У ремесленника Вениамина за полночь задержались гости.
Длинный и поразительно тощий, с продолговатым лицом и узкой седой бородой, торчавшей одним-единственным клоком, Вениамин не походил на хлебосольного хозяина. Да и какая могла быть этой весной в городе хлеб-соль, когда осенью не спустились по реке лодки о пшеницей из Киева, не пришли русские купцы? Вениамин с трудом наскреб гостям муки на тоненькие опресноки. Пришлось покупать зерно у Иши, Каганова Управляющего, а тот, благо у него одного осталась мука, драл три шкуры.
И тем не менее на субботнее застолье к Вениамину собрались едва ли не все обитатели его квартала — ремесленники, рыбаки, виноградари, скотоводы. Сами пришли и, зная бедность Вениамина, с собой, что могли из съестного, принесли — на стол общий. И стол, хоть и из последнего, получился даже обильным.
Теперь сидели — о своем за медком говорили. Все к Вениамину с уважением — ведь когда надо было ходатая к Ише-управителю или к рахданитам — купцам по делам каким для общества посылать, то ходатаем ото всех избирали Вениамина — ради возраста его почтенного и его справедливости к людям ради. Да и книги древние Вениамин знал — мог умело на Закон Божий опереться.
Был Вениамин самым работящим и бескорыстным и — наверное, поэтому — самым бедным из тех жителей Итиля, что прибились сюда не из азиатской Великой Степи и не с речных верховьев, из Руси, а из-за гор кавказских, с теплого Средиземного моря.
Однако, несмотря на бедность, был он избран от ремесленников в духовную Академию при Белом храме, подобно Анану — основателю ереси караимской. Хотели его даже в гаоны-председатели за начитанность избрать, но богатые купцы не дали. Своего посадили гаоном. Другой бы на месте Вениамина обиделся. Но Вениамин разве что о покое задумался. Однако большая семья и бедность не оставляли ему надежд на покой. Да и младшая дочь Серах еще замуж не пристроена.
Конечно, сходить бы ему пешком в Вавилонию. За год бы дошел. В Пумбадитской духовной академии на писания великого Анана самолично бы посмотрел. Из мудрого источника испил... Но Вениамин продолжал трудиться — варить рыбий клей. А чтобы в грехе не испустить дух, усилил свою набожность. Он не прикасался к курице, а всякую иную птицу ощипывал только с затылка, как велят правила. Уже с пятницы не разрешал готовить в своем доме горячую пищу, а по субботам из дома не выходил.
Конечно, будь он богат, то поселился бы, как его единоверцы рахданиты, ведущие заморскую торговлю, на острове посреди Реки — рядом с белым дворцом и белой башней. И тогда ходил бы Вениамин даже во временный Белый храм, построенный для того, чтобы достойно беречь до святого времени истечения сроков и возвращения в Землю Обетованную заветные скинию и ковчег. Сколько было ложных слухов, что пропали святыни Второго храма Соломона! Но совершил Господь чудо. Каган пошел в поход в Дагестан и возвратил для верующих в Неизреченного бога реликвии. Оказалось, восемь веков сохраняли там тайно левиты в горной пещере сокровища Второго храма. А Каган разрешил построить для святынь временный храм. Чтобы была своя гордость у иудеев.
Правда, простому смертному все равно святыни не разрешается видеть. Скиния и ковчег в храме хранятся, как положено, за запретной занавесью. Но важно во время молитвы рядом со святынями побыть!.. Однако это мечты. Вениамин пробовал ходить по субботам в храм на остров. Но, хоть и состоит в духовной Академии Вениамин, все равно устроили ему в храме обструкцию рахданиты — сторонились его, как чумазого. Не захотели с ним говорить.
Вот и сидит теперь по субботам Вениамин дома. На левом берегу — с бедняками кочевниками. Такие же бедные, как он сам, соседи вроде и не замечают ни веревки, которой он самоуничижительно подпоясывает свой халат, ни его высокой караимской шапки — тузурке, похожей на кувшин. Шапку-кувшин он ведь упрямо носит — не снимает никогда с головы (даже и сейчас не снял, во время застолья!).
А если соседи и кликают его часто «кувшином», то Вениамин понимает, что это они делают вовсе не для того, чтобы обидеть, а просто так для них выходит сподручнее.
Соседи помогают Вениамину и по субботам себя не обидеть.
Ведь это только в глазах священников из Белого храма, которым до бедного Вениамина далеко, сидит он добровольным изгнанником у себя дома.
Нет, нет, он хоть обычно и не ходит по субботам в молитвенное заведение, но тоже, как предписывается правилами, по субботам показывает себя: устраивает дома себе маленький праздник. А если при этом, нарушая другое правило, часто приглашал нечестивых соседей, то видит бог, кого же ему приглашать?! Что к нему, бедняку, единоверцы рахданиты, что ли, пожалуют?!
В ту ночь, когда в воротах был убит стражник и гробы ворвались в город, соседи задержались у Вениамина далеко за полночь.
