Являться в три часа ночи без приглашения несколько невежливо. Хозяйка открыла дверь на первый стук. Удивляться не стала, улыбаться тоже. – Проходи. Сама стояла в жакете, в мокрых ботинках: вернулась недавно. – Пешком шла? Она пожала плечами – зачем такси брать, предосторожность, конспирация. Сейчас был нужен не азарт, а терпение и выдержка, самые филерские навыки. У обоих этого добра имелось с лихвой, спасибо несладкому опыту всех прошлых жизней. Она молчала, он тоже молчал – словно в квартире кто-то спал, а они боялись разбудить. – Чай с сахаром, без? Афанасий подумал, что нынешние девчонки в такой ситуации обычно сорт уточняют: зеленый, черный или еще какой пуэр. В пакетиках заваривать или по-человечески? – Сделай как себе. – А я кофе пить буду. Он пристроил куртку на спинку стула, стукнул тяжелым карманом по дюралевой ножке. Оба повернулись на металлический звук: – Там у тебя кто? – «Зиг-зауэр»[7]. – Рабочий? – Все думают, что пневма. – Почему? – Сейчас похожие выпускают, «глетчер»[8]. Издали не отличишь. Показать? – Зачем? – Она поставила на стол кружки, уселась напротив, словно они были в кафе, при свидетелях. А тут хоть и казенный, но дом. Чайник, тарелки, ложки – все служебное. Разве что без инвентарных номеров. А занавески легкомысленные, с полупрозрачным узором. – Это хозяйские, – она перехватила взгляд. Потом сняла с подоконника пепельницу, разместила строго между кружками. На донце сверкал оранжевый бумажный клочок – след от содранного ценника. Афанасий не хотел дымить, но полез за пачкой. Она дождалась щелчка зажигалки, заговорила ровно, словно возвращалась в рассказ после случайной паузы: – В детской спал ребенок. Я начала с кухни, там инструменты. Контейнер с мелким добром, квадратные корни, настойка кошачьих слезок, свечи с тремя тенями, одна начатая, три целые. Был экстракт мышиного хвоста, забей-трава, немного чепухи – не молотой, в зернах. По запаху импортная. Я не вскрывала. – Нашла что-нибудь? – Эксперт сказал бы точно, а навскидку обычный инструментарий, ничего личного… То есть лишнего. Афанасий кивнул: – По комнатам? – Спальню отсмотрела, кабинет нет. Муж глухой, но запахи чует. Мог проснуться. – Не проснулся? – На кухне были сны, домашнего помола. Они могли рассыпаться. Случайно. Она собой гордилась, но сдержанно. Как настоящая отличница боевой и прочей политической подготовки. Афанасий знал, с чем сравнить. – Соображаешь. – Кухня совмещена со столовой, там есть возможность поставить тайник. Надо уточнить. – Уточню, – пообещал Афанасий. – А детская? – Только навскидку, ребенок же спал. Мог увидеть. – Опять в ворону перекинулась? – Я кошачьим шагом ходила. Она спала в наушниках, с ноутбуком, при свете торшера, было удобно искать. Там много всего, эмоции захлестывают. – Девочкины? – Разные. Вперемешку. Скорее всего, она ведет дневник. Сам знаешь, как они вытягивают. Или не знаешь? – и смутилась слегка. – Знаю, – ответил Афанасий. Был у него личный дневник, не без этого. Сто лет назад, в Пажеском корпусе. Пока кокаинить не начал, каждый день туда изливался, осмысливал несовершенство земного бытия. Забавно было бы перечесть на досуге, да где теперь эти тетради отыщешь… – Очень смущает шкаф, но не пойму, почему именно. Буду писать отчет, может быть, разберусь. По детской все. Теперь комната… Она замедлила речь, посмотрела в упор. Афанасий не вздрагивал, зубами не скрипел и от стыда сгорать не собирался. – Теперь комната хозяйки. Там много инструментов, по ощущениям, они не все принадлежат Евдокии, есть чужие… – Доркино наследство, – напомнил Афанасий. – Мы на всех тогда делили. – Ты говорил. Там есть предметы, сменившие, как минимум, трех-четырех владельцев. Первичный осмотр точных результатов не дает. – Она выпрямилась, поправила сперва прядь, потом воротник. На жакете разве что не заискрились погоны. – Спасибо. Я с Дус… с Евдокией завтра утром поговорю. Уточню про инструменты. – Афанасий потянулся к своей кружке. Рисунок на них все-таки был. На одной – логотип банка, на второй – новогоднее поздравление от страховой компании. – Ну, за удачу! – Фоня протянул руку, легонько стукнулся. – Давай… – тихо и торжественно ответила она. Кофе не помогал – глаза начали слипаться. Афанасий нащупал в кармане яблочное зернышко. Зажал его в кулаке, сверху накрыл ладонью. Попытался представить в подробностях молодильную яблоню – любую, хоть с подмосковной дачи, хоть с картинки в старом справочнике. А вместо этого метнулось белыми лепестками затертое воспоминание. Запахло весенним дождем: не нынешним, шуршавшим в унисон с чайником, а другим, первым послевоенным. Благополучно забытым. Пальцы обожгло – как искрами бенгальского огня. Под ладонями вздрогнула тугая плотная кожура. Афанасий глянул на золотистый яблочный бок: – Ренет Симиренко. Это вместо чая хорошо. – А если анисовка получается, то оно, как кофеин, тонизирует. Савва Севастьянович яблоки недавно делал. – Учил, да? – Напоминал, – поправила она. Потом фыркнула: – Ну учил, конечно. Как на лекции. А ты кофейное яблоко хотел? – Без разницы, если честно. Хочешь половину? – Хочу, – она отозвалась сразу, не задумываясь. – Ножик дать? – А надо? – Афанасий потер яблоко о рукав, отполировал и без того лакированные бока. – Не надо… – согласилась она. И откусила первая. 3 апреля 2009 года, пятница
Бумажные письма – такой архаизм уютный.
