Смит. Почему он говорит об этом предварительно, а не утверждает абсолютно?
Теофил. Из боязни, чтобы Нундиний не задал еще вопроса, на который снова получил бы отпор, чтобы вцепиться и привязаться к ответу. Оставляя в стороне то, что Земля есть животное и, следовательно, тело неоднородное, не надо считать ее холодным телом в разных частях, а самое большее лишь во внешних, проветриваемых воздухом; но в других членах, больших по числу и по величине, Земля должна считаться горячей и очень горячей. Оставляю также в стороне, что Ноланец отчасти признает принципы противника, который требует к себе уважения и считает себя перипатетиком; с другой стороны, Ноланец выставляет свои собственные принципы, которые не просто принимаются, но доказываются и согласно которым Земля могла бы быть в некотором отношении такой же горячей, как Солнце.
Смит. Как это?
Теофил. Ведь уже было сказано, что от исчезновения темных и мутных частей шара и от объединения частей кристаллических и светлых в пространствах, более и более отдаленных, происходит все большее и большее слияние светлого. Вместе с Аристотелем многие утверждают, что и Луна и другие звезды, благодаря большему или меньшему наличию света, более или менее теплы; поэтому когда некоторые планеты называются холодными, то это надо понимать сравнительно и относительно. А если свет есть причина тепла, то и должно произойти, что Земля с лучами, которые она шлет в отдаленные части эфирной области, соответственно силе света передает столько же теплоты. Но для нас не имеет значения, насколько вещь светлая должна быть и теплой, так как мы видим возле нас много вещей светлых, но не теплых.
Однако вернемся к Нундинию; он начинает скалить зубы, раскрывать челюсти, прищуривать глаза, морщить брови, раздувать ноздри и выражать беспокойство каплуна перед кукареканием, чтобы благодаря этим насмешкам окружающие почтительно подумали, что он хорошо понимает, что именно он прав, а его противник говорит смешные вещи.
Фрулла. А это была сама истина. Видите, как он над ней смеялся?
Теофил. Это бывает с теми, кто дает свиньям конфеты.
Спрошенный, почему он смеется, Нундиний отвечал, что эти образы и речи о существовании других земель, имеющих те же свойства и акциденции, заимствованы из «Истинных историй» Лукиана[69].
Ноланец ответил, что когда Лукиан называл Луну другой Землей, тоже населенной и возделываемой, как наша, то он делал это с той целью, чтобы посмеяться над философами, утверждавшими существование многих земель (в частности — сходство Луны с нашим земным шаром, которое тем чувствительнее, чем ближе она к нам); в таком случае он был не прав и показал, что разделяет общее невежество и слепоту.
Ведь если мы хорошенько подумаем, то найдем, что и Земля и столько других тел, называемых звездами, суть главные члены вселенной и что они, подобно тому как дают жизнь и питание вещам, которые от них получают материю и им же возвращают ее, так и еще много больше имеют жизни в себе и благодаря ей, вследствие упорядоченного и природного влечения по внутреннему своему началу, движутся через соответствующие пространства к вещам. И нет иных внешних двигателей, которые с помощью фантастических движений сфер переносили бы эти тела как пригвожденные к ним, а если бы это было истиной, то движение было бы насильственным, находящимся вне природы движущегося тела, двигатель же был бы весьма несовершенным, а движение и двигатель были бы связаны с трудом и заботами, к чему прибавились бы многие другие неудобства.
К тому же примите во внимание, что, подобно тому как мужчина стремится к женщине и женщина к мужчине, так и каждая травинка и животное — одно более, другое менее выразительно — движется к своему жизненному началу, каковым являются Солнце и другие звезды; магнит движется к железу, соломинка к янтарю, и, в конце концов, каждая вещь отыскивает подобное и избегает противного.
Все происходит от достаточного внутреннего начала, благодаря чему, естественно, находится в самодвижении, а не в движении от внешнего начала, что, как мы видим, всегда бывает с теми телами, причиной движения которых является противоположная или внешняя им природа.
Таким образом, Земля и другие звезды движутся согласно собственным местным отличительным свойствам внутреннего начала, которое есть своеобразная душа.
