть притолоку, ей приходилось пригибаться. Просто она там смотрелась не белым медведем, а белой вороной. Она холмом возвышалась на узких скамейках, нелепо громоздилась за кукольными столиками; колени снизу вплотную подпирали столешницу, так что, вставая, Ролфа их оттуда буквально выволакивала. Прядки меха свисали прямо в суп, а чашечки были такие мелкие, что из них не то что пить – лакать и то было несподручно. По мнению Милены, примерно так должен был пировать Беовульф. Аппетит и манеры Ролфа явно унаследовала от Средневековья. Она чавкала и рыгала, натужно сопела и расплескивала еду, и все это с умильно‑растерянным видом, как бы расписываясь в собственной беспомощности. Если на гарнир была картошка‑фри, она брала две‑три порции и кидала ломтики в пасть, как семечки, подцепляя их толстыми, поблескивающими от жира пальцами. Чашки ей приходилось вылакивать и вылизывать своим длинным розовым языком, иначе из них вообще ничего не достанешь. Лакать приходилось и питье – потягивать мелкими глотками, как люди, ей мешал язык. Над своей суповой миской она нависала, подобно львице на водопое, и точно так же лакала, украдкой поглядывая по сторонам.
Видно было, что все эти условности ее неимоверно тяготят. Мучительно сохраняя нарочито степенный вид, она наигранно улыбалась, а глаза между тем настороженно косили по сторонам. Она с вороватым проворством вылизывала подливку, надеясь, что никто не заметит. А люди между тем замечали и беззастенчиво таращились. Они с насмешливым удивлением цокали языками, когда она в очередной (третий) раз возвращалась от буфетной стойки с подносом, груженным добавкой жаркого или запеканки. Стояла тяжелая духота, в окна падал нестерпимо яркий свет. Ролфа если не ела, то сидела, свесив длинный розовый язык, и по‑собачьи часто дышала.
– Может, она с едой заодно и сами тарелки сгрызает, – плоско острил кто‑то поблизости.
Милена не обращала внимания. Она была влюблена. Ей нравилось принюхиваться и чувствовать, как пахнет Ролфа. Запах был чуть едким, с намеком на ковровый дезодорант. Милена тихонько втягивала его ноздрями и смаковала, вместе с ароматами еды. Иногда она деликатно просила, чтобы Ролфа дала ей попробовать кусочек рыбного пирога со своей тарелки.
– Дай‑ка пробу снять. М‑м‑м, прелесть какая!
Рыбный пирог она терпеть не могла. Но очень уж хотелось почувствовать у себя на вилке лакомый привкус Ролфы.
«Что я вытворяю! Сумасбродство какое‑то», – твердила она сама себе, с аппетитом облизывая нож и вилку.
Случался даже соблазн: а не лизнуть ли у Ролфы тарелку, пока никто не смотрит? А как‑то раз произошло вовсе невероятное: она прихватила из кафе ложку, которой пользовалась Ролфа. Дело было так. Милена невзначай потянулась к ней, и, как положено, что‑то ее остановило. Однако тяга к Ролфе оказалась сильнее, и Милена все же прикоснулась к ее ложке. Ложка после Ролфы была еще теплая. Тут внутри что‑то словно лопнуло, и Милена, схватив, быстро сунула предмет себе в карман.
«Что за вздор! – мысленно вскинулась она. – Что мне с ней делать? На кухне возле раковины держать, что ли?»
Кстати, именно так она и сделала.
Иногда Милена якобы случайно сталкивалась с Ролфой, окунаясь в нее при этом лицом. Но отходить не спешила: ей нравилось ощущать ее по‑звериному жаркий щекочущий мех. Ролфа была не на шутку заряжена статическим электричеством; Милену неоднократно шибало током, иногда довольно ощутимо. А когда стояли вблизи, мелкие волосики на руке у Милены топорщились дыбом.
Ролфе это периодическое сталкивание начало мало‑помалу докучать.
– Да что такое! – сердито недоумевала она. – Тротуара тебе мало, что ли!
А однажды Милена – опять как бы невзначай – толкнула Ролфу на припаркованные в ряд велосипеды. Пять или шесть из них попадали, как в домино, а у Ролфы мех застрял в велосипедной цепи.