Такая же нежная глупость – как розы ночью.
То лист слишком мелкий, то буквы в нем – слишком крупно.
То строчки клочками. Спешу. Извини за почерк.
Они остаются – на оттисках и обложках.
В чужих мемуарах: мастер о дне насущном.
Не старятся – увядают. И пахнут прошлым.
Наглаженные – как простыни для просушки.
Все ленты и петли почерка – хоть ты тресни —
В мобильник не скормишь. Поэтому в эсэмэсках:
«О господи, как же странно, что интересно
Писать тебе: „Нет зонта. Дождь. Иду за хлебом“».
P. S. Люблю. 05.05.11 Я засыпаю поперек многоопытной кровати, укутавшись в плед и прижавшись к теплому боку Марго, а проснувшись, обнаруживаю на кухне завтрак. Сижу над тарелками в тихом блаженстве. Потому что запорошенные сыром макароны и рюмка нетронутого с вечера коньяка – это правильно. Гармонично, как дрожащие на стенах солнечные зайчики. Отдыхаю – до тех пор, пока лежащая у моих ног Марго не подрывается в холл, на скрежет Фонькиных ключей. Все. Я готова к работе. К сегодняшнему дню с его тревогами, радостями, проблемами и прочими обязанностями обычной Сторожевой. А вот к тому факту, что Фоньчик принесет оранжевый воздушный шарик, я категорически не готова. Забыла со своей мирской семейкой, что у наших друг другу принято дарить самые банальные вещи – цветы, конфеты. Без чудес, просто из желания порадовать. Вот мне и принесли радость – апельсиновую, перламутровую, прыгучую, на лакированной ленточке-веревочке, завязанной бантом. Спасибо! Так и отправляюсь домой с подарком наперевес. Усаживаюсь к Фоньке в авто, устраивая шарик на коленях, как особо ценный арбуз. Сперва Фоня обещает подкинуть меня до метро, потом – до пересадки на нужную ветку. – Дуська, ты как? – Замечательно, отоспалась на жизнь вперед. А что, плохо выгляжу? – немедленно запускаю руку в сумочку, вцепляюсь в зеркальце, как сердечник в валидол. – Я не про то, пардон, – слегка мнется Фоня. – Ты вчера с хвостом перемудрила. Я даже на закладки стал грешить. – А что это? Ты вроде рассказывал или нет? Фонька, я не помню… – Ты понимаешь, мы с тобой привыкли, что закладка с добром делается. А в Темные времена во все эти цацки совсем другой кусок души вкладывали… Ясно? – Не очень. Про отрицательно заряженный аргумент чисто теоретически знаю. А вот откуда он у меня дома образовался? – Ну откуда, от верблюда. Тебе Старый передавал Марфино барахло? – Нет, конечно! Все у него осталось, даже шмотки Анькины. Мы с Темчиком ей новое покупали, от дубленки до колготок. – Да? – Фонька пожимает плечами. – Мне говорил, что все тебе сдал. Ну, неважно… Я смотрю, как по стеклу скачет золотыми монетками солнце, лениво перебираю мысли: – Фоня, а тогда откуда эта пакость? – Леший его знает. – Фонька хмыкает и тормозит на желтый свет, хотя мы могли еще проскочить. – Может, Аня в дом принесла. В кармашке, в сумочке. Ты же по карманам у нее не шаришься? – Ну… – Я тоже торможу, мысленно. Было дело, залезала я к Аньке в куртку, когда ключи от квартиры найти не могла. И в коробку с бумажными куклами пару раз руку запускала – то за ножницами, то за карандашами. Может, это ключи? У нас на кухне целый ящик этого добра. Спрятать лишнюю связку элементарно. Я буду думать, что это Темкины, Темка – что мои. А вслух друг у друга не спросим, потому что мы оба очень воспитанные. Ну а в самом-то деле? Что ребенок может сунуть в карман так, чтобы не вызвать ничьих подозрений? Ручку или карандаш? Камешек? Колечко в фальшивой позолоте, под которой прячется настоящая платина? Брелочек? Ленточки, заколочки? Серебряные подковки на ботинках? Пуговицы? Бредятина какая-то, книженция