Вы считаете, сказал Нундиний, что она чувствительна, эта душа?
Не только чувствительна, ответил Ноланец, но еще и умственна, не только умственна, как наша, но, может быть, даже больше.
Тут Нундиний замолчал и не улыбнулся.
Пруденций. Мне кажется, что земля, будучи одушевленной, не должна испытывать удовольствия, когда в ее хребте делают пещеры и полости, как и нам причиняет неудовольствие и боль, когда в спину вонзается зуб или продырявливается мясо.
Теофил. Нундиний не настолько Пруденций[70], чтобы признать этот аргумент достойным появления на свет, хотя бы для этого ему представлялся случай. Ведь он не настолько невежественный философ, чтобы не знать, что если земля имеет чувствительность, то последняя не похожа на нашу; если земля имеет члены, они не подобны нашим; если имеет мясо, кровь, кости и вены, то они не схожи с нашими; если имеет сердце, то оно не подобно нашему; так же и все прочие части, имеющие отношение к разным существам, которых мы называем животными и которые обычно считаются только животными. И почтенный Пруденций не настолько плохой медик, чтобы не знать, что при большом размере земли это самые незаметные для нее случаи, которые только для нашего организма столь чувствительны. И, я думаю, он понимает, что как у животных, которых мы признаем за животных, их части находятся в беспрерывном изменении и движении и имеют некоторый прилив и отлив, все время принимая нечто извне и отправляя кое-что изнутри наружу, от чего удлиняются ногти, питаются волосы, пух и шерсть, укрепляется кожа, грубеет шкура, так и у земли имеется изменение и приток в частях, благодаря чему и многие животные, признаваемые нами за таковых, обнаруживают явственно свою жизнь. Более чем правдоподобно, раз все участвует в жизни, что многие и бесчисленные животные живут не только в нас, но и во всех сложных вещах[71], и когда мы видим нечто, как говорится, умирающим, то мы должны верить не столько в его смерть, сколько в изменение и в прекращение его случайного состава и построения, так как вещества, которые в него входят, всегда остаются бессмертными: и в большей мере те, которые называются духовными, чем называемые телесными и материальными, как мы покажем в другой раз.
Но вернемся к Ноланцу. Когда он увидал, что Нундиний молчит, то снова почувствовал на момент насмешку Нундиния, сравнивавшего позицию Ноланца с «Истинными историями» Лукиана. Ноланец пустил немного желчи, сказав, что в честном споре не надо смеяться и издеваться над тем, чего не понимаешь.
«Как я,— сказал Ноланец,— не смеюсь над вашими фантазиями, так и вы не должны смеяться над моими мнениями. Если я диспутирую с вами вежливо и с уважением, тем же во всяком случае и вы должны отвечать мне. Ведь я знаю, что вы настолько умны, что если б я захотел защищать как истинные упомянутые рассказы Лукиана, вы не сумели бы опровергнуть это». Так с некоторым раздражением ответил Ноланец на насмешку после своих более рассудительных ответов на вопросы.
ПЯТОЕ РАССУЖДЕНИЕ НУНДИНИЯ
Нундиний так был раздосадован на Ноланца и на других, что прекратил дальнейшие вопросы посредством «почему», да «отчего», да «как так»...
Пруденций. Посредством «как» и «почему» любой осел умеет участвовать в диспуте.
Теофил. С той целью делает, с какой заполняются бумагами все папки. Если бы, дескать, Земля действительно двигалась в сторону, называемую востоком, то тучи в воздухе всегда явственно бежали бы к западу вследствие чрезвычайно быстрого движения этого шара, который за двадцать четыре часа должен проделать в пространстве такой большой круг.