Темнокожие, раскосые, с распущенными до плеч волосами, с серьгой в одном ухе, сидели у его очага скотоводы, глядели на Огонь — они его почитали своим богом — и в который раз слушали рассказ Вениамина про его чудную «кувшинную» веру, в которой бога даже нельзя вслух никому называть по имени, настолько он свиреп и гневен. Рядом со скотоводами, за тем же столом сидели виноградари. Очень смуглые, стройные, они перебрались на Реку с Кавказа, и в их движениях и осанке сохранилось что-то мягкое, кошачье, от словно крадущейся походки горцев.
А под старым тополем — гордостью Вениаминова двора: не было ни у кого из соседей такого! — за медком, в обнимку с Вениаминовыми дочерьми сидели рыбаки, его, Вениаминовы, зятья. Они приносили Вениамину рыбьи кости на клей, а уводили его дочерей.
Рыбаки были крепки в кости и бритоголовы (это очень смешило Вениамина, потому что в его народе не мужчины, а женщины обривали себе голову — когда выходили замуж). Рыбаки — в белых рубахах и холщовых штанах, как море разливанное. Они были из приплывших в Город-на-Реке через Дон с берегов Десны славян — сакалабов.
Гости за столом Вениамина уважали его зятьев:
— Хон Карба! Зиму прожил, Вениамин! Пусть высоким будет для тебя Небо! Вон возьми барашка с вертела да кумыса — отнеси своим зятьям-то!
Вениамин улыбнулся, торопливо поднялся от очага, отнес подарки от скотоводов рыбакам.
— Мир дому твоему, Вениамин! — кричат со всех сторон: — Это хорошо, что ты дочерей за работящих парней выдал! Сакалабы — хорошие рыбаки.
Вениамин ежится, поглядывает в темноту за дувал: не услышали бы те соглядатаи, что в Белом храме доносами на отступления от соблюдения правил кормятся.
Вениамин ведь которую дочь за сакалабов пристраивает. А такое священниками не одобряется.
Но где, где взять Вениамину зятя-единоверца?! Кто захочет с бедняком родниться! Ох, сколько Вениамин из-за бедности своей терпит...
Было такое, что когда приплыли они с женой Миррой с Кавказа сюда в город и надо было им обустраиваться — купить участок для дома и обзавестись кое-каким для ремесла хозяйством, то не оказалось у них с Миррой никакого иного ходкого на рынке товару, кроме двенадцатилетнего сына. Подумали-порядили, поплакали, но решили они тогда, что народит Вениамину Мирра еще сыновей, и отвели мальчика на Сук Ар Ракик — невольничий рынок. К торговцу Фанхасу, который занимался скупкой детей у родителей. Ненавидит Вениамин толстого Фанхаса, помнит: почувствовал тогда его сыночек, что сделают с ним недоброе, что для пенья на клиросе его готовят. И сумел убежать сыночек от жестоких врачей Фанхаса. Однако Фанхас потребовал, чтобы Вениамин позвал сына по имени, сыночек услышал свое имя, остановился, и его схватили... С того дня, наверное, не было для мальчика ничего страшнее, чем его собственное имя. А Фанхас потом признался, что продал мальчика, в Рум, к грекам, в певчие христианскому богу. Где-то он теперь?
Жена Мирра потом еще тринадцать раз рожала Вениамину, но... уже только дочерей. Видно, покарал их бог за продажу сыночка.
Что поделать?! Мирра потом до самой смерти все вспоминала проданного сына-первенца. А Вениамин? Он старается быть счастливым в дочерях.
— Эй, Серах, — зовет Вениамин любимицу-младшую. Мудро объясняет соседям, гладя дочь по головке, чтобы все видели, какой он добрый:
— Дочь для отца — постоянная забота. И попечение о ней отгоняет сон: в юности ее — как бы не отцвела до замужества, а в замужестве — как бы не опротивела мужу, в девстве — как бы не осквернилась и не сделалась тяжелой в отцовском доме, а в замужестве — чтобы не нарушила супружеской верности и в житье с мужем не осталась бесплодною. Над бесстыдною дщерью усиль надзор, чтобы не сделала она тебя посмешищем для врагов, притчею в городе и упреком в народе, не осрамила бы перед обществом... Вот и я сейчас зорче слежу за Серах...
Вениамин вздыхает:
— Впрочем, никто не решится сказать плохое слово про мою дочку. И я ее за целомудрие люблю. А ведь сколько раз в недород и дурное время советовали мне люди: «Все у нас в городе так делают. Пойди на Сук Ар Ракик — продай младшую девочку: сам вывернешься и старших дочерей накормишь-оденешь». Однако я жену свою вторую, после смерти Мирры взятую, молодую, нерожалую, к перекупщику Фанхасу отвел, а девочку сохранил. Выкормил и вынянчил!
Вениамин гордо выпрямляется.