про Ната Пинкертона… – Или ей вручил кто-то… в подарок. – Фонька, проспись сперва, а? Совсем с головой не дружишь. Надо все барахло на всякий случай проверить, простучать и прослушать. Непыльная работенка, ага. Особенно в нашем доме. – А может, Артемон эту закладку в подарок получил, от Ирки-Бархат. Мадам Ирэн этим баловалась. Раньше она запонки на сглаз заговаривала, а в последнее время «паркеры» и часы швейцарские. Могла твоему красавцу цацку приготовить, специально для любимых конкурентов. Вот она в шкафу лежала, потом скатализировала не в срок. Не помнишь, темные закладки можно только на конкретный объект наводить или еще на срок годности? – Не помню. – Я уже провожу в родном гнезде мысленный обыск. Ну генеральную уборку. Кстати, а окна надо помыть, а то весна уже. Занавески постирать, снять все с подоконников… Ой! Там корень квадратный стоит, а я его у Марфы-Маринки взяла! Он сейчас цветет хорошо! Был бы отрицательным, так бы не пах… Ну я надеюсь. Очень не хочется с этой хрустально-сказочной штукой расставаться. – Я у Марфы в феврале квадратный корень прихватила. Была в гостях, а он мне из-под ванны в ноги кинулся. Думаешь, нарочно? – Квадратный? – Фоньчик пожимает плечами и ненадолго отвлекается от дороги: – Что в такой вложишь? Вальс «Амурские волны»? – Это в вечный звон скорее. Квадратный не сильно звенит, больше пахнет. – Пахнуть тоже можно по-разному. Я бы, на всякий случай, цветок проверил. – Так проверь. Можешь сейчас, заодно до дома меня подбросишь. Анька уже на уроки свалила… – Я сгоняю воздушный шарик с колен и вытаскиваю из кармана труп мобилки: – О, разрядилась! – То-то мне у Фоньки дома так отдыхалось хорошо, ни одна зараза своими звонками не доставала: – Темчик на работу скоро. Поднимешься и… – Думаешь, я закладки по пять раз на дню раскрываю? – Афанасий не горит желанием лицезреть моего драгоценного супруга. У них это взаимно: Артемчик в свое время Фоньку на бензоколонке ножом по горлу полоснул. Надеялся, что насмерть, а вот шиш. – Ты про них так рассказываешь хорошо. Я решила, что ты теперь по Темным аргументам специалист. – Закуриваю, пристроив сигарету, чтобы не прижечь случайно шарик шальной искрой. Фонька ныряет в арку ближайшего дома, пробует объехать пробку. – Ну столкнулся однажды. Бывает, что обычные аргументы выходят из строя. Если не применить по назначению, тогда кирдык. Она портится от времени. – Протухает? Как бананы в шкафу? – Вроде того. Дуся, ты все-таки найди эту дрянь и живи спокойно дальше. Посмотри, что у тебя дома есть из невнятного. Все, что смущает, – тащи ко мне. Вместе глянем, в четыре руки и четыре глаза… Хорошенькие перспективы! Перевернуть всю квартиру вверх дном, понятия не имея, что я ищу и есть ли эта вещь у меня. Нужно в методичках посмотреть признаки испорченных закладок. Может, они пахнуть должны, потрескивать, как дерево в мороз, или морить между делом тараканов. Хорошо, что я знаю, где у меня учебники с тетрадками лежат! В квартире. Ну или в гараже! – Давай, душа моя, действуй. Я вот тут встану и буду ждать. Десяти минут хватит? – Ты с глузду съехал? Я всю квартиру за неделю осмотрю, не раньше. – Дуся, ау! – Перед моим носом щелкают пальцами. Я соображаю, что мы подъехали к моему нынешнему дому, а Фонечка жаждет получить от меня всего лишь квадратный корень на экспертизу. – Фонька, посторожи шарик? – Я выбираюсь из машины. В самую лужу припарковался, балбес! Домой приду – переобуюсь. И переоденусь заодно. Потому что я джинсы зарастила, кое-как следы от хвоста спрятала, но все равно видок у меня отнюдь не презентабельный.