На это Ноланец ответил, что воздух, через который пробегают тучи и ветры, есть часть земли, так как под словом земля, по его мнению (да так и должно быть в самом деле), надо понимать всю эту машину и весь организм в целом, который состоит из частей; поэтому реки, камни, моря, весь влажный и бурлящий воздух, заключающийся между высочайшими горами, принадлежат земле, как ее члены или же как воздух в легких и в других пустотах животных, благодаря которому они дышат, расширяются артерии и выполняются прочие необходимые для жизни действия. Значит, облака движутся от обстоятельств, имеющихся в теле земли, и находятся как бы в ее внутренностях, так же как и воды. Это понимает Аристотель, который в первой книге «Метеоров» говорит, что «воздух, находящийся непосредственно вокруг земли, влажный и теплый благодаря испарениям, имеет над собой иной воздух, теплый и сухой, в котором нет облаков, и этот воздух находится вне сферы самой земли и этой поверхности, ограничивающей ее и делающей ее совершенно круглой, — и зарождение ветров происходит только в помещениях и недрах земли»; поэтому над высокими горами не появляются ни тучи, ни ветры, и там «воздух движется правильно, по кругу»[72], как вселенское тело. Это, может быть, понимает Платон[73], говорящий, что мы обитаем в углублении и в темной части земли и что мы находимся в таком отношении к животным, живущим над землей, в каком к нам находятся рыбы, живущие в более грубой влаге. Он хочет сказать, что этот влажный воздух есть как бы вода, а чистый воздух, вмещающий более счастливых животных, находится над землей, поэтому, подобно тому как эта Амфитрита есть вода для нас, так наш воздух есть вода для них. Вот, следовательно, как можно ответить на аргумент, изложенный Нундинием: ведь море находится не на поверхности, но во внутренностях земли, как печень, источник органических соков, — внутри нас; и этот бурлящий воздух находится не вне, но как бы в легких у животных.
Смит. Но как это происходит, что мы видим целое полушарие, если мы живем во внутренностях земли?
Теофил. Из-за грандиозной шарообразности Земли не только во внешних плоскостях, но даже и во внутренних происходит то, что при виде горизонта одна выпуклость сменяет другую, так что не может быть такого препятствия, которое мы видели бы, когда между нашими глазами и частью неба находится гора, которая, даже будучи нам близкой, могла бы помешать совершенному виду горизонта. Итак, расстояние таких гор, которые следуют за выпуклостью земли, не плоской, но шаровидной, приводит к тому, что в ней не чувствуется препятствия между впадинами земли. Это можно до некоторой степени видеть на данном 
рисунке (рис. 5), где истинная поверхность Земли — ABC, на каковой поверхности имеется много отдельных морей и разных континентов, например, М, а из этой точки М мы видим целый горизонт не хуже, чем из точки А и из любых пунктов поверхности. Поэтому объяснение состоит в двух моментах: в огромности Земли и в шарообразной выпуклости ее; благодаря этому точка М не является загороженной в такой степени препятствиями, чтоб нельзя было видеть полушарие; поэтому высочайшие горы не представляются препятствием для наблюдения из точки М, как если бы она лежала на линии MB (что, считаю, произошло бы, если б поверхность земли была плоской), но также если бы она лежала на линии МС и MD, то она не могла бы иметь такое препятствие, как видим, в силу округлой выпуклости дуги. Особенно заметьте, что как М относится к С и М к D, так же К относится к М; поэтому не следует считать басней то, что рассказывает Платон об огромнейших впадинах в лоне земли.
Смит. Хотел бы я знать, мешает ли это находящимся близ высочайших гор.
Теофил. Нет, они мешают лишь тем, кто находится поблизости от меньших гор, так как нет высочайших гор, которые не были бы в то же время настолько огромнейшими, чтобы их величина не воспринималась нашим взглядом; последним, таким образом, охватываются большие и многие искусственные горизонты, в которых подробности одних не могут помешать другим. Поэтому высочайшими мы не считаем, например, Альпы, Пиренеи и им подобные горы, но всю Францию, как находящуюся между двумя морями: Северным океаном и Южным, то есть Средиземным морем, из которых она по направлению к Оверни все поднимается, как и между Альпами и Пиренеями, которые были когда-то гребнем высочайшей горы. Последняя же, разрушаясь в ходе времени в силу изменений обновляемой части земли, производит в ней другие части и образует ряд отдельных цепей, которые мы называем горами. Что касается имеющихся у Нундиния мнений о размерах гор Шотландии, где он, может быть, и бывал, то он показывает, что не в состоянии уразуметь, что следует понимать под высочайшими горами; ведь поистине весь этот остров Британия есть высящаяся над волнами океана гора, вершина которой должна находиться в наиболее высоком месте острова; и вершина эта соединяется с неподвижной частью воздуха и показывает, что это одна из тех высочайших гор, где находится область, может быть, более счастливых животных. Александр Афродизийский[74], рассуждая о горе Олимп, на основании исследования пепла от жертвоприношений показывает, что у нее положение высочайшей горы, а ее воздух находится над границами и членами земли.
