Вот юноша с бородой, играющий Бирона. Сегодня у него весь день в глазах какой‑то неожиданно дерзкий, мстительный огонь. Что‑то такое с ним происходит. Милена слышала краем уха: это было из‑за какой‑то девушки. Сегодня он играл не персонажа по имени Бирон. Он играл себя, неразделимо слившись со своим сценическим монологом.
«Я, который всегда был бичом любви», – словно плевками слетали с его уст горькие, презрительные слова.
Невольно вслушавшись, Милена поняла, что его одолевает тихое бешенство.
Слепой, плаксивый, своенравный мальчик,
Дитя и старец, карлик и гигант…
Милена слушала; слушали все, притихнув. А юноша актер стоял, прочно расставив ноги, и декламировал – порывисто, яростно, так что невольно сжимались кулаки:
И худшую из них я полюбил:
Белесую, бровастую бабенку,
С шарами смоляными вместо глаз…
Столько необузданной, напористой энергии было в этом голосе, что Милена не помнила, как соскочила с подоконника. Кто это говорит? Юноша, Бирон, Шекспир?
А я по ней томлюсь! Молю ее!
Из‑за нее не сплю!..
– Стоп! – скомандовал режиссер. Режиссеру уже исполнилось тридцать пять лет, и глаза его мелкими прорезями окружали морщинки. Он сидел неподвижно и так же неподвижно смотрел на актера. – Джонс, ну ты же знаешь, как это должно звучать! – И, посидев так с полминуты, обреченно добавил:
– А впрочем, ладно. Сдаюсь. Произноси как хочешь, если тебе так лучше. – И с усталым вздохом поднялся.
«Именно! – подумала Милена. – Именно, что лучше. От этого лучше мне. Эти фразы должны цеплять, они должны хлестать, чтобы всех нас от них пронимало. Нужно именно жить ролью!»
– Вы все, – утомленным голосом обратился режиссер к актерской труппе, – играйте на свое усмотрение, если считаете, что так лучше.
И, повернувшись, ссутулясь, зашагал по проходу к двери.
– Похоже, можно по домам, – с глуповатой радостью прогульщика пропел балагур, игравший Короля. Бирон по‑прежнему гневно сверкал глазами.
– Вот так, как ты сыграл, было лучше, – сказала ему Милена. Он лишь кивнул.
За окном стоял серый, подернутый туманом день, типично английская погода. Что ж, можно оставаться с Ролфой и просто друзьями. Ведь она на это пойдет? Пойдет, наверное. Такое со всеми бывает. Когда дружба между ними достаточно окрепнет, можно будет и открыться; рассказать начистоту, через что она прошла, – чтобы в итоге остались только дружба и музыка. Пока ее, Милену, когда‑нибудь не вылечат. Ведь вспомнят, неизбежно вспомнят, что она не проходила Считывание, и снова введут ей вирусы. Хотя кто знает, может, она все же не повторит судьбу отца. И исход не будет фатальным. Так что паниковать рановато.
А до этой поры они с Ролфой будут просто друзьями. И ничего менять не надо, даже этот рутинный, сложившийся распорядок жизни.
КАК‑ТО ВЕЧЕРОМ, к назначенной встрече за ужином, Ролфа пришла сильно под мухой. Она опять начала пить. В этот раз она не пригибалась и не съеживалась, а, смердя по залу перегаром, подошла к Милене и ткнула ей в плечо своим пальцем размером с колбасину.
– Валим, – выговорила она. – Туда, наружу. – Глаза под мохнатыми бровями смотрелись зловеще. – Давай. – И двинулась, пятясь спиной к двери.
– Ролфа? Ролфа! – будто со стороны донесся до Милены ее собственный голос: упавший, беспомощный, противно дрогнувший. – Что‑нибудь случилось?
Вместо ответа Ролфа протяжно рыгнула.
– Да не! Не, не, не. – И она сердито замахала лапой, будто от кого‑то отмахиваясь. Сила в движении была недюжинной; находиться рядом с ней становилось небезопасным. – Давай, это, – ик! – пойдем поразвлекаемся! – и, разразившись смехом, напоминающим рык, Ролфа выкатила на уже стемневшую улицу.