Я открываю дверь и напарываюсь, как на автоматную очередь, на взгляд Темчика. Он такой обалделый, что сразу понимаю: случилось страшное. Наверняка нас ограбили. Если вообще не убили. – Ты где была? – Водку пила с Фонькой. А что? – Не слы-шу! – Артем трясет ладонями в области ушей, изображает Чебурашку. – Погоди, сейчас погромче тебя сделаю. Так лучше? – Да. С тобой все нормально? Он не напуганный, а напряженный. – Темчик, слушай, это анекдот какой-то. Обычно мужики под утро в дом приходят, а бабы их на пороге встречают и… – Ну да, анекдот, – отвечает картонным голосом мой актуальный муж. – Тебе только скалки не хватает, для цельности образа… – Я собираюсь двинуть на кухню, за ростком квадратного корня. – Темчик, ты решил, что я загуляла? Темке мой юмор мимо кассы. У него лицо строгое. Я дую ему в висок, убираю зачаток головной боли – как сорняк выпалываю: – У меня была одна проблема, по работе. Мы ее решали, с Афанасием. Я была замотанная и поэтому не написала. А мобильник у меня вырубился, я его забыла зарядить. Ну ты же знаешь, что я растяпа… Да? Я тихонько глажу Темчика по спине, он меня тоже обнимает. Мы топчемся на месте, слегка покачиваемся – словно танцуем медляк под какую-нибудь неслышную нежную музыку. Со стороны – красотища такая. – Жень, ты вчера у меня в столе ничего не брала? – Я у тебя в вещах не шарюсь. А что, там миллион был? Знала бы, точно бы промотала. – Ну какой там миллион? – Темчик, пропало что-то? – Ничего, – морщится он. – Чисто по ощущениям, вещи не так лежат. – Ну… у меня тоже так иногда бывает. Она просто маленькая еще. – В смысле? – Тема, я книжку читала, для приемных родителей. Там написано, что они часто мелочь тырят или лезут без спроса. Что это норма почти. – Кто норма? Аня? – Темка, ты на нее не сердись, пожалуйста. Это временное, пройдет. Я поговорю с ней, скажу, что так нельзя. Он кивает, остается все таким же взведенным. Неужели из-за моей отлучки? – Я сегодня ночью в собаку перекинулась, надо было одну девочку от насильника отбить, так разнервничалась, что никак не могла обратно человеком стать. Я не вру, но и не говорю всей правды. При работе с мирскими полагается: – Пришлось к Фоньке домой ехать, себя в порядок приводить. – Угу, – без всякого интереса отвечает он. – Тем, у тебя что-то случилось? – Да. Хоть бы все остались живы и здоровы! У Темки ведь мама есть, почти старенькая. То есть пожилая. Неужели она? – Жень, у меня на работе… неприятности. Можешь помочь, как раньше? – Тьфу ты! Я думала, взаправду беда! А что стряслось? Кабак закрывают? – Не кабак. Меня, – усмехается Темка. – Налоговая? Слушай, у меня есть адвокат, хороший мужик, я с ним года два назад… В общем, давай я с ним свяжусь… – Нет, не надо. Юристы есть, спасибо тебе, Жень, большое. Мне другое нужно. – Заяц, у меня в заначке полторы штуки баксов. Если не хватит, я займу. У Фоньки, у Зины, у Севастьяныча. Ты скажи, сколько нужно, я ребят попрошу, они скинутся… – Нет. Спасибо. А ты, может, сделаешь, как тогда, когда нас СанЭпид чуть не прикрыл? Я только вздыхаю. В том году Темчикову ресторацию «Марсель» чуть было не закрыли с подачи рейдеров. Мы тогда влюбленные ходили, а тут – бац! – такой пердимонокль. Пришлось отсы́пать Артему удачи и переговорить лично с одним чуваком. Обычное благодеяние, по Контрибуции. Темка даже не сразу узнал, что я подсуетилась. – Извини… Ты теперь ученик. Не совсем мирское существо. А мы сами себе добро делать не можем и друг дружке тоже. Нечестно это. – Ядрен-батон! – У него лицо как у гимназиста, получившего на контрольной вместо высшего балла единицу лишь потому, что всего один раз вместо плюса написал минус. – Меня давно убрать хотели. А теперь повод нашелся. Из-за… – И он снова подносит руки к ушам, временно включенным, условно дееспособным. – Я сейчас как гребаный ежик в тумане…. Если его реально с работы выкинут, то на что мы жить-то вообще будем? Он же глухой, считай инвалид. Такого только в артель какую-нибудь возьмут, розетки клепать или ботинки чинить. Ну или грузчиком на склад. Больше – некуда. Придется снова в барменши идти. У меня образования в этой жизни нет, я нигде не училась. Вот дура! По категории зарплата в десять восемьсот и на метро проезд бесплатный. А один Анькин лицей – это двадцать пять штук в месяц. Ой, мама… – Ерунда, ну выкрутимся как-нибудь… – Жень, ну что ты хоронишь-то меня раньше времени? Я еще на своем месте. Может, пообещать ему помощь для бодрости духа? Эффект плацебо хорошо срабатывает. – Я сегодня Контрибуцию еще гляну… и Несоответствия. Это вроде Трудового кодекса вашего пополам с Гражданским. По ходу дела, можно кое-что забацать. В рамках закона, естественно! – Я начинаю теребить обручальное кольцо. Как напялила его вчера днем перед походом к Анькиной учительнице, так и не сняла. А оно как родное сидит, словно я его взаправду уже лет десять ношу. – Спасибо, не нужно. – Артем мотает башкой. Ой, а у него седой волосок сбоку, надо же… – Ну конечно, справишься. Темочка, у тебя все будет… – Жень, ты так хвостом метешь, будто с этим своим ночью не только собак гоняла… – С каким еще своим?! – Кажется, у нас тут все-таки будет ссора. Такая, вполне семейная, из тех, что я глушу по три десятка за обход. – Фонька меня вообще за женщину не держит, хочешь, сам у него спроси! Блямммм! Моя возмущенная речь прерывается домофонным гулом. Темка отстраняется. Я смотрю, как вспыхивает белым экранчик видеокамеры. Морды в ней всегда видны очень криво. Выпячивается там все, прямо как отражение в самоваре. Но эту шальную рожу не узнать нельзя: – Дуська, ты заснула? Я стою, загибаюсь без твоей любви и ласки, а ты… Он не только подошел к домофону с воздушным шариком наперевес, но и какую-то левую палку превратил в букет лилий – кажется, они прямо сквозь экран пахнут. – Душа моя, ну снизойди же вниз! Я тут пылаю, практически! – Не держит, значит… за женщину? – рычит за моей спиной муж. Он снова подносит руки к ушам – в них уже нарастает обусловленный заклятием глухоты звон. Лицо у Темки стало напряженным на пару секунд раньше.