– Ой, прости, ради бога! – притворно засуетилась Милена, опускаясь рядом на корточки. Обхватив Ролфе лодыжку, она нежно к ней прильнула – мех был теплым, а сама голень огромной, размером с человеческий живот. Затем так же не спеша завозилась с цепью, смазанной какой‑то густой мазью.
– Малышка! Позволь спросить: чем это ты там занимаешься? – нетерпеливо спросила Ролфа.
«Конечно же, обнимаюсь с тобой! – мысленно призналась Милена. – Ну делай же что‑нибудь!»
– Малышка. Пусти, я сама. – Ролфа тихонько отстранила ее.
– Извини, извини, – послушно отодвинулась Милена. Боже мой, как это все неловко получается. Что же это со мной? О, Ролфа, Ролфа, ну догадайся же, скажи мне хоть что‑нибудь, сделай что‑нибудь. Ведь я сама просто не могу осмелиться!
РОЛФА НАЧАЛА БРАТЬ ее с собой в оперу. Вместе они отправились на премьеру «Фальстафа». Вампиры явились всей толпой, изображая на этот раз лондонскую богему конца девятнадцатого века: мужчины во фраках, женщины в турнюрах. Кто‑то вырядился под Бернарда Шоу.
Ролфа, судя по всему, осталась в полном восторге. Во время оперы она то и дело сотрясалась от смеха, раскачиваясь на своем кресле; при этом вместе с ней взад и вперед колыхался весь ряд. Милена была заинтригована декорациями и освещением. Очень понравилось, когда, рокоча, завращалась старая сцена и интерьер гостиницы сменился домом возле реки. Сама музыка по сравнению с этим впечатляла не так сильно.
Когда они возвращались после спектакля, Милена спросила:
– А почему, интересно, не было арий?
– Тю! – хмыкнула в ответ Ролфа. – У Верди каждая фраза – ария.
Милена тогда решила, что это не более чем гипербола, просто Ролфе очень уж понравилась опера. До нее тогда не дошло, что это может действительно оказаться правдой.
Вампиры сгрудились вокруг Сциллы. Она играла одну из кумушек, и с ролью справилась блестяще. Забавные интриги вокруг старика Фальстафа смотрелись в ее исполнении весело и непринужденно. Нареканий не вызывали ни старые костюмы, ни старая сценическая трактовка.
– Сцилла, Сцилла! – восторженно подпрыгивал один из молодых людей, позабыв про свой образ Вампира. – Ты смотрелась ну просто как оригинал!
«Нет, лучше!» – шепнула Милена подруге, целуя ее в щеку. Всюду царствовала атмосфера безраздельной любви.
Милена с Ролфой возвращались вдоль реки по набережной, где бледными лунами на дымном небе мерцали спиртовые фонари.
– Эх, – вздохнула Ролфа, – по идее, не исполнять бы музыку вовсе. Никому. А то в итоге всегда получается, что удается передать только ее часть. А вот целое – никогда.
– Но ведь слушателям нравится?
– Не столько им нравится слушать, сколько музыкантам ее исполнять, – заметила Ролфа. – До них не доходит, что это им не удается. Ведь это невозможно. Не более чем высказать истину в конечной инстанции.
Так за разговором они дошли до ступеней Раковины.
– Ну, пока, – попрощалась Ролфа и начала отдаляться. Река у нее за спиной маслянисто поблескивала.
– По‑ка, по‑ка, по‑ка, – пятясь, в такт шагам шепотом отсчитывала Ролфа и, прежде чем скрыться из виду, приложила палец к губам, как бы взывая к тишине.
Мучительней всего было ночами. Милена пылала от неутоленной жажды любви, представляя, что Ролфа находится здесь, с ней в постели, и их не разделяют километры расстояния, и можно, протянув руку, ощутить тепло ее меха. Это было все равно что обниматься с призраком.
Временами она, словно придя в себя, холодела от ужаса.
«Вирусы!» – вспоминала она и рывком усаживалась в кровати. Как она могла про них забыть!