Он любит говорить о себе такие похвальные слова, ибо какие еще другие похвальные слова о себе он перед людьми в праздник субботний сказать может? Про свою тихость и бедность? Про ладони трудовые, которые соль изъела? Так это бог христиан пестует унижение и нищету и обещает тем, кто безропотно трудится на богатых и нищ здесь, на земле, взамен рай там, на небе. А бог, которому принадлежит Вениамин, напротив, не одобряет ни тихости, ни бедности. Неизреченный бог велит выделяться, расталкивать локтями других, чтобы показать себя, наживать богатство, утверждать свою гордыню, всемерно нахваливать себя перед другими. Однако чем, кроме того, что сумел расплодиться в новой земле, пока может похвастаться Вениамин? В семени его теперь пребывает все его наследство, в дочерях — честь его, а внуки ради него!
И громко крикнул Вениамин:
— Эй, соседи! Эй, гости мои! Эй, зятья-родственники! Семя мое — дочери мои! Благодарю, что навестили старика в мою праздничную субботу, что вот радуетесь со мной! За честь, мне оказанную, я кланяюсь вам!
И низко, до земли, поклонился Вениамин гостям.
А потом гордо и довольно, напоказ встал над всеми — длинный худой старик, тонкий в кости, но крепкий в теле. И пусть не было в лице у него ничего приметного, пусть даже борода была у него всего в один жидкий клок (в то время как в роду Каганов клоков бороды носят по целых девять!), пусть не выделился бы он из толпы, но сейчас тоже тешил свое высокомерие — смотрел на всех гордо и свысока.
Хлопнула калитка, вошел еще один сосед; увидев, как разгулялся Вениамин, опасливо оглянулся:
— Хон Карба, Вениамин! Ты бы пригасил пламя, а то как бы не занесло к нам ночью сюда на твой высокий огонь какого недоброго гостя. Ворота-то городские ведь почти рядом, а стражники уже навеселе...
Но Вениамин решил гулять:
— Друзей прогонять? От меня? Эй, зятья! А ну катите бочку с березовым соком!.. У меня еще гости из лука не стреляли, на ковре не боролись, одноцветной одежда для жонглерства не надевали. Или забыли вы, что завтра — Новый год, что с солнцем-рассветом весна придет?
Ой, не осудим Вениамина за эту гульбу: хоть и велят жрецы тешить в праздники свое высокомерие, но не стал бы он ради одного своего высокомерия выкатывать гостям целую бочку березового сока. У него отцовский глаз, наблюдателен. Не с зятьями-славянами он рядом сидел, не с дочерьми шутками баловался — степенные вел разговоры с другими гостями, но глаз-то все на дочерей косил и углядел, что к младшей его дочке Серах верный жених присоседился. Сама его Серах привела. На три дня пропадала. Говорит, парень за ней увязался. «Можно в дом, отец, пригласить?» — «Почему же нельзя? Если уж тем более грех какой был...» Вот сидят теперь рядышком.
Хороша у Вениамина младшая, Серах, — гибка, как серна, юна, а груди у нее уже как башни — кто найдет в них оплот?!. А кожа у нее как оливки; волосы, как черный виноград, вьются-змеятся, как лоза. Но и парень возле неё не промах. Не из богатых, но шустр, сметлив. В хукерчинах — коровьих пастухах—в чужом роду ходит, но и Серах — не дочь купца — рахданита. А видно, очень нравится парню Серах. Вон как пылают его щеки — аж черными буграми проступили. А глаза блестят, как у трубящего свадьбу лося. Вениамин уже и имя парня успел узнать: зовут его Булан-младший. Булан означает «лось». Поднимай же выше свои ветвистые рога, Лось! Завлекай юную Серах! А старик отец тебе охотно поможет. Старик и простит, коли что было, лишь бы доброй свадебкой все кончилось...
— Эй, Серах, дочка моя, дорогая, ненаглядная, ты бы поила желанных гостей медом, да и соседа своего, писаного красавца, не забудь! Даром что молод он, но отец, Булан-старший, ходатаем от всего народа на Алтай за полком ушел. Слышал я, слышал про это! Подайте Лосю-младшему кубок большой, пусть, как крепкий мужчина, его осилит, — ласково советует Вениамин.
Засмеялась Серах — поняла отца. Умница: подавая парню большой кубок с медом, откинула голову назад, вся выгнулась; глядя прямо в глаза, прильнула на крохотный миг к жениху всем своим текучим, разгоряченным, будто от черного костра волос на ее голове, и уже совсем женским телом. И отпрянула, стыдясь:
— Выпей, Лось! Да будешь ты всегда с победой — и на игрищах, и в любовном состязании, — глядит Лосю в глаза дочка.
А старый Вениамин громко шутит:
— Младшая дочь у меня созрела. Кто сорвет цветочек?!
Не шутить бы так старику при смелых парнях — грех на душу свою за подстрекательство к неразумному не брать! Было с Вениамином уже такое, приходилось ему в разорванной одежде, без шапки до наплавного моста бежать. Принародно в грудь себя он бил: за свой позор — на дочь обесчестившуюся громко жаловался.