«Что‑то мне это не нравится», – с опасением подумала Милена, направляясь следом.
ПУТЬ‑ДОРОГА ВЫВЕЛА их к еще одному небезызвестному пабу на противоположном берегу. «Кабачок комедиантов», – возвещала авангардистского вида надпись на входе. Ролфу здесь, судя по всему, не знали. Ввалившись, она мельничным жерновом прокатилась к барной стойке, раздвигая на своем пути местную братию, как фрегат, идущий под парусом. Развязный хохот при виде ее утих; здешние забулдыги по сравнению с ней казались тщедушными кузнечиками. Беспорядок вокруг царил просто редкостный. Треснутая, в грязных потеках штукатурка на стенах вздувалась пузырями. Смердели мутноватые лампы‑керосинки. Среди всего этого оплотом надежности возвышалась мохнатая спина Ролфы.
К Милене прилип какой‑то пьянчужка в тесноватых штанах и пропахшей пивом и потом безрукавке.
– Гав‑гав! – дурашливо пролаял он. На лбу блестели бисеринки пота.
«Болен, – решила Милена. – Только чем?»
– Ты собак любишь? – спросил он.
– Таких, как вы? Нет, не люблю, – сдержанно ответила Милена. Забулдыгу окружала стайка приятелей, все какие‑то потные. Некоторые из них мелко дрожали, как от озноба.
Разобраться, чем именно они страдают, у нее не оказалось времени.
Где‑то рядом возникла суматоха, несколько человек кеглями отлетели в стороны, и Милена, повернувшись, увидела, как в ее сторону, воинственно поводя плечами, пробирается Ролфа. «Всё, сейчас одному из них точно перепадет».
Но это оказалось не совсем так: Ролфа подняла стол. Не очень большой, скорее декоративный, из бамбука. Попадали пивные кружки, отчего на полу бурно зашипела пена; сборище забулдыг предостерегающе загудело, но тут стол угодил по лампе и вывел ее из строя.
Милену что‑то вскользь задело по лицу – кажется, понятно теперь, откуда у Ролфы на зубах все эти выщербины, – и она, закрывшись руками, закричала:
– Ролфа! Прекрати немедленно!
Та приостановилась, задорно поблескивая глазами.
– Ролфа! Тихо, тихо, никто к нам не лезет!
Ролфа, сморгнув, как‑то разом сконфузилась и поникла с виноватым видом.
– Опусти сейчас же стол, – велела Милена.
«А то, не дай бог, кого‑нибудь пришибешь».
– Да‑да, вот так, опусти. Ладно? Ничего же не произошло.
Стол аккуратно встал на место. Ролфа нежно его погладила, словно извиняясь перед мебелью.
Милена, протолкнувшись через скопище потных спин, схватила Ролфу за руку и потянула.
– Пойдем, пойдем. Ролфочка. Ну пойдем же.
И Ролфа покорно, не упираясь, позволила себя вывести на свежий ночной воздух. Следом увязался было и бармен.
– Э! А за лампу кто рассчитываться будет?
– Умоляю, не лезь! – истово взмолилась Милена. Что‑то в ее голосе его убедило.
Ролфа сбросила ее руку со своего локтя и двинулась к реке. Милена окликнула – ноль эмоций. Тогда она припустила следом, пытаясь догнать. Ролфа шла не останавливаясь, стремительным шагом. Стояла темень – освещения в этом квартале не было, – и очень скоро до Милены дошло, что она осталась одна. В какой стороне находится общежитие, можно было догадаться лишь приблизительно, по течению реки.
«Ну что ж, – подумала она покинуто, – вот и все». Все когда‑нибудь кончается; вот и это не исключение.
Назавтра, в час дня, к условленному месту у ступеней Ролфа не пришла.
В шесть они с Джекобом отправились на Кладбище, которое встретило их угрюмой тишиной. Затаившись как мыши, они все ждали, когда начнется пение. Темень сгущалась. Наконец они потихоньку пробрались поближе к столу и осторожно выглянули из‑за костюмов.