Сразу вспоминалось все: и грязные руки, которыми она пихала в рот еду, а затем еще и терла ими глаза. И ножи с вилками, которые, не промыв, тоже совала в рот, и все эти бездумно допущенные рискованные оплошности. Покрывало в панике отбрасывалось. Поспешно принимался душ, даром что вода посреди летней ночи бывала колюче холодной. Срочно готовился к бою кипяток, которым прошпаривалась вся раковина. Заодно прошпаривались все тарелки и уже оплавленные вилки. Она кидала в кружку горячей воды пригоршню соли и, нетерпеливо дуя, давала раствору мало‑мальски остыть, после чего яростно, с журчанием полоскала горло, чувствуя, как соль оседает на внутренней поверхности щек. Пыталась скрести еще и руки, но тут вдруг закрывала ими лицо и начинала безутешно плакать – от недосыпа, от того, что все складывается совсем не так.
«Я ее брошу! – стучали в голове мстительные мысли. – Я больше не буду с ней встречаться. Все это невыносимо глупо».
Но уже назавтра они снова обедали вместе.
Они начали устраивать себе пикники, с выходом в сад над рекой. Располагались на травке, где Ролфа принималась со смаком уписывать вареные и жареные кусища мяса, повязав себе шею большим грязноватым платком. Вид у нее становился совершенно блаженным, лишь похрустывали хрящи да кости. У Гэ‑Эмов, наряду с прочим, были генетически модифицированы еще и желудки. Они могли переваривать что угодно. Потому Ролфа поглощала пищу вместе с костями, запивая все это галлонами воды и сока с мякотью. Разговорчивостью она не отличалась. Почему, Милена догадывалась по запаху ее дыхания: Ролфа бросила пить.
В ней непостижимо уживались вещи заведомо противоположные: скажем, габариты и застенчивость. Милена вспомнила нескладную толстуху из Детсада, которую каждый норовил отчитать. Как и та, Ролфа передвигалась с боязливой осмотрительностью – будто дело кончится тем, что она по неловкости непременно что‑нибудь опрокинет или разобьет. Неугомонно‑бесцеремонная, деликатно‑изысканная – все это про нее, и все одной фразой. Она рассуждала об искусстве. О том, как меняет тональность Элгар [5]. Как он разыгрывает вас, начиная в одном направлении, а затем после паузы идет в противоположном, и снова остановка, и снова старт – а потом он вдруг буквально выдергивает из‑под вас коврик за счет того, что с изяществом фокусника повторно проделывает все это задом наперед.
– Самый, мать его так, прикольный композитор из всех живших на земле! – восклицала Ролфа и хохотала, обнажая пеньки щербатых зубов и комья непрожеванной пищи.
«Элгар? Прикольный?» – сверялась Милена у своих вирусов. Но у них на этот счет были иные данные.
– Где ты всего этого нахваталась? – удивлялась Милена.
– Я‑то? Как‑то по молодости лет – а было мне тогда годков девять или десять – впала я в спячку. У нас это обычно происходит, когда погода окончательно портится и приходится ее пережидать. В моем же случае причина была иной. Ветеринар сказал, что виной тому стресс.
Ролфа улеглась на бок и начала пастись. Длинный розовый язык, вытягиваясь, выщипывал пригоршни травы и ленивым движением направлял их в пасть. Было что‑то уютное в этой манере одновременно жевать и говорить.
– Я свернулась себе калачиком и заснула на шесть месяцев. И все то время, пока спала, размышляла о музыке.
Ролфа переместила свою жвачку из одного угла пасти в другой.
– К тому времени я уже очень даже неплохо играла на фортепьяно и потому просто перебирала все‑все пьесы, какие мне были известны. Раскладывала их на части, снова собирала вместе. Больше ни о чем и не думала. Ни снов не видела, ни глаз не открывала.
– Как же тебя вывели из того состояния? – спросила Милена.
– Ветеринар укол сделал, – ответила Ролфа, улыбнувшись своими ущербными зубами.
Милену тянуло улечься на траву рядом с ней. Свернуться калачиком у Ролфы под мышкой и заснуть. Но решиться на это почему‑то было боязно. Разве что подвинуться поближе.