Смит. Вы меня достаточно удовлетворили и глубоко вскрыли много тайн природы, которые таились под этим замком. Из того, как вы ответили на соображение о ветрах и тучах, получается ответ также на другой вопрос, который выдвигается Аристотелем во второй книге «О небе и мире»[75]. Он считает невозможным, чтобы брошенный вверх камень мог вернуться вниз по той же перпендикулярной прямой, и необходимым, чтобы очень быстрое движение Земли оставило его далеко позади — на западе. Ведь если это метание происходит на земле, то необходимо, чтобы с ее движением менялось всякое соотношение между прямизной и кривизной, так как есть разница между движением корабля и движением вещей на корабле. Если бы это не было правильным, то отсюда вытекало бы, что когда корабль плывет по морю, то никогда и никто не смог бы тянуть что-нибудь по прямой с одного его конца до другого и невозможно было бы сделать прыжок вверх и опять стать ногами на то место, откуда подпрыгнули. Значит, с землей движутся все вещи, находящиеся на земле. Значит, если с места вне земли что-нибудь было бы брошено на землю, то из-за ее движения оно потеряло бы прямизну. Это видно на примере корабля, переплывающего поперек реки: если бы кто-нибудь, находясь на ее берегу, бросил камень прямо, то он не попал бы в корабль, поскольку корабль сносится быстротой течения. Но если кто-либо находится на мачте названного корабля, плывущего с любой быстротой, то он нисколько не ошибется в движении камня, так как от прямой из точки на верхушке мачты или в мачтовой клетке до точки в основании мачты или другой части трюма или корпуса указанного корабля ни камень, ни другой брошенный тяжелый предмет не отойдет. Так же если от точки, находящейся в основании мачты, кто-нибудь на корабле бросит камень прямо вверх, то последний по той же линии вернется вниз, как бы ни двигался корабль, лишь бы он не качался.
Смит. Из соображения об этом различии открывается дверь ко многим важнейшим тайнам природы и глубокой философии; ведь представляет частое явление, о котором, однако, мало думают, а именно — разница между тем, когда лечишь себя сам и когда лечит тебя другой. Достаточно ясно, что мы получаем больше наслаждения и удовлетворения, если принимаем пищу из своих рук, а не из других. Дети, когда могут пользоваться своей посудой, чтобы брать пищу, неохотно пользуются чужой. Кажется, что сама природа как-то обучает их тому, что когда нет такого наслаждения, нет и такой пользы. Вы видите, как сосущие дети хватаются рукою за грудь? И я действительно не страшусь так никакого воровства, как со стороны домашнего слуги, ибо не знаю, чего больше — смуты или изумления вносит домашний вор, поступая как чужой человек и проявляя себя одновременно как злой гений и ужасное предзнаменование.
Теофил. Все же вернемся к поставленной теме; один из двух человек находится на плывущем корабле, а другой — вне его; у каждого из них рука находится почти в одной и той же точке в воздухе, и из этого места в то же самое время первый пускает камень, а второй — другой камень, без всякого толчка; камень первого, не теряя ни мгновения и не уклоняясь от своей линии, упадет в назначенное место на корабле, а камень второго останется позади. И это попадание произойдет по той причине, что камень, который падает из вытянутой руки на корабле и, следовательно, движется, следуя его движению, имеет сообщенную ему силу, которой не имеет другой камень, выпадающий из руки, находящейся вне корабля; и все это происходит, несмотря на то, что у камней та же тяжесть и такое же промежуточное пространство, что движутся они (предполагая это возможным) из той же точки и испытывают тот же толчок. В этом различии мы можем увидеть лишь тот смысл, что вещи, которые фиксированы или же имеют подобное отношение к кораблю, движутся с ним и что один камень несет в себе силу двигателя, движущегося с кораблем, а другой камень не участвует в ней указанным образом. Из этого ясно видно, что не от отправной точки движения, откуда исходят, не от конечной точки, к которой идут, не от среды, через которую проходят, берется сила прямого движения, но от действенности силы, первоначально перенятой, от которой зависит все различие. И это мне кажется достаточным для рассмотрения рассуждения Нундиния.