Бумажные листы были скомканы или изорваны. Разодранные по переплету партитуры с вырванными страницами валялись на полу. В углу сиротливо лежал электронный прибор с выломанной передней панелью. Не уцелели ни вафли, ни каучуковый поднос, у которого был обломан угол, а поперек поверхности пролегала трещина. Что уж говорить о книжных обложках.
Милена, опустившись на колени, подняла то, что осталось от тетради с Вагнером. Пытаясь как‑то разгладить измятые листы, она обнаружила между ними плевок. Оставалось лишь утереться и продолжать собирать то, что можно было собрать.
– Джекоб, – сказала она дрогнувшим голосом. – Поможешь мне со всем этим разобраться?
Они взяли партитуры, какие смогли собрать, а заодно и вафли и бережно, как какую‑нибудь урну с почитаемым прахом, препроводили все в Раковину, к Милене в комнату.
– Передай ей, что они у меня, – попросила она Джекоба. – Скажи, что она может их забрать, как только захочет.
И стала располагаться ко сну, почему‑то вспомнив о лабиринте комнат, в каждой из которых теплилась своя жизнь. На ночь решила посмотреть партитуру «Песни о земле».
В последней части излагалось что‑то вроде истории о призраке. Встречаются двое старых друзей, и один в загадочной форме повествует о жизни в минувшем, о том, как им было найдено место упокоения. Что он якобы отбывает в вечность, в яркую сияющую синеву. Это путь, который он избрал.
Милена вообразила себе музыку. Она была не о смерти. Скорее о красоте мира, в котором обитает человек, и печальной необходимости рано или поздно этот мир покинуть. О горести утраты друзей и неизбежности этого. Вспомнился голос Ролфы, поющей «Ewig… ewig». Вечность.
Теперь музыка принадлежала ей, Милене. Она сблизилась с ней. Незаметно для себя она прижала эту кремовую бумагу к себе, как будто обнимала кого‑то. Она держала в объятиях призрак, абстрактный образ того, что могло бы произойти.
В ту ночь ей снились мускусные быки, кочующие по тундре. Они шли и бесприютно кричали, как чайки над морем.
УТРОМ МИЛЕНУ РАЗБУДИЛ Джекоб.
– Мисс Шибуш! Мисс Шибуш! Смотрите, смотрите, что у меня для вас есть! – восклицал он в радостном волнении. И перешел вдруг на шепот:
– От мисс Пэтель, – и передал ей сложенный лист бумаги.
Конверт. Все равно что послание из прошлого века. Аккуратно его вскрыв, Милена извлекла плотную белую карточку с золотистой каемкой. Улыбающийся Джекоб не отходил.
На карточке что‑то было выведено гладким каллиграфическим почерком.
– Вы не находите возможным посвятить меня в то, что здесь написано? – робко спросил Джекоб.
– Это приглашение, – ответила Милена. – Отужинать завтра, в восемь вечера. – Она передала карточку ему. – С семьей Ролфы.
Глава четвертая
Антарктика
(Перчатки с обрезанными пальцами)
МЕДВЕДИ В ЛОНДОНЕ ПРОЖИВАЛИ вместе, на одной из улиц в Кенсингтоне. А точнее, на Нэш‑террас, в громадном розоватом особняке с черными деревянными дверями.
Чтобы дотянуться до дверного молотка, у Милены недоставало роста: несколько раз безуспешно подпрыгнув, она предусмотрительно решила не рисковать потерей собственного достоинства и заколотила по двери ладошкой.
Внутри послышались какие‑то крики, глухие стуки, и дверь неожиданно распахнула юная медведица, на которой не было никакой одежды. По всему туловищу у нее топорщились косички. Из помещения ощутимо дохнуло морозным воздухом. Малая медведица, вопросительно глянув на Милену, завопила в глубину дома:
– Ролфа‑а! Тут к тебе подружка твоя заявилась! – и отошла, оставив дверь нараспашку.