– Ты можешь помнить свое детство, – вздохнула Милена, оглядывая вольготно растянувшуюся на солнышке Ролфу. Знать бы ее с детства, вобрать ее еще тогда в свою жизнь…
– А ты свое нет, что ли? – спросила Ролфа, усаживаясь.
Милена лишь покачала головой: нет, не помню.
– Что‑то такое произошло. Не знаю, что именно. Ничего из него не припоминаю. Ну, разве что знаю, что родилась в Чехословакии – это вроде смутно помню. А остальное все как будто стерлось.
– Да ты что! – встрепенулась Ролфа. – Мне бы это было ох как не по нутру. Я‑то вообще многое что помню. Не хватало еще забыть!
– А что именно ты помнишь?
– Что? Мускусных быков, например. Особенно телят. Эдакие шарики из пуха, на тонких черненьких семенящих ножках. Это когда мы жили в тундре; точнее, в том, что от нее осталось. Тогда как раз начали наступать леса. Но кое‑что нам удалось уберечь.
– Так ведь мускусные быки в Антарктике не водятся.
– Правильно, не водятся. Но мы‑то, видишь ли, жили одно время в Канаде. Папа решил, что нам надо отправиться туда в поисках лучшей доли: мол, глядишь, и преуспеем. Не на Юг, а на Север. Не получилось. Он все пытался сберечь тех мускусных быков. Вел их на Север, где еще оставалась какая‑то тундра. Теперь все это кажется каким‑то сумасбродством. Знаешь, я все‑таки думаю, мой отец был не таким уж и плохим. Учил играть их в футбол. Они, кстати, очень даже смышленые создания. Они играли командами. Я и сама с ними, бывало, играла. Даже мечтала превратиться когда‑нибудь в мускусного быка. – Взгляд у Ролфы потеплел, она задумчиво улыбалась. – А у тебя что, прямо‑таки никаких воспоминаний детства не осталось?
– Никаких. Когда мне было десять лет, мне ввели какую‑то жуткую дозу вирусов. Оттого, может, и воспоминания все отшибло. Ничего не помню.
– Вот как. – Ролфа печально покачала головой. С лицом у нее произошло нечто странное. Глаза как‑то углубились в себя, будто у подтаявшего снеговика. – A‑а, точно. Я‑то и забыла: ведь вам прививают вирусы.
Она снова улыбнулась, и глаза будто открылись заново, но уже с новым выражением. Казалось бы, и улыбка была на месте, и взгляд остался благожелательным, и лицо по‑прежнему добродушное, но в нем уже проглядывало что‑то страдальческое. Странное такое, будоражащее сочетание, под стать ее музыке. В глазах ее сквозила какая‑то тайная сила, от которой становилось немного неуютно. Уяснить причину тревоги Милена не могла, у нее не было опыта. Ей было неведомо, что она означает. И вирусы здесь ничего не могли подсказать.
Каждый день напоминал предыдущий. И так же изо дня в день, венчиком пены кипящего молока, готового вот‑вот перелиться через край посуды, у Милены вот‑вот готовы были вырваться наружу слова любви.
Или бывало, что руки сами собой тянулись к Ролфе – одарить ее лаской, которая уже не оставила бы сомнений; и уже так близок был этот миг, что, казалось, еще секунда, и они – или же их призрачные тени – сами собой сомкнутся вокруг нее в объятии.
Но на этом все и заканчивалось.
Постепенно начала просачиваться новая догадка – так медленно, что непонятно даже, когда успела зародиться. И тоже сродни озарению.
Лечить Ролфу не было необходимости. Да, к вирусам у нее иммунитет; но поведение у нее свое, врожденное. О своих чувствах Милена прозрачно ей намекнула уже тысячу раз, и все без толку. Ролфу, видимо, это не задевало. Эта невинная недотепа в центнер весом понятия не имела о том, что происходит с Миленой.
Любовниками им не бывать. Она ошиблась. Морфология у Ролфы, несомненно, странная, но в исправлении не нуждается, это факт.
В вялотекущие часы репетиций «Бесплодных усилий любви», оставаясь наедине с собой, она приходила к этому мрачному выводу. И, сидя на подоконнике, бездумно наблюдала за сомнамбулами актерами, занятыми прогоном сцен.