Смит. Ну завтра снова увидимся и выслушаем рассуждения, которые добавит Торквато.
Фрулла. Да будет так.
Конец третьего диалога
Диалог четвертый
Смит. Хотите, чтобы я указал вам причину этого?
Теофил. Укажите.
Смит. Потому что священное писание (смысл его нельзя переоценить, так как оно исходит от высших, не ошибающихся интеллектов) во многих местах намекает и предлагает противоположное.
Теофил. Ну что касается этого, поверьте мне, что если бы боги снизошли до обучения нас теории естествознания, подобно тому как они милостиво руководят нами в вопросах нравственности, то я скорее присоединился бы к вере в их откровения, чем позволил бы себе на миг довериться своим рассуждениям и собственным чувствам. Но, как всякий самым ясным образом может видеть, божественные книги не обсуждают в целях обслуживания нашего интеллекта опыты и умозрения относительно природных вещей, чем занимается философия, но, снисходя к нашему уму и чувству, посредством законов предписывают практику моральных действий. Так что божественный законодатель, имея перед собой эту цель, в остальном не заботится говорить согласно с той истиной, которой не могут воспользоваться простые люди, чтоб уклониться от зла и принять благо; размышление об этом он предоставил людям созерцательным, а толпе он говорит таким образом, чтобы, согласно ее способу понимания и речи, дошло до ее сознания главное.
Смит. Конечно, когда кто-нибудь хочет писать историю и издавать законы, то следует говорить соответственно общему разумению и не беспокоиться о делах безразличных для этого. Неразумным был бы историк, который, занимаясь своим материалом, хотел бы пользоваться словами, считающимися новыми, и... заменить ими старые, действуя таким образом, что читатель должен был бы скорее наблюдать и толковать его как грамматик, чем понимать его как историк. Тем более был бы глупцом тот, кто, желая дать всем простым людям законы и формы жизни, пользовался бы терминами, понятными лишь ему и очень немногим, и стал бы приводить соображения и случаи из материалов, безразличных для целей, с которыми предписываются законы; он показал бы, что направляет свое учение не для всех, не для массы, для которой они устанавливаются, а для мудрецов и широких умов и тех, которые поистине люди и делают без законов то. что следует. Потому что, как говорит Аль-Газали[76], философ, верховный жрец и магометанский теолог, цель законов не столько нахождение истины в вещах и умозрениях, сколько доброта нравов, польза цивилизации, сожительство народов и деятельность ради удобства человеческих сношений, поддержания мира и роста общественных дел. Так что во многих случаях глупо и нецелесообразно приводить много рассуждений скорее в соответствии с истиной, чем соответственно данному случаю и удобству. Например, если бы вместо слов: «Солнце рождается и поднимается, переваливает через полдень и склоняется к Аквилону» — мудрец сказал: «Земля идет по кругу к востоку и, покидая солнце, которое закатывается, склоняется к двум тропикам, от Рака к Югу, от Козерога к Аквилону»,— то слушатели стали бы раздумывать: «Как? Он говорит, что Земля движется? Что это за новости?» В конце концов они его сочли бы за глупца, и он действительно был бы глупцом. Все же, чтобы удовлетворить назойливость какого-либо нетерпеливого и строгого раввина, я хотел бы знать, можно ли самым легким образом при помощи этого самого священного писания подтвердить то, что вы говорите.