Внутри стоял отчаянный холод. Все стены между стоящими вплотную домами были снесены, и получалось единое огромное пустое пространство, идущее внутри зданий вдоль улицы. Здоровенный Гэ‑Эмище (мужчина) в маске сварщика сидел на корточках над механическим агрегатом и приваривал к нему какой‑то узел. Милена успела заметить, что по полу сквозняком раздувает клочки меха.
– Дверь закрой! – крикнула ей медведица‑подросток и, не дождавшись, пока та отреагирует, со строптивым видом прошла и сама захлопнула дверь. – Не видишь, что ли, у нас от этого волосы выпадают! Маленькая, а неповоротливая. – Ролфа! – уже не крикнула, а рявкнула она. – Ты там свою толстую тушу поднимешь с дивана или нет?
В комнате было полно бамбуковых сундуков, на которых полусидели‑полулежали медведи‑подростки, глядя на экран… видео! Шел какой‑то старый фильм! Милена, не в силах совладать с собой, невольно засмотрелась. На экране мелькнула вспышка, раздался грохот, вопли, и кого‑то разорвало на куски прямо у нее на глазах. «Боже мой, – подумала она, – иметь у себя видео и смотреть по нему такое!»
– Ты чего там уставилась? – ломающимся баском спросил у нее еще один Гэ‑Эм.
– А? Да так, ничего, – спохватилась Милена.
– Она, наверно, видика ни разу не видела, – обидно подметила другая юная медведица, закатив глаза: дескать, ходят тут всякие. Кто‑то из медведей заботливо обихаживал соседа – вычесывал сородичу шерстку, заплетал косички. У них сейчас шла линька, по улице ходить было жарковато. От скуки они становились сварливыми и несносными. Милена, совладав с собой, приняла невозмутимый вид, но неприятный осадок остался: вот так, за долю секунды, человека – на куски! Она начинала дрожать от холода. «Ведь это же мороз, – оторопело сознавала она, – мороз внутри помещения, а не снаружи».
Наверху лестницы появилась Ролфа. Она пыталась носить платье, в результате чего смотрелась эдакой тумбой, обтянутой мятым сатином. Спуск по лестнице она начала спотыкаясь и пошатываясь, и, если б не перила, возможно, она вообще не смогла бы спуститься. Ноги у Ролфы то и дело путались в длинном подоле, теснясь, как кролики в мешке у фокусника.
«Бедняга, да подними же ты юбку», – мысленно подсказывала ей Милена.
Прядки меха у Ролфы были убраны с глаз и собраны в аккуратные пучки, перехваченные розовыми клипсами‑бабочками, напоминающими оттопыренные уши. Соблюдая дистанцию, Ролфа с расстояния протянула Милене что‑то мягкое и черное – пуховую шаль.
– Мы обычно обедаем наверху, – будто незнакомке, сказала она ей.
– Спасибо, – поблагодарила Милена за шаль и, мелко стуча зубами, сразу же в нее закуталась.
– Идем за мной, – сказала Ролфа и приступила к подъему. Впрочем, она тут же наступила себе на подол и вынуждена была схватиться за перила.
– Ролфа, – подсказала тихонько Милена, – ты приподними его. Подол приподними.
Сзади тихонько прыснули от смеха сестры и братья.
Было что‑то изысканное в том, как Ролфа их величаво проигнорировала. Нагнувшись, она приподняла платье с пола, открыв коленки, и спокойно поднялась по лестнице.
Наверху не светили, а буквально полыхали светом люстры. В углу тихо работал какой‑то агрегат; очевидно, автономный генератор. На стенах – изобилие полотен, в основном цветы или панорамы закатных улиц, причем исключительно безлюдных. По ковру лестницы толстыми жгутами пролегали провода, где‑то протяжно пела циркулярная пила.
Холод пробирал Милену до костей.
– Руки помыть хочешь? – пробормотала Ролфа.
– Я тогда совсем в ледышку превращусь, – призналась Милена, глядя, как изо рта струится пар. Может, уже и брови заиндевели?