К вечеру у меня идет кругом голова, отваливаются ноги и опускаются руки. Потому что Анька, разумеется, ни в каких вещах у папы не рылась и в мою спальню без спроса в жизни не входила. А я, зараза такая, ей не верю. Ни на грош. – Чего ты опять цепляешься? – Что ты искала? Это важно, Аня. Я не буду ругаться, честно. – Почему ты мне не веришь? – Анька очень жалобно всхлипывает. Прямо талантливо. – Потому что ты врешь. – Я не педагог ни разу. Я сейчас как-то больше на гестаповца похожа: – Ань, я ведь все равно узнаю. Залезу к тебе в память, посмотрю… На то, чтобы выкорчевать из Анькиных мозгов нужное воспоминание, сил уйдет как на три бытовухи. И на пару профилактик суицида. А там может быть пустышка. – Все равно узнаю, поняла? – Сажусь на край стола, цапаю Аньку пальцами за щеку. Маникюр у меня обветшалый, но ногти острые. Неаккуратно. – Ну? – Я ничего не брала… – У Аньки на шее выступают следы от декабрьских камней. – Анька, прости? Хорошо? Я не хочу, чтобы тебе было больно, просто мне вправду надо знать. – Моя ладонь остается на месте. Хотя и дергается, как под током. – Руки убери от меня! Мне неприятно! Ну чего ты лезешь! – Анька выскакивает из-за стола. Но, вместо того чтобы убежать и где-нибудь спрятаться, нашаривает под родной «принцессиной» кроватью тапки с розовыми помпонами. Маловаты ей, кстати. Надо будет новые купить. – Ань, я не буду спрашивать, зачем тебе это нужно. Хотя имею право. Просто покажи и… – А я не буду! У меня из-за тебя не получается ничего никогда! – Хватит уже кривляться, овца малолетняя! Я знаю, что неправа, но у меня тоже уже не получается ничего хорошего… Я устала быть виноватой. И мне надоело, что меня не любят. Это кому угодно надоест! – Вот мама свою тайну рассказала, а вы потом ее убили! А я не хочу! – Дура ты! Никто твою маму не… Она по-другому погибла, Ань. Не из-за секретов, ошиблась сильно, по работе. – Вот я тоже ошибусь, и ты меня убьешь! Анька стискивает кулаки и кряхтит от гнева. И при этом еще лицо пробует закрыть этими своими сжатыми ручонками. Это ж надо было так с ребенком поговорить, ювелирно и аккуратно! А главное – по душам! Я больше не пристаю. Рано или поздно Анька обязательно расколется. Или проколется. И конечно же, меня простит – просто не сразу. Мне очень хочется свалить из нашей квартиры. Будто здесь то ли труп неучтенный припрятан, то ли радиация, то ли… ну как будто ртуть разлилась. Прямо чувствую, как воздух дрожит. Может, это и вправду аргумент просроченный?! И он не только меня жрет, но и Аньку? – Аня, я пошла по делам. Вернусь через час. Если что – звони на мобильник. Или папе напиши. Хорошо? Вроде Анька сейчас у кровати стояла. А теперь-то где? – Хорошо… – Она забилась в щель между оборчатой кроватью и креслом, на котором сидит Темчик, когда укладывает ее спать.