Однако что делать, коли совсем залютовали священники из Белого храма: не хотят даже в праздник Ляли-Весны свадьбы с иноверцами освящать; отцам девушек, выходящих за чужих, могут отказать в похоронах по правилам: грехи не простить. Нет, уж лучше завтра на мосту опять пережить Вениамину позор, а там, глядишь, все уладится. За бесчестие на вено (откуп) у Вениамина серебро давно скоплено и припрятано. Лосю-младшему, чтобы достойно уважить Вениамина, только надо будет на мосту при всех людях старику это серебро показать-передать и громко сказать: «Прости, отец! Поторопились мы с твоей дочерью Серах до свадьбы по молодости. Но вину понимаю, за вину свою тебе вено плачу, как положено».
Вениамин косит глазом на Серах и Булана; не поторопились ли и вправду голуби? Три дня дочки не было... Он ведь все понял.
Вениамин плачет и смеется, хорошо у него сейчас на душе. О Бог Неизреченный, не казни бедняка за его маленькие хитрости — чего не содеешь, чтобы дочку замуж пристроить! Вон старшие-то дочери уже с внуками пришли: скоро внуков будет Вениамин к клееварне приучать. А сами-то дочери, даром за сакалабами, а как приглядны! В покорность мужьям ни одна волосы не обрила — все с косами, так красивы косы! И идут к черным густым косам Вениаминовых дочерей белые сакалабские рубахи! Нежно сверкают на смуглых шеях серебряные гривны! В ушах серебряные кольца. На запястьях звенят, выглядывая из-под пышных рукавов, витые браслеты. Уважили дочери старика: глядятся не хуже, чем если б за рахданитами были. А живут свободно. В уважении! Вот и Серах с любимым в уважении будет. А грех — отмоется... Умны дочки.
Конечно, и похоронить дочери его, старика, как положено сумеют. Сын бы хоронить отца должен. Но где он, единственный сын? Продан! Так что уж тут придется на зятьев Вениамину понадеяться.
Вениамин уж все давно продумал. Перед смертью обязательно накажет, чтобы зятья не скупились: хорошенько священникам из Белого храма за похороны заплатили. Чтобы те не как к бедняку бы пришли, а льняные хитоны на себя надели, и белье нижнее льняное, и кидар, и поясом подпоясались, и тело свое перед похоронами, чтобы хорошенько водою омыли, чтобы с чистым телом все... А двух козлов в жертву богу за грехи Вениамина — так это Вениамин уже договорился: соседи-скотоводы приведут, не пожалеют. Священники одного козла заколют, другого оставят живым. Заколотого козла возложат на жертвенник и покропят на него кровью с перста семь раз. Вениамин прикажет перед смертью дочерям, чтобы те следили, сколько раз священники с перста покропят. За то и плачено будет, чтобы уж точно все семь раз покропили священники, чтобы все как положено!.. Над живым козлом пусть исповедуют все Вениаминовы беззакония! Хотя, если думать по правде, то какие у него, бедняка, были беззакония? Был, конечно, грех с сыном первородным, но за тот грех Вениамин левитам уже не одного козла свел. До нитки обобрали священники Вениамина, когда увидели, что кается Вениамин. А другие грехи?.. Впрочем, разве убережешься от беззакония, когда положенных правил так много, что священники сами, только когда деньгу с провинившегося потянуть надо, иные из правил вдруг припоминают. Но уж на похоронах пусть проследят дочки за священниками, как те похоронный обряд по отцу отправлять будут. Чтобы священники не торопились со службой, а сначала про покойника от родственников все прознали — и на козла, на козла все грехи переложили.
Вениамин все уже продумал: пусть козла в пустыню зять отведет. А то какой единоверец возьмется да недалеко и отведет, а козел и вернется. Нет, зачем хилый единоверец — лучше пусть хотя бы вот этот, Лось-младший, козла отпущения с Вениаминовыми грехами в степь уведет. Лось с ногами сильными, долго не устанет...
Вениамин представил свои похороны и вроде даже уже как любовно глянул на Лося-младшего — ведь тот козла отпущения поведет!
И кричит совсем хмельно Вениамин:
— Гости мои желанные! Не будем мы из лука стрелять. Темно уже. И одноцветных одежд для жонглеров нету у меня. Но я хоть и в шапке-тузурке, хоть и «кувшинной» веры, как вы говорите, но вас обижать развлечениями не хочу. Веруете вы в Огонь. Там устроим игрище с Огнем. Эй, соседи, принесите флейты, принесите бубны. Вон рыбий жир в бочке у калитки. Разливайте рыбий жир по плошкам с фитилями, зажигайте в честь Ода — Огня светильники. А посреди двора кладите большой костер. Хочу я знать, кто из вас, гости мои дорогие, огнем отмечен? Кто на игрищах выше всех через костер прыгнет?
Засуетились гости, мажут жиром поленья. Великий костер кладут.
Кричат:
— А какой подарок победителю, Вениамин?
— Будет, будет, гости дорогие, подарок. Какое же игрище без подарка?! — пообещал.
И запнулся на мгновение Вениамин. Но осенило его:
— Знаю, есть ценный приз. Нет ничего почетнее для хазара-кочевника, чем самому в смелом состязании или в смертном бою добыть-завоевать себе жену! Однако разве не почетны вы все для меня?! Ну, а кого я выставляю в такую жену — в Абурин Эме?
И взял Вениамин за плечи, и прижал к себе крепко любимую младшую дочку Серах, и сказал:
— Вот победителю подарок!
Стихли гости.
Побледнела Серах, оглянулась на жениха Булана, шепчет:
— Что сделал хмельной мед с твоим языком, отец? Как же ты меня... Какой ты!.. Сына-первенца на Сук Ар Ракик отвел! Ну того хоть по крайней нужде. А меня-то теперь из самодурства...
Закрыл старый Вениамин своей крепкой ладонью губы Серах, и вот уже подносят факел к костру.
— До облака взметнись, пламя! Чтобы только богатырь мог через тебя перепрыгнуть!
Разгорается костер, набирает силу. Крепко прижал к себе вздрагивающие плечи дочери старый Вениамин. Успокаивает ее: не денег ведь он пожалел, выставив дочь в подарок, а хитрость свою проявил... Как велит Господь!
Прибежали из соседнего двора:
Эй, вы что? Набатного била не слышите?!
— У городских ворот народ собирается. Про дэва кричат. «Голый дэв» подъехал на арбе к городу. Сам ворота открыл и сына Арс Тархана зарезал.
— Теперь дэв по городу на диком муле носится — все ломает и рушит, что под арбу попадет...
Но Вениамин оборвал суматошных:
— Чего пугаете?! Сели бы лучше с нами за стол, выпили бы медку. Все-таки праздник. Весна завтра в город придет...
Пьют прибежавшие хмельной мед, забыли про свою весть.
Еще выше разгорается костер.
Дрожат плечи рыдающей Серах.
Вениамин подмигнул Булану. В ударе сегодня парень. Как ловок, как смел, как везуч! Может, и удастся Вениамину его хитрость! Ну же, не тяни время, Лось, не боги, так сила твоя тебе поможет. В тысячу раз будет тебе, мужчина, милее женщина, не купленная, как товар, на рынке, а тобою самим отвоеванная у других в состязании, как в бою! Так борись, Булан! Смелее, выше прыгай, храбрый Лось!
Бьет набат. Тревожные голоса уже слышны в соседнем дворе. Громко кричат про убийцу, знамение, гробы.
Но на дворе Вениамина не до набата — жаждущие живого подарка продолжают, один за другим, опаляясь, летать через костер.
И случилось.
Оскаленная морда мула, вся в белой пене, вломилась во двор. Высокая тощая тень полуголого человека будто взметнулась над этой мордой. Треск разламываемого колесами дувала — и таботаи сваливаются с арбы прямо в пламя костра.
Серах закрыла глаза ладонями: ей кажется что сам дэв тоже хочет принять участие в состязании — прямо на своей страшной повозке. «Голому дэву» тоже захотелось получить в подарок молоденькую Абурин Эме — самим завоеванную жену.
А когда Серах отвела ладони от своих глаз, то она увидела, что дэв стоит рядом с ее отцом — такой же пепельно-серый, тонкий в кости, одного с отцом роста — прямо как отцова тень, и тоже, как отец, вроде бы а без примет вовсе.
— Ты — дэв?
Отец не спросил, но всем, кто замер в испуге во дворе, почему-то показалось, что он спросил так.
— Да! Я дэв и навожу на город порчу!..
Дэв, как две капли воды похожий на отца, ничего отцу не ответил. Но те, кто остался жив после той встречи на Вениаминовом дворе, потом клятвенно утверждали, что дэв при всех ответил отцу именно так.
Отец и дэв пристально разглядывали друг друга, и в глазах у них было, будто они спрашивали другого, как кого зовут.
Серах рванулась к ним: она сама сейчас выяснит все.
Но тут кто-то прыгнул на дэва с головешкой в руке, а из темноты истошно крикнули:
— Кувшин! Чего же ты стоишь? Дэв пришел за твоей дочерью! Прижигай, а то утащит. Спасай дочь! Прижигай огнем дэва!
Дэв, стоявший против Вениамина, увидел головешку, услышал крики и качнулся, — совсем так же качнулся набок, как только что Серах, и прикрыл глаза пальцами, как Серах, — все в роду Вениамина почему-то при страхе прикрывали глаза не ладонью, а только пальцами. Потом дэв еще раз качнулся и, метнувшись внезапно в сторону, растворился в темноте.
Еще через мгновение в растерянную толпу, прыгая прямо через дувал, с хода врубились арсии-стражники.
— Где дэв? Почему не спалили дэва огнем? У вас же был тут огонь! — заорали стражники.
И, вымещая свою злобу на ни в чем не повинных людях, вместо того, чтобы дальше преследовать дэза, стражники начали рубить и колоть направо и налево.
Полилась кровь.
Вениамин схватил за руку Серах, упал с нею перед стражниками на колени:
— Помилуйте нас!
Но стражники, не обращая внимания на мольбы старика, продолжали бить всякого, кто попадал под руку.
И тогда Вениаминовы зятья, схватив, что попало — горящие поленья, ножи, — ответно ударили стражников.
Соседи прибежали с саблями. Они без раздумья присоединились к сакалабам.
А сакалабам жены несли уже тяжелые мечи.
Стражники, спасаясь от головешек, отступили, под тополь, попробовали, загородившись щитами, встать скорпионом.
На них прыгнули сверху.
Тринадцать арсиев-стражников, несших ночной дозор, вспомнили про славу своего Дома и сражались хладнокровно и нетрусливо. Они умело закрывались щитами, они рубили только наверняка, и они бы выстояли, хотя во двор к Вениамину понабежало предостаточно соседей. Считай весь квартал вооружился.
Но тут кто-то крикнул:
— Да прославятся кабары!
— Эй, вспомним про славу бунтарей!
— А чем мы не кабары, чем мы не бунтари?!
До сих пор были избитые и раненые. Теперь началось убийство.
Старик Вениамин поднял дочку с колен, отвел в дом. Снял со стены лук.
— Зачем, отец? Ты же всегда учил меня, что умный должен отходить в сторону от драки, чтобы самому не попало.
— Здесь уже не отойдешь в сторону. Могут убить, если не защищаться. Припри столом дверь, а я буду стрелять, если попробуют ворваться.
Во дворе кричали:
— Ишь, бледноликие! — через собственный костер попрыгать людям не дали!
— Искореним бледнолицых! Это они пришли — арсиев стражниками в город наняли...
— Постоим за родных богов!
— Бей всех, кто не нашей веры! Да прославится Кек Тенгри — наше Синее Небо! Пылай, огонь мести!
Серах повисла на руке отца.
— Не надо стрелять. Кому мы здесь сделали худое? Они все наши соседи — гости твои!
Во дворе громко пели:
«Крепко коням подвяжем хвосты, Поднимем черных прах!..»
Это была боевая песня кабар. Вениамин прикрыл одними пальцами глаза. Прошептал:
— Они убьют нас, дочка...
Серах дрожала, как тополиный лист на ветру.
Не было страшней дней в городе, чем те, когда вспыхивала «Песня черного праха». В такие дни Вениамин обычно прятался с дочками в углу дома и только безнадежно молился. Кабары — не племя, не род. Они рождаются из ничего, как пожар, сам загорающийся на болоте. Они — это просто те, кто хотят убивать пришельцев. Так считал Вениамин. Хотя нарицательное имя кабарам дала горькая, подлинная история.
Первые кабары восстали очень давно. Еще при Обадии. Был Обадий Ишей — Управляющим Богатством у Кагана, вышел, как и его предшественники, из оборотистых купцов-рахданитов. Однако до Обадия не выставлялись рахданиты со своим иудейским богом. Обадий же заявил, что найденным в пещере в Дагестане святыням нужен храм» и призвал с теплого моря левитов—священников. Начал строить временный. Белый храм для иудеев — на лучшем месте в городе, посреди острова. Но желторизные священники не поняли обстановки. Повели себя надменно. Тогда и восстали кабары. Хотели четвертовать Обадия, искоренить его род, а заодно всех, кто поклонялся не Синему Небу.
Обадий от кабар (бунтарей) все-таки отбился, и бунтари бежали к кочевавшим рядом венграм-мадьярам. А когда мадьяры поднялись и пошли далеко на Дунай, в Паннонию — строить там свое государство, то с ними откочевали и кабары-погромщики.
Однако до сих пор тлеет злой дух кабар. Годами их не слышно. Но вот недород, падеж скота, какие дурные знамения, и совершенно из ничего между добрых соседей, вдруг отравляемых ненавистью к ближнему, рождается «Песня черного праха». И тогда начинаются погромы — ворвутся к какому купцу — рахданиту и вырежут семью с корнем. Насилуют у пришлых людей дочерей и жен, поджигают их дома.
Вениамин открыл волок. Осторожно глянул в оконце.
И вовремя. Кабары уже добили арсиев и теперь бросились на зятьев Вениамина. Те, прикрывая своих жен и детей, отступали к дому.
Огонь костра почти погас. Луна зашла за облака. Мечи и сабли звенели в темноте. Зятья были крепки, и пыл кабар скоро поутих.
Оставив нападение, те пошли раздевать убитых арсиев — делить добычу.
А зятья вошли в дом и, черпая берестой, пили березовый сок, обтирались.
Утешая дочерей, Вениамин заметил, что нет Серах. Взял нож у старшего зятя, пошел ее искать во двор.
Луна снова выглянула, а костер немного разгорелся, н никого во дворе Вениамина уже не было. Кабары исчезли в ничто, как из ничего возникли.
Зятья вслед за Вениамином вышли во двор, деловито сложили на костер полураздетые трупы стражников.
Прибавили огня.
Старший зять пихнул ногой закоптившиеся от дыма сосуды — те самые, что свалились с арбы злого дэва:
— Ну-ка, глянем на добычу. Выходит, вот и у дэва чего-то отняли. Смотрите, какие-то изваяния на каменных ящиках. Неужто каменные идолы?
— Нет, это не идолы... Это гробы, — грустно сказал Вениамин. — Я видел много таких в Хорезме. А у нас, кажется, теперь только род Каганов так хранит прах своих древних предков.
— Мы, отец, не настолько знатны, чтобы нас хоронить в разукрашенных гробах. Это не для нас — передавать прах по наследству, — сказали дочери Вениамина.
Все же зятья подняли и сложили таботаи на арбу.
Вениамин одобрил:
— Может, за гробами кто вернется? Слышал я, что у арабов Халиф, когда въезжает в город государствовать, то везет впереди себя гробы с прахом своих предков. Может, «голый дэв», подобно Халифу, тоже захотел государствовать над нами?
Дочери целовали отца в лоб:
— Ты, отец, пока спрячься где-нибудь. Иначе завтра, как начнут чинить расправу, тебя первым на дыбу. Твой двор-то! Ты хорошенько спрячься, а то захотят твой род искоренить, и ты на дыбе нас всех выдашь...
Ушли.
Вениамин, не находя себе места, ходил по двору. Зачем-то запалил все плошки с жиром. Всматривался в убитых, — скрывая от себя, искал: вдруг Серах?..
Поправил костер. Громко, как будто его оправдания мог кто слышать, пожаловался:
— Эх, перестарались мои зятья! Не надо было трупы арсиев на костер... Напрасная обида роду арсиев. От души поступили: думали, что на погребальный костер возлагают, чтобы с честью проводить на небо. Но ведь то — их, сакалабский, обычай, а арсии — мусульмане. Для мусульманина сожжение тела означает сожжение души. Получилось жестко. Вот круговерть какая! Как же не вспомнили мои зятья закона нашего городского, что за убитого мусульманина вносится вира, а за сожженного деньгами не берут — только кровь смывает обиду... Да и я-то: как же зятьям не подсказал!..
Пришла пора и Вениамину помолиться в последний раз у родного очага, потому что уже чуть развиднелось.
Вениамин собрал в тряпочку горсть земли со двора, сунул за пояс — чего еще с собой взять? Вот сказал когда-то давно об имени Вениаминовом толковый пастырь: «Вениамин живет Возлюбленным Господом. Сын десницы, будешь ты обитать безопасно, ибо бог покровительствует Вениамину каждый день, и тот покоится между раменами его». Однако не сбылось. Видно, не оправдал Вениамин благоволение божие.
Сзади кто-то прижался к Вениамину, обнял за шею. Вениамин узнал ласковые, теплые ладони.
— Серах? Ты, баловница?!
— Я, отец...
— А я-то уж грешен — думал, не убили ли тебя? На костре вон тебя искал... Уходим, Серах. Надо нам идти. А куда, не знаю, пойдем...
Серах прижалась к отцу:
— Отец, я тут убегала... С Буланом, ну, с Лосем, этим... Мы отвезли к нему мое приданое. Я ему сказала, что боюсь, что растащат... Серебро, что было на вено — на выкуп за мое бесчестие, я тоже взяла... Оно все равно мое.
По щекам Вениамина потекли слезы:
— Вы будете с Буланом хорошими хозяевами... Только как же с отцовским благословением?
Серах потупилась:
— Я Булану сказала, что он — мой спаситель, что я для него теперь буду Абурин Эме. Он меня в бою спас. Завоевал! Я у Булана буду жить. А ты куда, отец? Тебе бы лучше совсем из города...
Вениамин смотрел на дочь:
— Я стар уже, чтобы становиться перекати-поле. Здесь моя земля, и другой у меня не будет. Я хочу приходить и смотреть на свой дом и на тополь. Я этот тополь посадил, когда пришел в город. Толстым и крепким стал мой тополь...
— Отец, мы уже подумали с Буланом... Тебе надо разбить дом и поджечь тополь. Булан обещал мне: он приведет утром сюда стражников, и если здесь будет только пепелище, то он громко скажет: «Не будем искать того, чей был тут дом; сами боги, лишив дома, несчастного уже наказали за его преступление!»
Вениамин отшатнулся от любимой дочери, покачал головой:
— Вы умные с Буланом. Хитрые. Однако кем же я буду, если сам разобью и подожгу свой дом?
Серах внимательно следила, чтобы отец как следует раздул пламя, которое должно будет пожрать его дом.
Потом сказала:
— Благослови меня, отец, я пойду, а то нехорошо мне оставлять мужа в первую же ночь после свадьбы.
Она приняла благословение и пошла прочь, пятясь, как велят правила при последнем прощании с родителем.
Вдруг упала. Поднялась, в сердцах пнула ногой тело, о которое споткнулась:
— Поганое! Ой, отец, не будет мне теперь счастья из-за того, что я, отходя после благословения, упала.
Вениамин увидел, что дочь пихает носком своего чувяка тело монаха в синем. Он не мог вспомнить, откуда оно тут появилось.
— А я помню! — повысила голос разошедшаяся Серах. — Это тело с арбы дэва вместе с гробами вывалилось.
И снова ткнула лежавшего ногой.
И в ответ вдруг услышала вскрик. И стон. Отекшие губы попросили:
— Пить...
Серах отскочила в сторону.
Вениамин взял головешку, нагнулся над ожившим.
Ран на теле не было Темные пятна на шее, похоже даже, что со следами пальцев. Монаха этого кто-то душил, но оставил душу в теле. На шее у монаха блистала в темноте, отливая бриллиантами, диковинная алмазная цепь.
Серах побежала в дом, принесла воды. Вместе с чашкой подала отцу нож. Сказала:
— На! Дай ему попить... И... вот еще тебе это — ты меня, отец, понимаешь... Смотри, какая дорогая вещь у него на шее.
Вениамин покачал головой.
— У меня есть уже нож. Но что нам сделал этот монах? Я не могу из-за вещи отнять у человека жизнь. Я не разбойник...
Серах зло отрезала:
— А у тебя память плохая, отец? Ты забыл, как точно такой же — весь в синем — ходил однажды по городу и громко требовал, чтобы всем людям нашего с тобой племени нашили на халаты заплаты цвета меда, а на ворота прибили деревянный знак дьявола?..
Монах открыл глаза. Вениамин присел к монаху, поднес чашку с водой к его губам.
— Отец, не медли!
— Уходи, дочка. Зачем тебе такое видеть?!
Серах исчезла.
Вениамин вытер нож о полу своего халата, смочил в воде и край власяницы монаха и вытер мусульманину лицо.
Он тянул время.
— Я бы дал тебе помолиться, монах, выпросить у твоего Аллаха прощение за грехи, чтобы не представать тебе перед ним непрощенным. Но уже развидневается...
Вениамин снова протер лезвие ножа полой халата, спять склонился над мусульманином.
Никак он не мог распалить себя для злого удара, и тогда он стал припоминать злобу одного заносчивого рабби(1), с которым сам спорил в духовной Академии. Тот считал, что верующие в Неизреченного бога принадлежат к избранному богом народу и с остальными поэтому могут поступать, как с низшими. Даже Моисей, который сам себя называл кротчайшим из всех людей, не раздумывал, когда надо было убить египтянина, а ханаанян и вовсе всех уничтожил. А тут какой-то мусульманин... Мусульмане все происходят от сына рабыни Агари — наложницы Авраама—Измаила. Их поэтому зовут небрежно: агаряне и изманлтяне... Так внушал тот заносчивый рабби и был изгнан голосами караимов из иудейской Академии за ненавистничество. Сейчас Вениамин подражал ему, И потому попытался как можно заносчивее спросить:
— Что, потомок Агари, присматриваешься ко мне? Запоминаешь?
Глаза обреченного по-прежнему тихо, не мигая смотрели в глаза Вениамину. И Вениамину от этого было не по себе: он не был по натуре жестоким и ему трудно было решиться на жестокость:
— Ну, агарянин, молчишь? Или ты в душе молишься — себе самому отходную читаешь?!
Вениамин вдруг отбросил нож:
— Ай, не буду я тебя лишать жизни. Ну, и что, — если кто-то, кто похож на тебя (пусть даже это был ты!), требовал унизить всех, кто похож на меня?! Я тебя все равно прощаю. Может быть, и ты когда-нибудь простишь таких же, как я или как моя дочь...
Он поднялся, пошел было прочь. Вернулся:
— Давай я помогу тебе... Тебе тоже надо отсюда уходить. Если утром здесь тебя обнаружат стражники, расспрашивать начнут. А расспрашивают-то у нас, сам знаешь, на дыбе...
Вениамин приподнял агарянина, поставил на ноги.
Монах благодарно оперся на руку Вениамина. Двинулись оба со двора. Но возле арбы с таботаями монах замешкался:
— Мне бы надо их с собой...
— Таботаи? — удивился Вениамин. — Гробы?
Монах кивнул.
Брови Вениамина поднялись так высоко, что его я без того вытянутое лицо стало похожим на голову кобры.
— Ты хочешь сказать, что это твои таботаи, монах? А где же голый человек, что управлял арбой? Где голый дэв? Разве это не дэва гробы?
Монах очень хотел отблагодарить Вениамина хотя бы нужным ответом на во