– Тогда сюда, – указала Ролфа. Голос у нее был несколько выше и тише обычного; четкий, но едва различимый, какой‑то бесхарактерный. От вида открывшегося зала Милене перехватило дыхание.
«Капитализм», – только и подумала она. А иначе что же это такое – иного слова и не подберешь.
Посредине возвышался полированный стол из красного дерева, с ножками на деревянных подставках, чтобы подходило Гэ‑Эмам по росту. На стенах – снова картины и водопад света, играющего радугой хрустальных граней. На столе красовалось неимоверных размеров серебряное блюдо, овальное, в длину вдвое превышающее рост Милены. Серебряные ножи, вилки, подсвечники, гармонирующие по цвету стулья красного дерева, а в углу – латунная мусорная корзина. Даже холод не мог скрыть стойкого запаха рыбы. «А что, если они по‑прежнему нас эксплуатируют?» – невольно подумала Милена.
Распахнулась дверь, и в помещение вразвалку вошла медведица в развевающемся оранжевом платье. Перед собой она несла фарфоровую салатницу – целый бак еды.
– Привет, Суслик, – сказала она Милене достаточно дружелюбным тоном. Поставив бак на стол, она потянулась к себе за корсаж. – Может, рукавички тебе выдать?
– Ой, пожалуйста! – взмолилась Милена.
– Я так и знала. – Гэ‑Эмка со смешливой укоризной покосилась на Ролфу. – Держи‑ка. – И бросила Милене коричневый шерстяной комок. Милена размотала его дрожащими пальцами. Это были перчатки, которыми пользуются для пересчитывания денег в полярных широтах, – с обрезанными пальцами. Перчатки были донельзя заношенные, будто поеденные молью.
– Это моя сестра Зои, – представила Ролфа.
– А ты Милена, – догадалась Зои. Та вместо ответа лишь кивнула: от холода было трудно говорить. Зои вышла, по пути пожав плечами: дескать, в том, что ты пришла, твоей вины нет. Не успела она выйти, как пришла еще одна сестра.
Эта была еще крупнее, щеки у нее топорщились, будто она вот‑вот готова прыснуть со смеху. Посмотрев на Милену и Ролфу, она лишь уронила на стол две лоханки с едой и буквально выбежала из зала. Из‑за раскачивающейся дверной створки грянул ее хохот. Затем послышалось шушуканье, то и дело перемежаясь сдавленным смехом.
– Это Анджела, – представила Ролфа.
Милену усадили за стол. Столешница пришлась ей вровень с подбородком. Снова рука об руку вошли две сестры, хлопая длинными черными ресницами поверх трепещущих вееров. Они грациозно опустились на стулья, расстелив на груди салфетки. У Зои волосы были уложены на манер кокошника, аркой возвышаясь на затылке. «Стиль навахо», – подсказали Милене вирусы.
– Мне нравятся твои волосы, – сказала она.
– Правда? – расцвела Зои, опуская веер. Ресницы затрепетали бабочками. – А как тебе мои усы, тоже нравятся?
Кончики усов у нее, оказывается, тоже были завиты.
– У меня с моими тоже была примерно такая же проблема, – ляпнула Милена. Ресницы‑бабочки перестали хлопать. – Только теперь я их сбриваю.
У Милены за спиной послышалось сердитое, с присвистом, сопение. Обернувшись, она увидела Гэ‑Эма, немного низкорослого для своих габаритов. Округлый и плотный, с отливающей серебром шубой, шерстинки которой топорщились, как иголки у ежа, он громко посапывал, отчего возникало впечатление, что он сердится. Он стучал по клавишам какого‑то миниатюрного устройства, которое с жужжанием выдавало итоговую распечатку на бумаге. Вот он уселся в кресло со спинкой чуть выше остальных, оторвал листок бумаги и прикрепил его заколкой к своему меху. Шубу Гэ‑Эма уже украшало изрядное количество бумажек, придавая ему сходство с новогодней елкой.
– Мы есть сегодня будем? – осведомился он, снова занявшись своим устройством.