Пока иду через двор к стоянке, вокруг вяло трепещут невеселые мысли и бодро вьются апрельские запахи. Все вперемешку – прошлогодние темные листья на газоне, масляная краска на приземистой оградке палисадника, размокший мел на асфальтовом пятачке у четвертого подъезда. Надо же, девчонки до сих пор всякие скакательные игры любят. «Классики» вечны. От разворошенной клумбы тянет теплым хлебом, от обрезанных тополиных верхушек – лесопилкой и новосельем. Во дворе весна. А на территории гаражей, сразу за шлагбаумом – зима. Хоть и пришибленная, уплотненная. Остатки сугробов зловеще темнеют по углам. Длинные сырые тени отскакивают от стен. Здесь даже руки зябнут как-то по-особенному. Сейчас я себе напоминаю не то воровку, не то угонщицу. Как тут замок открывается? Хорошо, лампочка сама зажглась: она, похоже, на шевеление дверцы закодирована. Или замкнута? Я в электричестве никогда ничего не понимала. Нужная коробка, естественно, находится в самом дальнем углу. Среди дюжины таких же картонных сиротинушек. Там, под неровными надписями «мое!», «хрупкое» и «на память» покоятся кусочки предыдущих жизней. Немножко дневничков и стишков, завернутых для надежности в целлофан, горстка старых флакончиков, в которых даже тени духов не осталось, сотни две открыток и фотокарточек – тоже утрамбованных, упакованных, упокоенных. Старые записные книжки, древние сценарии, слепые машинописные копии того, что некогда считалось крамольным, а теперь всего лишь стало популярным. Выбросить такое рука не поднимается. А держать на видном месте бессмысленно. Вот и кочуют эти бумажные, тряпичные и стеклянные эмигранты из одной жизни в другую, с квартиры на квартиру. Среди них – кособокая коробка из-под банок с болгарскими консервами. На ней синеет полусведенной татуировкой штамп ОТК. Судя по нему, срок годности у того, что хранится внутри, должен был истечь на заре перестройки. И истек бы, если бы не мелкое ведьмовство, спасающее вещи от плесени и забытья. Там должны быть конспекты с методичками, учебниками и шпаргалками. Что ж тогда она такая тяжелая, эта моя драгоценная коробка? Я не выдерживаю. Волоку свою добычу поближе к лампочке и начинаю распутывать узлы шершавой бечевки, отдирать синие полоски изоленты, выгребать окаменевшие стружки апельсиновых корок, сунутых, чтобы драгоценную макулатуру не сожрала банальная мирская моль. На все уходит четыре минуты. А на пятой у меня кончается воздух и способность ориентироваться в пространстве. Среди плотно спрессованных тетрадных листов, пожелтевших до лимонности методичек, киношных и пригласительных билетов, записок, которые строчатся посреди скучной пары деноминированных купюр, которые после реформы сорок седьмого года стали значить в десять раз меньше… Среди этого стандартного студенческого барахла я нахожу носки. Обычные, ко́товой шерсти, домашней вязки. Кто-то из наших привез в шварцевскую общагу, а я выменяла. Темно-красные носки самого ходового мужского размера. Того, который был у моего мужа Сани. Был бы, если бы не война. Я еще до собственной смерти успела извещение на Саню получить и потом тоже понимала, что никаких шансов, что «без вести» в народном ополчении – почти наверняка насмерть. А все равно ждала. Носки ему купила. – Ох ты ж мамочки… Сижу, прислонившись к холодной стене гаража, шепчу и ругаюсь, вытираю зареванные щеки носками и прошу прощения. То ли у самой себя, обещавшей творить добро и только добро, а сегодня чуть не загнобившей беззащитного ребенка. То ли все-таки у покойного мужа Сани, которого я любила больше всех за все мои жизни и готова была взять в ученики, да только вот война проклятая помешала. У меня его снимок всегда был на видном месте, хоть на тумбочке, хоть в серванте, хоть на стенке вместо иконы. Но на вопрос «Кто это?» я мирским гостям врала. «Брат старший», «папа», «дедушка». А в следующей жизни придется говорить, что Саня – это мой прадед. Если доживу, конечно… И вот тут, по всем законам театрального жанра, свет в гараже гаснет. Сперва мигает – двумя тусклыми всполохами, – а потом вырубается с концами. Неплотно прикрытые дверцы распахиваются с визгливым, скулящим звуком. Неужели Темчик их смазать не может? Я бы точно спятила, такой вой каждое утро и каждый вечер слушать. А, он же глухой у нас, опять я забыла! Надо бы затаиться и вжаться в стену. Потому как огроменная фигура на пороге – это страшно. Корявая, громоздкая – как и полагается в свете сияющих за ее спиной фар. – Стоять! Рыпнешься – убью! Рыпнусь, конечно. Мне ему слух привинчивать вручную приходится, жестами. Да что ж за наказание такое – и оброк ученический, и этот мой долбоеб законный… – Темчик?! На меня очень давно никто не наставлял оружие. В последний раз – во время расстрела. Поэтому я сейчас могу сильно накосячить, так, что у Артема уши в трубочку свернутся или глаза на лоб вылезут. Что потом от такого красавца ожидать – науке неизвестно. Однако обходится без жертв и разрушений. – Твою же мать! – В кои-то веки наше с супругом мнение о происходящем совпадает. – Темчик, ну ты с дуба рухнул, в самом-то деле? – Жень, а что ты тут вообще? – Надо было по работе… забрать кое-что… – Да чего-то торкнуло меня, Жень… Фигня какая-то вокруг творится. – Что за фигня? – Ну и как, забрала? – Ты всегда, когда торкает, с пистолетом гуляешь? – Ну сказала бы мне, я бы принес… Оно тяжелое, зачем тебе таскать? – Это секрет, то есть сюрприз… Он идет ко мне навстречу. Все еще с этим своим «глок-компактом» в лапе. Правда, уже с опущенным, но кто знает, кто знает. Насмерть не убьет, а вот из строя на пару месяцев выведет. Особенно если меня потом в гараже закрыть. Или зарыть. Это куда быстрее и бюджетнее, чем маяться с закладками. – Жень, это у тебя что? Предохранитель щелкает. Ненавязчиво, почти как фотик-«мыльница». Остановись, мгновенье, шут бы тебя побрал. Я не знаю, что мне делать дальше. Ворота гаража лязгают неудачным эхом предохранителя. Лампа вспыхивает. Я понимаю, что у Темчика на морде отражается мой собственный напряг. Только