Теофил. Так как Моисей говорит, что среди других светил бог сотворил два больших: Солнце и Луну, то, может быть, эти достопочтенные раввины хотят понимать эти выражения в безусловном смысле, — что все звезды меньше Луны, — или же в согласии с простым, обычным способом восприятия и разговора? Но разве многие звезды не больше Луны? И разве они не могут быть больше Солнца? Чего не хватает Земле, чтобы она могла быть более красивым и более крупным светилом, чем Луна? Получая подобным же образом на океан и на другие средиземные моря яркий блеск от Солнца, она может быть сравниваема своим чрезвычайно светлым телом с другими мирами, называемыми звездами, которые показывают множество блестящих своих фаз. Конечно, Моисей не назвал Землю большим или малым светилом, как он назвал Солнце и Луну, и сказал в известном смысле хорошо и правильно: он хотел, чтобы его поняли соответственно обычному значению слов и чувств, и поступил мудро, а не как дурак, не как безумец, выражающийся умственно и учено.
Говорить терминами истины там, где этого не нужно, значит хотеть, чтобы простой народ и глупая масса, от которой требуется практическая деятельность, имели специальное понимание: это все равно что хотеть, чтобы рука имела глаз, хотя она природой создана не для того, чтоб видеть, но чтобы делать и содействовать зрению. Таким образом, хотя он понимал природу духовных сущностей, но он к ним обращался лишь в тех случаях, когда некоторые из них обладали пригодностью и способностью служить людям, когда становились посредницами. Конечно, ему известно было, что Луне и другим телам мира, видимым и невидимым для нас, свойственно то, что свойственно этому нашему миру, или, по крайней мере, подобное, но разве вам кажется, что долгом законодателя было ставить себе и создавать людям эти затруднения? Что общего имеет с этими рассуждениями практика наших законов и упражнение в добродетелях?
Итак, если божественные люди говорят, предполагая в делах природы общепринятый смысл, то не надо это признавать авторитетным; в тех же случаях, когда говорят скорее безразлично и о том, о чем народ не имеет определенного мнения, я хотел бы, чтобы обращали внимание на слова божественных людей, как и на вдохновения поэтов, которые высказывались об этом, озаренные высшим светом, причем не следует принимать за метафору то, что не сказано как метафора, и, наоборот, не следует принимать за истину то, что сказано для сравнения.
Но это различение образного и истинного не дается всем желающим понять его, как не дано всякому суметь понять это. Так, например, если обратимся от нашего рассуждения к книге созерцательной, натуралистической, нравственной и божественной, то найдем в ней много благоприятного этой философии. Я говорю о «Книге Иова», одной из самых замечательных, какие приходится читать, полной хорошей теологии, описаний природы, морали, переполненной мудрейшими речами. Моисей присоединил ее как священную к книгам своего закона. В этой книге одно из действующих лиц, желая описать провидение божье, говорит, что оно создало согласие среди своих выдающихся и возвышенных сынов, то есть звезд, богов, из которых одни были огнями, другие — водами (как мы говорили: одни — солнцами, другие — землями); и они находятся в согласованности, потому что хотя они и противоположны, все же каждый из них живет, питается и растет благодаря другому, они не мешают друг другу, но на определенном расстоянии движутся один вокруг другого.
Так, во вселенной различаются огонь и вода, сущности двух первых начал: формального и активного, холодного и горячего. Тела, испускающие теплоту, — это солнца, сами по себе светящиеся и горячие; тела, испускающие холод, — это земли, которые, будучи также разнородными, часто называются водами, принимая во внимание, что такие тела видимы благодаря водам, отчего обоснованно их называем водами, благодаря той области, посредством которой они воспринимаются; воспринимаются, говорю я, не сами по себе, но благодаря свету Солнца, рассеянному по их поверхности.
С этим учением находится в согласии Моисей, называющий воздух небесной твердью, в которой все эти тела имеют устойчивость и положение и через пространства которой идут низшие воды, находящиеся на нашем шаре, различаясь и отделяясь от высших вод других шаров, где все же, как сказано, отделяются одни воды от других вод. И если хорошенько рассмотрите многие отрывки священного писания, то увидите, что богами и служителями всевышнего называются воды, бездны, земли и пылающие огни; и оно запретило, чтоб ими называли нейтральные тела, непортящиеся, неизменные, квинтэссенции, более твердые части сфер, бериллы[77], карбункулы и прочие фантазии, которыми тем не менее толпа не упустила бы случая питаться.