– Да, разумеется, папа, – сказала Анджела, вставая. Чутко и, как показалось Милене, с некоторым ехидством втянув ноздрями воздух, она сняла с гигантского блюда крышку, издавшую мелодичный звон.
На ужин предстояло отведать тюленя, зажаренного целиком. Глаза у него совершенно побелели, а туловище окружал карниз из янтарного жира.
Отец Ролфы, подавшись вперед, явно собирался выковырять глаз тюленя.
– Папа! – воскликнула Анджела. – Пожалуйста, не забывай: у нас гости.
– Хочешь глазик, Суслик? – перевел глава семейства взгляд на Милену.
– Да, пожалуйста, – ответила она застенчиво. Он передал ей глаз на тарелке. Тот тихонько перекатывался. Не сводя застывшего взгляда с Анджелы, Милена с тихим ужасом положила глаз себе на язык. «Это виноградинка, – внушала она себе, – просто виноградинка». Глаз при разжевывании захрустел.
– Мы, признаться, манерничаем в основном из‑за вас, мисс Шампуш, – заметила Анджела, принимаясь разделывать тюленя. – Обычно мы просто разрываем горячую тушу на куски, голыми лапами. – Не без апломба она шлепнула кусок тюленьего филе Милене точно на тарелку, не пролив на стол ни капли жира.
– Вина, мисс Шамбаш? Мы его готовим сами, из остатков всякой бурды. Надеюсь, вам понравится.
– Как вам угодно, – ответила Милена. – Я могу пить все подряд.
– Если поведешься с Ролфой, – заметила Зои без тени иронии, – еще и не того наберешься.
Анджела между тем продолжала подавать еду.
– Ма шер, – обратилась она к сестре, – ты уронила нагрудник. – Слово она в шутку рассекла надвое, как апельсин. Они подтрунивали над всем и всеми: над Ролфой, над Сусликами, над тем, как, на их взгляд, относятся эти самые Суслики к ним самим. «Девчушки‑веселушки», – подумала про них Милена. Но это не повод для того, чтобы вам все сходило с рук.
– Только на сей раз, прелесть моя, не пытайся в него высморкаться. Представляете, мисс Шимпанзе, в прошлый раз, уронив свой нагрудник, она подняла его и высморкалась, а оказалось, это подол моего платья.
– Что ж, – невозмутимо заметила Милена, пригубливая вино, – ведь она же вытерла о него всего‑навсего нос, а не задницу.
– Девушки, еще немного разговоров в таком духе, и я попрошу вас выйти из‑за стола, – строгим голосом вклинился отец.
НАЧАЛОСЬ СЕРЬЕЗНОЕ ЗАНЯТИЕ: поглощение пищи. Действо оказалось шумным и продолжительным. На тарелки, а затем в отверстые зевы загружались целые груды вареных водорослей. Был также подан салат из целой сырой макрели. Отец Ролфы цеплял рыбу за хвост и с хрустом отправлял себе в пасть, целиком. Большим деликатесом считались также тюленьи лапки.
– Не грызи ты ногти, Зои, – сделала замечание Анджела, – а то что про нас подумает мисс Шитбуш?
– У вас, кажется, какая‑то проблема с моим именем, – отреагировала Милена, до этого момента безуспешно пытавшаяся разделать свой кусок тюленины; для этого руки надо было задирать чуть ли не выше головы. – Моя фамилия Шибуш. Наша семья из Восточной Европы, но вообще у этой фамилии ливанские корни. А у вашей, я так понимаю, тоже азиатское происхождение?
Наступила тишина, по холодности не уступающая здешней комнатной температуре.
Ролфа все время молчала. Уставясь перед собой на тарелку, она степенно вкушала с нарочитой благовоспитанностью, отчего так и хотелось чем‑нибудь в нее запустить, например тем же куском тюленины. В ответ на просьбу передать соль Ролфа молча потянулась через стол, медлительно, как ржавый шарнир. Она словно скрывалась, даже здесь, в своем родимом гнезде.