в мужской версии. – Это тебе в подарок. Они целебные. И не обморозишься, и не простудишься, и ноги никогда не сотрешь. А главное – не пахнут и при стирке не теряются. Вот. – Кажется, способности к красноречию у нас теперь тоже семейные. – Спасибо. – Темка медленно протягивает свободную руку к моему презенту. И на секунду отдергивает ее назад: – А они не кусаются? – Ты с ума сошел? Это же ко́товая шерсть, она вообще как шелковая, нежная очень… – Ну ты же ведьма. Может, у твоих носков зубы есть. Гляди, у них шерсть – дыбом! – Это мозги у тебя дыбом! – Я смотрю, как Темчик убирает пистолет в карман и вертит в руках мое подношение. Хоть бы по размеру совпали, а то их после каждой стирки придется увеличивать вручную. А им сносу нет, как назло. Сам пускай такому учится. – Спасибо. – Артем мощный, суровый. Прямо как самец ко́та. И урчит почти так же. – Темк, я тебе учебников всяких отобрала, а то мы давно не занимались. Будет время – почитаешь немного, там очень понятно написано. – Будет, будет… – снова ворчит Артем, убирая от меня руки. – Вот не выплыву, так и буду только и делать, что читать. Очередная опасность снова дышит мне в лицо и немножко в правое ухо. На сей раз она пахнет крутым безденежьем и возбуждением уголовного дела. Жутко хочется положить на это все с прибором, обнимать Темку и ни о чем на свете не думать. Кстати, если его посадят, мне эти годы за ученичество засчитают или снова с нуля обучать? – Я тебя утром спрашивал про стол и документы. Ваши, наверное, могут контролировать. – Контро… чего? – У меня этот ваш испытательный или как там его… Считай, что условный срок. Я трагедии не делаю. Так и ты не притворяйся, что его нет. – Хорошо, не буду. – Я неизвестно зачем начинаю крутить обручальное кольцо – словно поклясться на нем собираюсь, даром что оно без камней. Темчик кивает, потом говорит медленно, как на давно позабытом иностранном языке: – Легко вроде отделался, а все равно. Как в бочке живу, как замуровали. – И мотает головой, будто ему вода в уши попала и он ее вытряхнуть хочет. – Не нравится быть глухим, можешь стать чокнутым, как Венька Спицын. На тебе три убийства вообще-то! Забыл? Он не забыл, стопудово. Лицо сразу изменилось. Будто его ударили или лишили рассудка – как закадычного дружка Веню. Мы ведь вместе на Казни Спицына были… За умышленное убийство ведьмы по Контрибуции светит смертный приговор. Венька до самой смерти останется безумным, одержимым. Он теперь все, что про нас знает, не может в тайне хранить. Про Сторожевых рассказывает всем желающим и нежелающим, в любое время. У мирских такие разговоры только одну реакцию и вызывают. Родителей Венькиных, конечно, жалко, но… Нам же нашу Дору тоже жалко, правда? Темчик отлично помнит, как его приятель в зал суда нормальным вошел, в клетку для подсудимых тоже вменяемым сел, а вот обратно вылез в шизоидном расстройстве. Его потом конвой до дома вез, потому что куда бывшему человеку за руль в таком состоянии? – Спасибо, что напомнила, – ядовито отзывается мой ученик. – Темка, ты прости. Просто я не знаю ничего. Мне сейчас страшно, а объяснить не могу. Потому что у тебя ученичество. Ты как мирской, а их впутывать… – Как гражданских примерно, – усмехается Артем. – Не по уставу вашему, правда? Вроде необидно так отвечает, даже губы в улыбку сложились – непростым паззлом. А вот все равно не прощает. – Ты откуда знаешь? – Уставы, Женя, везде одинаковые… Я молчу. Извиниться, наверное, надо? Рассказать, как бывает паскудно, когда теряешь силы, а почему – непонятно. Словно тонешь, а вокруг ни души. Или Темка со мной? И тут он меня, наконец, целует. Крепко. Как будто на прощание. И все, что потом, – оно тоже как на прощание. Такое бывает на вокзалах, в аэропорту или на автобусной станции. Стоишь, все время спотыкаясь о поставленную сумку. И каждое касание, каждое слово гудит у тебя внутри, словно по венам вместо крови кипяток пустили. До дрожи. Невозможно поверить, что через секунду по окрику водителя, по паровозному свистку, по приказу громкоговорителя придется разойтись, расцепиться. И руки, которые тебя гладят, отодвинутся, перестанут быть частью тебя, твоего тела, твоей жизни. И сердце (вроде не твое, хотя на самом деле твое – просто между ним и тобой свитер, куртка, плащ и еще свитер) тоже не будет тюкать рядом, отзываясь у тебя в ушах. Оно будет биться в горький и холодный воздух автобусного салона, в электрическую атмосферу зала таможенного досмотра, в глухое пространство вагонного тамбура. А ты останешься в неукомплектованном виде. Тебя стало наполовину меньше. И та половина была живучей. А у тебя только память пальцев осталась. И слова: много нерасказанного, неотвеченного. Не хочу я сейчас это чувствовать. Я цепляюсь за Темчика – так, словно нас несет каким-то особенно лихим ветром, и если мы друг от друга отлепимся, то больше не увидимся и в одиночку не справимся. Он это понимает… Держит меня – не крепким объятием, а множеством мелких, стремительных движений: когда одновременно и целуешь, и говоришь, и молнию расстегиваешь, и пробуешь сделать шаг спиной вперед, нащупать стену. И все откликается на быстрые, смущенные немного прикосновения. Это хорошо до нереальности, до невозможности. Я почти не удивляюсь, когда к трепыханиям и прочим прекрасным жестам прибавляется механический зуд с примесью визгливого звона – мой мобильный. Его категорически нельзя брать в руки. Жать на его кнопки – опасно для жизни. А складывать в слово буквы, всплывшие на экране, – это как собственный приговор читать. «Анька». – Ты где? Ты можешь сейчас домой? – Нет… Погоди, зай… Не могу. А что случи… – Мне страшно! Женя, мне очень-очень страшно! – Ань, мы скоро… погоди немножко! Телик включи, в ванну залезь. Я не знаю… – Ты можешь побыстрее? А то мне кажется, что на меня кто-то смотрит. – Да ешкин кот! Ну дверь закрой на все замки! Все хорошо будет, Ань! Я держу мобилу плечом и немного подбородком. Пальцы тем временем уже застегивают плащ. Темчик молча и зло дребезжит своей молнией.