Смит. Я, например, очень уважаю авторитет книг Иова и Моисея и легко могу признать эти реальные мысли, скорее, чем образные и абстрактные; однако некоторые попугаи Аристотеля, Платона и Аверроэса, от философии которых они затем отошли, чтобы стать теологами, говорят, что эти мысли метафоричны; и так в силу их метафоричности заставляют их обозначать все, что им нравится из усердия к философии, в которой они воспитаны.
Теофил. А насколько устойчивы эти метафоры, можете судить по тому, что то же писание находится в руках иудеев, христиан и магометан — столь различных и противоположных сект, что они порождают бесчисленные другие секты, самые противоположные и самые различные; все они умеют находить там такое мнение, которое им нравится и лучше им подходит: не только мнение различное и отличающееся, но еще и совершенно противоположное, делая из «да» — «нет» и из «нет» — «да»; так, например, находят, что в некоторых отрывках бог говорит иронически.
Смит. Пусть судят, как хотят. Я уверен, что им безразлично, метафоры это или нет; однако мы легко можем примирить это с нашей философией.
Теофил. Не приходится опасаться порицаний почтенных душ, истинно религиозных и, естественно, людей благонамеренных, друзей вежливого обращения и хороших учений. Ведь когда они хорошо обсудят, то найдут, что наша философия не только заключает истину, но и благоприятствует религии больше, чем всякий другой род философии, вроде той, что признает следующие положения: мир конечен; результат и действующая сила божественного могущества ограниченны; имеется только восемь или десять интеллигенций и умственных сущностей; субстанция вещей разложима: душа смертна, так как она состоит, скорее, из случайного расположения и следствия состава, одновременно и разложимого и гармоничного; не существует, следовательно, никакой божественной справедливости, которая управляла бы человеческими действиями; они признают, что познание частных предметов не связано с первоначальными и универсальными причинами, и принимают другие неправильные учения, которые не только, как фальшивые, ослепляют свет интеллекта, но еще, как смутные и нечестивые, глушат рвение к хорошим действиям.
Смит. Я очень доволен, получив это сообщение о философии Ноланца. Но вернемся ненадолго к речам доктора Торквато, который, я уверен, не может быть настолько невежественнее Нундиния, насколько он самонадеяннее, дерзновеннее и наглее.
Фрулла. Невежество и наглость — это две нераздельные сестры в едином теле и в единой душе.
Теофил. Он с важным видом, как отец богов, описанный в «Метаморфозах» сидящим на совете богов и готовым метнуть молнии — как строжайшее наказание — в нечестивца Ликаона[78], он, Торквато, посмотрев на свою золотую цепь...
Пруденций. Златая цепь, златое украшенье[79].
Теофил....затем взглянув на грудь Ноланца, где часто могло недоставать какой-нибудь пуговицы, поднявшись, убрав руки со стола, выпрямив немного фигуру, брызнув на кого-то слюной, поправив бархатный берет на голове, подкрутив усы, придал желательное выражение надушенному лицу, нахмурив брови, раздув ноздри, занял позу, оглянувшись назад, положил на свой левый бок левую руку, как для начала фехтования, сложил вместе три первых пальца правой руки и начал, жестикулируя, говорить: «Итак, вы тот самый учитель философов?»
Но тут Ноланец, подозревая, что может произойти переход к совсем другим выражениям, вместо диспута, прервал его, сказав: «Камо грядеши, учитель? Что же, если я — учитель философов? Что, если я не уступаю Аристотелю или кому-либо другому больше, чем они уступают мне? Следует ли отсюда, что Земля есть неподвижный центр мира?» Приводя эти и тому подобные доводы, Ноланец, с каким только мог терпеньем, увещевал Торквато выставить положения, при помощи которых можно было бы делать доказательные или предположительные выводы в пользу других учителей, против этого нового учителя. И, обращаясь к окружающим, Ноланец сказал, улыбаясь: «Торквато пришел вооруженный не столько рассуждениями, сколько словами и шутками, которые подыхают от холода и голода». И когда все стали просить Торквато перейти к аргументам, тот изрек: «Итак, почему звезда Марс кажется то больше, то меньше, ежели Земля движется?»