Наконец отец семейства, шумно вдохнув, хозяйским жестом смахнул себе в кулак горстку водорослей, случайно упавших на стол, и, подержав, кинул себе через плечо.
– Ну так что, Суслик: ты у нас работаешь в Кукольном городке, верно?
– Вы обращаетесь ко мне? – требовательно переспросила Милена.
– Ну не к тюленю же.
– Меня зовут Милена. Вам, наверное, забыли об этом сказать.
– Ладно. Милли. Так ты там работаешь?
– В Национальном театре Южной Британии. Да, там.
– Так вот не могла бы ты, пожалуйста, сказать моей дочери, какое отношение это самое место имеет к Гэ‑Эмам? Например, позволят ли ей когда‑нибудь там петь?
Это что, давняя мечта Ролфы? Сердце Милены сочувственно дрогнуло. Ролфа, милая, тебе никогда не выйти на сцену Зверинца, если ты будешь прятаться по туннелям. Милена посмотрела на подругу. Ролфа задумчиво потянулась к фужеру с вином, взглядом уйдя куда‑то вглубь себя.
И Милена с тихой откровенностью ответила на вопрос отца:
– Наверно, все же нет.
– Ролфа, ты слышишь? Мы с тобой разговариваем! – И отец грохнул лапищей по столу. Ролфа подскочила вместе с фужерами и серебряной утварью. – Ты хоть раз взгляни на себя, девочка моя. Кто тебя туда пустит, на сцену, ты же вся в меху!
Ролфа нерешительным движением взяла нож с вилкой и снова молча принялась за еду.
– Да у вашей дочери вокал лучше, чем у всех певиц в Национальном театре! – с жаром заговорила Милена. – И композитором она могла бы стать превосходным. – Она взглянула на Ролфу в надежде увидеть какую‑нибудь ее реакцию: хоть бы удивилась, что ли. Но та словно надела маску. – Ей бы хоть какую‑то помощь, или дополнительную практику, или поддержку… – И тут Милена осеклась. Это может сделать лишь она сама. Без всякой посторонней помощи или вмешательства.
– Это действительно так? – спросила Зои, подавшись вперед.
Глаза у Милены от внезапно навернувшихся слез разбухли шариками; не в силах ничего произнести, она лишь кивнула в ответ.
– Ты не можешь сказать, почему моя дочка такая толстуха‑разгильдяйка? – спросил глава семейства.
– Потому, что вся в отца! – дерзко, как плевком, ответила Милена.
Он это понял и оценил. И рассмеялся, обнажив по‑хищному острые зубы.
– Черт побери, а ведь это так! – одобрительно рявкнул он и рыгнул.
– Чем она там занимается весь день? – обеспокоенно осведомилась Зои.
– Извините, я не готова рассуждать о Ролфе с таким видом, будто ее здесь нет.
На вопрос Зои ответил отец:
– Да чем занимается: шляется, и все дела. Все думает, будто что‑нибудь р‑раз! – и произойдет. Ангел какой‑нибудь спустится и все уладит. – Он перевел взгляд обратно на Милену. – Она уже порастратила достаточно времени. Да и денег. В конце лета отправится в Антарктику.
– Антарктику? Вы хотите сказать, на Южный полюс? – Милена даже онемела от таких слов. – Но… но… зачем?
– А затем, – с ехидной елейностью сказал отец, – что там мы зарабатываем свои деньги.
Милена поймала себя на том, что невольно не то улыбается, не то скалится – от тихой ярости и от абсурдности происходящего.
– Но что делать в Антарктике Ролфе?
– Повкалывать для разнообразия, – отвечал отец. – У нас не так, как у вас, людей. У нас во всем равенство. Женщина у нас вкалывает наравне с мужчиной, а если нет, то мы ее под зад коленом, пока не исправится! Так что до Нового года быть ей в Антарктике, – отец благодушно хмыкнул, – а не то не сносить ей башки.
– Пожалуй, ничего более дикого мне еще слышать не приходилось, – произнесла Милена.
– Ты зяблик, – пожал в ответ плечами отец. – Мозг у тебя инфицирован. В нем полно микробов. Нам мозг не инфицирует никто. Никто не указывает нам, что делать. Так‑то. И вы называете нас – как это? – «ассоциированными с разумом особями». Лично же я считаю, что мы – последние из оставшихся подлинных людей. Ну да ладно: коли уж нас не считают за разумных, то нам хотя бы не приходится соблюдать ваши безумные законы. Нам не нужно закачивать себе в мозги всю эту заразу, и доживаем мы до приличного возраста; и делаем то, что, черт возьми, считаем нужным, причем, черт возьми, тогда, когда считаем нужным. И знаешь что, Суслик? Ведь вы, люди, считаете это ох каким полезным. Очень даже полезным: что есть еще люди, не подпавшие под этот ваш экспериментик по промывке мозгов.
Милена ощутила льдистое дыхание правды.
Отец отстегнул от себя лоскуток бумаги‑распечатки и изучающе поглядел на цифры.
– Да, – сказал он, видимо слегка теряя нить разговора. – Мы говорим о чисто юридических дефинициях. Вон моя дочь заявляет: «Я хочу творить краси‑ивую му‑узыку» (в голосе явно сквозил сарказм). – Она ошивается среди Сусликов и сама желает стать Сусликом. И вот наконец она уже полностью подпадает под определение Суслика. Но это неизбежно скажется на нашем системном укладе. Так неужели ты считаешь, что мы ей это позволим?
– Нет, – выговорила Милена чуть слышно.
– Правильно, черт возьми, – подытожил отец и, закончив читать распечатку, скомкал ее и бросил себе на тарелку.
Ролфа по‑прежнему жевала – медленно, тщательно, не отрывая взгляда от тарелки. «Ролфа, Ролфа! – мысленно взывала Милена. – Ну неужели тебе нечего сказать? Ролфа, ведь я не могу их остановить. Если ты допустишь, чтобы они так с тобой обошлись, я не смогу им воспрепятствовать!»
– Для нас Антарктика – своего рода школа жизни, – сказала Анджела. – Каждый из нас через это проходит. Может, встретит там кого‑нибудь достойного. – В голосе чувствовался наигранный оптимизм. Отец снова занялся своим арифмометром, из которого с жужжанием поползла бумага.
«Ролфа, ты просто тюфячка! – Милена почувствовала себя преданной. И никак не удавалось проглотить кусок тюленины. «И что это я все жую? – словно очнулась Милена. – Зачем мне вся эта еда?» – Непрожеванный кусок она сплюнула на тарелку. «Вот вам мое отношение, понятно?»
– Могу подать омлет, – предложила Зои.
«И разговаривать мне с вами не о чем». Милена упрямо мотнула головой. Она стала демонстративно пить. Вино было кисловатым и терпким на вкус – в самый раз, под настроение! «Чтоб вам всем в аду замерзнуть. Чего я здесь рассиживаюсь?»
Милена, некрасиво булькнув горлом, допила вино и встала. Ролфа наконец пришла в движение, повернувшись в ее сторону.
«Сиди уж! Раньше надо было шевелиться», – подумала Милена. Она обвела взглядом сидящих за столом.
– Всем приятного аппетита, – сказала она и направилась к выходу. По ступенькам она уже сбегала. Подлетев к двери, рывком сбросила с себя шаль. Ворсинки ковра поблескивали кристалликами льда. К черту эту зиму. Толкнув перед собой парадную дверь, она оставила ее открытой. Теплым одеялом Милену окутал летний воздух. Заношенные перчатки с отрезанными пальцами она снять забыла.
Она зашагала прочь – с яростью, прогнавшей все мысли. Беспросветность трагедии нависала вокруг – такая необъятная, что, казалось, именно она исходит и от чугунной ограды, и от классических кенсингтонских фасадов, и от пальцами торчащих в небо труб; исходит от прохожих, осмотрительно уступающих ей дорогу на ставшем вдруг узким тротуаре. Милена, не останавливаясь, нарезала круги по незнакомым улицам.