Мы покидаем гараж как отступающее войско разоренный город. Темка тащит пыльную коробку боеприпасов… пардон, учебников и конспектов, я отстреливаюсь фонариком в мобильном телефоне. А потом жмусь к стене, обходя тяжелую технику в виде нашей машины. К тому моменту, когда Темчик начинает скрежетать замками, я тоже начинаю чуять тревогу, которая так перепугала Анютку. Дело происходит в соседской квартире, относящейся к другому подъезду. У нас во всех окнах свет – это Анька так страхи прогоняет. А соседние стекла черные, глухие. В них только синеватая пыльца заката. У хозяина квартиры уже нет сил подняться, нашарить выключатель. Умирает человек. Отсюда, от ворот гаража, окна видны хорошо – этаж последний, их ничто не заслоняет. Ведьмачить на таком расстоянии трудно, неплохо бы сократить дистанцию. Но во дворе и у подъездов отсвечивают прохожие, отвлечет кто-нибудь, скажет лишнее под руку. А нам лишнего не надо. Я замираю у зеленой крашеной стены, сдираю перчатки, сбрасываю с себя плащ. Как перед расстрелом в фильмах про войну. Но сейчас не до киношных сравнений. Серьезно вмешаться, прогнать давнюю цепкую болезнь, отсрочить смерть – я не имею права. Зато я могу проводить. Сделать так, чтобы не было страшно. Именно чужая боязнь неведомого так давит на Анютку и слегка цепляет меня. Готовясь к работе, входя в чужую печаль, как в ледяную воду, я успеваю улыбнуться – краешком сознания, уголком рта. Если Анька в таком возрасте ловит «запрос» и чует чужую смерть – значит, девчонка далеко пойдет, потенциал хороший. А если я сейчас такое нелегкое ведьмовство проверну, то и у меня с силами все неплохо. Мирской тут у нас… Фамилия – Мирской. Урожденный Минскер, Борис Аронович, тысяча девятьсот тридцать четвертого года рождения. Может, и тридцать пятого – он документы много менял, жизнь заставила. Но неважно, семьдесят пять ему или семьдесят четыре, больше уже не исполнится. Сердце еле держится, сил у него нету. А потому многоуважаемый Борис Аронович, который для своих кем только не был – и Бобом, и Борухом, и дедой Боей, а для мамы своей, давно, еще до войны, был Бобриком, Бобренком… Он сейчас уходит, насовсем. Где упал – там и умирает. На кухне, возле плиты. Встал из кресла, пошел чаю заварить, сердце прихватило. И не отпускает. Дома никого нет. Один сын в эмиграции давно, другой по контракту уехал, на пару с женой. Внучка с ребенком в поликлинике сидит, под дверью логопедического кабинета. У них запись на шесть пятнадцать, но пока оденутся, соберутся и домой придут… Не успеют, даже если я им сделаю фальшивый вызов на мобильник. Отсчет идет на минуты, в крайнем случае на четверть часа. Придется самой. – Жень, ты обиделась? – Темчик дергает меня за руку, за рабочую. – У меня человек умирает. Не видишь разве? – Сейчас скорую! Где он? – В окне… – Некогда объяснять, но допустить, чтобы Темка скакал по гаражным закуткам, вызывая сюда неотложку, тоже не с руки. – Вот, зай, смотри! Я тыкаю пальцем в нужное окно – уже совсем черное, без закатной подсветки. Так малышам хорошо луну или звезды показывать. Сокращать жестом расстояние. Я словно приближаю картинку в рамке. Ведьмачу, веря, что мы мгновенно в квартиру перенеслись, просочились сквозь стекло: