Наконец, понятие о звучности в связи с распределением музыки на разные инструменты (инструментовка) приближается уже вплотную к понятию исполнения. Имея огромное значение, как область исполнения музыки, то есть наиболее целесообразного ее распределения, она не может, не должна иметь решающего значения в оценке путей творческой мысли. Исполнение музыки, само по себе являющееся чрезвычайно важной областью нашего искусства и имеющее само по себе столько существенных элементов, что для беседы о них не хватило бы и многих томов, в то же время никоим образом не может быть отнесено к элементам самой музыки, как творчества. Правда, исполнение само приобретает печать и силу творчества, но не иначе, как от смыслов музыки данного произведения, и не иначе, как согласуясь с ними, подчиняясь им, а не пытаясь подчинять их себе.
«Творец»-исполнитель, «творец»-инструментатор и даже «творец»-композитор, в сущности, все одинаково незаконно пользуются этой приставкой, этим первым большим, самым большим словом, тем словом, которое «было в начале», и перед которым все они являются только исполнителями.
Необходимо прибавить еще, что звучность, как «колорит», предполагается всегда только в одной инструментовке. Весьма часто ослепительная гармония, модуля- (— 56 —) ция или насыщенная контрапунктичность относятся современным слушателем к звуковому колориту, то есть вызывают восклицание: «какая звучность!».. «какой колорит!»… «какая динамика!»...
Любовное отношение современников к наиболее конкретно-материальному элементу музыки — к «звучности», то есть к физическому звуку, как-то странно соединяется подчас с полной отвлеченностью подхода к самой музыке.
Самодовлеющая звучность есть музыкальный импрессионизм.
«Импрессионизм» в живописи требует расстояния, но расстояние для музыкального восприятия не имеет влияния на содержание и смысловое качество звуков, а только на их большую или меньшую слышимость... Наконец, слышать — еще не значит воспринимать, и потому не все написанное или даже фактически звучащее укладывается в музыкальный слух.
Импрессионизм в музыке, требуя от слушателя отойти на расстояние, разумеет под этим отойти от музыки вообще, то есть порвать контакт с ней, то есть слушать, но стараться не слышать.
Музыка потому особенно нуждается в определенности и точности, что она развертывается перед нами во времени, и, следовательно, мы не смеем подходить к ней с критериями живописи, дающей нам на пространстве полотна сразу всю картину. Кроме того — пятно, как один из образов жизни, может быть задачей изобразительного искусства, но житейский шум (звуковое пятно) является полярной противоположностью музыкального искусства. Шум, хотя и изображенный нотными знаками. но похожими только на него, а не на музыку, является музыкальным хаосом, а не искусством.
Музыка, как и поэзия, запевает порой и о хаосе. Но песня — всегда песня, даже и тогда, когда «под нею хаос шевелится».
Итак, звучность никогда не может оправдать музыкальную бессмыслицу. Функция звучности заключается на первых порах в подчеркивании музыкальных смыс- (— 57 —) лов. Способность владения звучностью является чрезвычайно важным ингредиентом таланта. Но ведь и талант сам по себе не есть самоценность или самоцель. Талантливость есть ничто иное, как звучность индивидуальных содержаний. Если эти содержания отрицательного свойства, то никакая талантливость не может их оправдать.
Ни ритм, ни тем более «звучность» не могут сами по себе быть темой.
В то время как тема никогда не избирает своей обителью эти элементы, она нередко скрывается в гармонии, то есть в последовании аккордов. Примерами могут служить: С-dur'ная прелюдия Баха (из Wholt. Clavier), не имеющая никакого тематического (мелодического) очертания и не нуждающаяся в нем, несмотря на противоположное мнение об этом Шарля Гуно[§§]); — гармония этой прелюдии сама по себе есть тема, и, конечно, превратить эту тему в мелодию мог бы только сам Бах, если бы нашел это нужным; затем — 32 вариации (c-moll) Бетховена, хотя и имеющие свою рельефную тему, но покидающие ее очертания с самого начала и почти на всем своем протяжении; — рельеф гармонии оказался такой прочной обителью темы, что мы воспринимаем его, как самую тему; и, наконец, некоторые вдохновеннейшие песни Шуберта и Шумана, как, напр.: «Doppelganger» и «Ich grolle nicht», в которых как зерно темы мы воспринимаем скорее гармонию так называемого аккомпанемента, нежели декламационную линию голоса — декламация эта, сама по себе выразительная и пластичная, не является в этих песнях такой самодовлеющей мелодической темой, как в большинстве других песен тех же авторов.
Ритм и звучность (динамика, звуковая расцветка), подчеркивая основные смыслы музыкального языка, не могут заменять их собою. (— 58 —)
Ритм, акцентируя основные смыслы, является как бы множителем их.
Но в наше время мы должны остерегаться подходить к смыслам утерянного нами общего музыкального языка в их множестве, если это умноженное множество мешает нам согласованию его в единство.
III.
ЗАЩИТА ОСНОВНЫХ ПОЗИЦИЙ ПРЕЖНЕЙ
ТЕОРИИ МУЗЫКИ (ЗАКОН И ПРАВИЛА)
В наши дни, когда большинству стало некогда думать, и потому оно часто думает готовыми, сокращенными схемами, заглавие это вызовет у многих такую схему мысли: «защита теории? — значит схоластика!» и далее — «защита прежней теории? — значит отсталая схоластика!»
Прежняя теория музыки (та, которая является для нас драгоценной реликвией образования и воспитания великих композиторов до ХХ-го века) представляет собою как бы некий колодезь, на дне которого таятся законы музыки.
Все, что мы черпаем из этого колодца, является лишь правилами. Правила эти должны быть для нас ценны, поскольку мы за их поверхностью предполагаем, чувствуем глубину законов, поскольку они направляют нас в эту глубину.
Правила, воспринимаемые во всем их взаимоотношении, дают возможность постепенного проникновения в окружаемый ими закон.
Правила, выхваченные из цепи их взаимоотношения как средство для какого-нибудь частного случая, превращаются уже в рецепты, не имеющие никакой связи с законом.
Правила суть только наши попытки осознания законов. Чем более мы будем скромны в отношении к (— 60 —) нашему сознанию, чем осторожнее будем искать именно но эти законы, пробиваться в их глубину, тем вернее будет наше осознание их, тем точнее окажутся правила.
Когда говорят о специально-музыкальном образовании, то многие (большей частью дилетанты от рождения) представляют себе какую-то огромную музыкально научную библиотеку, бесконечный ассортимент внешних сведений, рецептов, правил, которые каждый музыкант должен постоянно держать в своей голове, как для своей личной практики, так и для оценки чужой. А между тем теория музыки так же, как и грамматика языка, так же, как и подготовительная дисциплина музыкального исполнения, на первых порах существует для того, чтобы не замечать техники композиции, техники человеческой речи или музыкального исполнения. Причем, чтобы техника стала незаметной, как результат, необходимо, чтобы подготовительный процесс преодоления ее был бы все же заметен, то есть отмечен известной жертвой времени, труда, умственного напряжения, созерцания. Если же жертвы этой не было, тогда-то результат, то есть сама композиция, исполнение или речь обращают на себя внимание уже не своим содержанием (до которого часто и не доберешься), а исключительно несовершенством своей техники.
Весь процесс усвоения и применения музыкального языка протекает в том же порядке, как и всякого другого языка, если он преподается в раннем возрасте. В усвоении та же безапелляционность, безрассудочность; в применении то же забвение присущих каждому языку «условностей».
Каждый музыкант по призванию и образованию не может не иметь в душе своей, в мысленном представлении, образа музыки. Призвание обуславливает существование этого образа от рождения в еще неясных и тесных границах индивидуальности; образование же должно выяснить и расширить эти границы. (— 61 —)
Призвание является как бы бессознательным ведением закона своего искусства.
Образование закрепляет это ведение с помощью сведений, то есть восприятия этого закона через сознание в виде правил.
Все эти сведения и правила нужны музыканту только в процессе образования. Все эти сведения и правила, исполнив свою служебную функцию освещения закона, сами по себе большей частью потухают — то есть в своей творческой практике музыкант забывает о них так же, как забывает о грамматике поэт или оратор.
Слава той школе, тем поруганным ныне «академиям», которые, образовывая художника, так умели напоминать ему с помощью правил законы искусства, что он мог впоследствии забывать эти правила.
Но в наши тревожные дни, когда школьники, покидая ненавистные им школы и движимые единственным стремлением проявить свою самобытность, сознательно искажают музыкальный язык и этим искажением как бы высовывают язык всей школе... — в такие дни невольно пробуждаешься от блаженного забвения; высунутые языки заставляют заступиться за музыкальный язык.
Но пробуждаясь от блаженного забвения, каждый художник вспоминает на первых порах те законы, которые видел в забытьи и которые в сознании его находят себе столь неисчерпывающее определение в отдельных правилах, словах, значках, схемах...
Вечные законы всегда снятся. Сны же никогда не могут рассказаться до конца. Всякий закон есть «неписанный закон», ибо никакая запись не может его исчерпать. Законы мироздания записываются человечеством на протяжении всей истории и никогда не допишутся до конца. Тем более не могут исчерпаться и дописаться законы искусства, которые ведают не одну материю и механику, но также и тайну подчинения ее духу человеческому.
Но почему же в то время, как великие ученые, про- (— 62 —) никая сознанием в законы материального мира, честно и самоотверженно забывали себя, свою волю, свою индивидуальность — почему позднейшие теоретики искусства — области более духовной, чем материальной, проникая в его законы, не могут отдаться этому самозабвению...
На это скажут: «но ведь в искусстве мы имеем дело с индивидуальностью!» Во-первых, — в творчестве, а не в теории, а во-вторых, — даже в творчестве мы имеем дело не только с индивидуальностью, но и с духом, коему она подчинена так же, как и материя, то есть: индивидуальность не есть цель устремления духа, а лишь исходная точка его.
Акт самозабвения является одним из главных проявлений духа человеческого и, может быть, и является тем забвением, в котором снятся и вспоминаются все песни и их законы.
Так же, как песня является темой, содержанием музыкального творчества, так закон является темой — содержанием музыкальной теории.
Ценность передачи песни с помощью различных форм и нотных знаков так же, как и закона — с помощью правил и схем, — заключается в непрерванности связи с тем сном (видением), в котором они являются человеку. Но когда едва пробудившееся сознание вместо любовного созерцания виденного сна, вместо осторожного оглядывания явлений внешнего мира для выбора подходящих ко сну образов все более и более рассеивается доступными его внешнему зрению предметами, то подлинная связь со сном прерывается, и отрезвившееся сознание неизменно искажает, подделывает самый сон.
Таким образом, современная теория, задаваясь целью оправдать окружающую ее действительность, все более и более утрачивает связь с основными законами музыки.
Теория музыки не имеет права опираться ни на какие науки, либо теории других искусств. Она не должна стыдиться своей недоступности для специалистов науки или других искусств. Она не должна и превышать свои (— 63 —) полномочия, пытаясь творить сама вместо того, чтобы только пытаться освещать живое творчество. Чем осторожнее, внимательнее, самоотверженнее будет ее деятельность, тем точнее будут и ее методы.
Прежняя теория музыки большинством современных модернистов или отставлена, или же рассматривается как потерявший свое значение исторический документ. Она отставлена как раз за эту ее осторожность, за то, что она по осторожности своей еще не успела включить в себя, не успела осветить всю практику, то есть творчество позднейших мастеров, являющихся нашими ближайшими предками или современниками. Ее упрекают в наивности и отсталости. Но ведь наивность ее только указывает на то, что она слагалась по пути живого художественного творчества, которое само по себе всегда наивного происхождения. Отсталость же ее на этом пути объяснятся тем, что она, как и следует, шла позади творчества и ставила себе задачей вывод общих законов, а не регистрирование всего множества и разнообразия частных случаев. Она стремилась к единству, к точке согласия всех индивидуальных представителей музыки, к установлению их общего пути, и потому приостановилась на распутье их индивидуального разногласия.
Прежние преподаватели музыкальной теории, преподавая нам законы нашего искусства (с помощью правил), как бы передавали нам попросту некое завещание великих музыкантов прошлого. Как простые передатчики этого завещания, они в простоте своей и сами верили в подлинность его, да и от учеников своих никакой другой веры не требовали. Они в простоте своей полагали, что подлинность этого завещания должна быть несомненной для каждого, кто имеет какое-либо отношение, то есть родство к завещателям, и, на основании этого отношения, родства, дающего возможность видеть эту подлинность, они и определяли призвание ученика, то есть его законное право на наследство.
Итак, защищая прежние позиции музыкальной теории, я имею в виду следующее: (— 64 —)
В противоположность большинству современных теорий, прежняя теория обнаруживала согласованность взглядов отдельных руководств. Авторы этих руководств не называли себя авторами самой теории, а лишь составителями руководств по теории. (Учебники гармонии Чайковского или Римского-Корсакова не навязывали нам индивидуальных приемов этих композиторов).
Согласованность взглядов отдельных теоретиков заключалась в одинаковом устремлении этих взглядов «назад», а не «вперед», или, вернее, вглубь источников, а не на поверхность современности.
Прежняя теория не притязала на раскрытие тайны творчества, а лишь указывала пути для него. Намечая эти пути, она заботливо предостерегала от эксцентричных удалений от закона — ее главной темы. Она обнаруживала веру в общий закон всей музыки, и потому мы в ней и находим понятие ошибки, то есть запрещения и ограничения.
Общий закон всей музыки она видела в точках соприкосновения, то есть согласия всех индивидуальных представителей нашего искусства.
Ее наивная вера в общий закон указывает на ее чисто художественное прозрение, то есть она не только сама не притязала на строгую научность, но и не опиралась ни на какие другие области знания, ни на какие другие искусства...
Все ее методы подчеркивали автономность музыки, ее наивная художественная вера в единство музыки не предполагала нехудожественных купюр во всей музыкальной «системе».
Правил своих она не выдавала за самый закон.
Она с осторожностью расширяла свои границы, не торопилась пополняться практикой современности, ибо ее педагогической функцией было — перенести закон в окружающую действительность, а не наоборот.
Ее основы совпадают не только с великой исторической музыкой, но и с музыкальной природой простых смертных, например, с народной песнью. Но в то же время она нисколько не интересовалась не музыкаль- (— 65 —) ной природой человека и предоставляла нечленораздельные песни диких племен любопытству историков, этнографов и психологов...
Ее исключения из правил (компромиссы) только подтверждали эти правила и нисколько не нарушали общего закона.
Она искала законы в корнях общего музыкального древа и не занималась экспериментами взращивания новых дерев.
И, наконец, в виду того, что она сама не посягала на раскрытие тайны творчества, а служила лишь руководством для усвоения музыкального языка, для незаметности самой техники музыкальной речи — я должен в заключение (и в оправдание свое) заявить, что, защищая прежнюю музыкальную теорию, я защищаю тайну творчества. (— 66 —)
IV
СТИЛИ
Истоком всех стилей, конечно, была песня-тема. Все стили музыки стремились лишь к тому, чтобы записать эту песню, ибо ведь стилем называли в старину просто палочку, которою записывали.
Все стили по-своему, по-иному записывали песню, по-разному приспособляли ее ко множеству — то есть, например, полифонический стиль распределял ее тему на многие голоса, равно давая каждому из них самостоятельную тематическую роль; гомофонический же поручал ее преимущественно одному голосу, предоставляя другим лишь как бы отражать ее свет. В полифонии все голоса согласовывались в последовательной, самостоятельной передаче темы; в гомофонии преобладал один голос, исполнявший тему, остальные же голоса, как звуковая колоннада, поддерживали и оттеняли ее. Но оба стиля были согласованы между собой окружением темы-песни, и потому в основном законе их наблюдалось тождество.
Правда, палочки (стили), водимые рукой смертных, временами заблуждались, уклонялись от первоначального своего устремления и проявляли некоторые признаки самочинства. Так создалось самочинное понятие «стиля»... Так постепенно стало обнаруживаться самодовление полифонического стиля, который, удаляясь от своего исконного источника-песни, порой затемнял смысл песни и принимал смысл каких-то математических комбинаций. Согласование, окружавшее определенный центр, (— 67 —) порой утрачивало свою цель, становилось самоцелью и потому превращалось в механическое комбинирование. Такое же самодовление уже на наших глазах (в конце ХIХ-го века) стало постепенно обнаруживаться и в гомофоническом стиле.
Возникновение этого стиля, первоначальное стремление его было ничем иным, как все тем же притяжением к единому центру, к единому голосу песни, почему он и получил название гомофонического. Причем следует заметить, что, возвращаясь к песне, он не упразднил основных законов предшествующего полифонического стиля, а лишь убоялся самодовлеющей сложности, в которую тот уклонился. Гомофонический стиль напомнил нам о единстве, о простоте песни. Отверг самодовлеющее множество, сложность; отверг сложность правил ради простоты закона. Согласование множества кристаллизовалось в гармонию.
Расцвет гармонии ознаменовался расцветом песенных форм, из которых постепенно расцвела и сонатная форма.
Величайший представитель этой формы Бетховен выпевал свои сонаты и симфонии как единую песню, которая простотой своей темы и ее вертикального согласования в каждом его произведении от начала до конца освещала нам всю сложность его архитектонических построений, то есть горизонтального согласования.
Гомофонический стиль стал обнаруживать признаки вырождения, когда гармония сосредоточила на себе наше внимание не как окружение песни, а как самодовлеющий вертикальный разрез, то есть аккорд.
Самодовление гармонии (гомофонического стиля) заключалось в перенесении центра тяжести из согласования аккордов (окружающих песню) в образование аккорда.
Но в начале этого самодовлеющего образования аккордов мы еще наблюдали соблазнительную красоту их. Мы еще не вполне утратили связь с первичными образованиями аккордов, и потому, хотя новые образования и отвлекали нас от темы-песни, хотя и отнимали у нее (— 68 —) ее глубину, ширину, ее собственную красоту, но все же, отнимая, как бы занимали ее у нее, то есть все еще отражали ее в себе.
Позднее же гармония все упорнее в упорнее стала заниматься искусственным выращиванием новых прототипов аккорда, которые все более и более утрачивали связь не только с первичными образованиями гармонии, но вследствие самодовления утратили и всякую связь между собой.
Творчество великих гениев определяется главным образом их индивидуальными темами, то есть их индивидуальным созерцанием единой песни. Каждый из них мог только по-своему созерцать ее, но каждый из них одинаково ее окружал. Также должно определяться нами и явление стилей. Смена стилей всегда должна обозначать не удаление по линии дурной бесконечности, а возвращение к центру. Таким возвращением несомненно был вначале и гомофонический стиль, последний из коллективных стилей нашей музыки.
Такое возвращение знаменует собой ни революцию ни контрреволюцию, ибо новое естественно и незаметно, без каких бы то ни было «потрясений основ» возникает из предшествовавшего. Новое является лишь обновлением «старого». Оно отвергает в нем лишь то, что его удалило от центра. Но в своем возвращении к центру ищет прежних забытых путей окружения его. В стремлении к единству оба стиля обнаруживали и согласование, равновесие всех элементов музыки (в тесном смысле слова: мелодии, гармонии, ритма, архитектоники).
В стремлении же ко множеству они стали как бы вырождаться. Сначала это было не вырождение, а лишь перерождение. Контрапунктический стиль перерождался в гармонический. Путь этого перерождения, хотя нам и ясен, но точных границ его поворота установить невозможно.
Мы не можем точно назвать автора, который, порвав окончательно с контрапунктическим стилем, в (— 69 —) порядке революции провозгласил бы стиль гомофонический.
Гайдн и Моцарт, которые относятся уже к представителям стиля гомофонического, так же ослепительно владели контрапунктом, как и гармонией и всеми другими элементами.
То, что гармонический стиль вырождается, вряд ли может быть оспариваемо, так как симптомы этого вырождения появились уже несколько десятилетий назад.
Но каковы же уклоны этого вырождения? То есть, имеются ли намеки на перерождение? Перерождение есть ничто иное, как возврат все к той же песне. Если возврат этот намечается (как это было в смене предшествующих стилей) и теперь, то почему же меньше всего вспоминается нами, при восприятии современной «передовой» музыки, вечная «песня»?..
Почему, наконец, все элементы этой музыки: гармония из соблазнявшей нас красавицы превратилась в пугало; контрапункт из сложной шахматной игры — в пустое баловство; форма — не то в жалкую схему, не то в маску; ритм — не то в барабан, не то в негрскую пляску; и даже пресловутая «звучность» (звуковой «колорит»), достигшая в конце прошлого века столь блестящей красоты, а у позднейших композиторов постепенно заменившая и поглотившая ценность всех остальных элементов музыки, ныне в передовом модернизме превратилась в бесформенный шум??
Слушая подлинно великие произведения музыки, понимаешь то единое, что диктовало, что собирало их в целое. Что диктует и собирает сочинения современных модернистов? Возникновение этого мучительного вопроса само по себе настолько же трагично, как и бесплодно, так как и диктовать, и собирать всякое музыкальное произведение может только все та же песня, которая была в начале, и воспоминание о которой будто стерлось из нашей памяти.
Не переродились ли все предшествующие стили в простое современное стило, которое, как и все совре- (— 70 —) менные изобретения, освобождает человека от лишнего труда?
Если полифония согласовывала самостоятельные линии голосов в гармонию, гомофония рассматривала гармоническое движение, сопровождающее тему-мелодию, как контрапункт, то как же иначе назвать нам современный коллективный стиль модернистов, если не контрагармонией, то есть какофонией? (— 71 —)
V
ГАРМОНИЯ, КАК ЦЕНТРАЛЬНАЯ ДИСЦИПЛИНА
МУЗЫКАЛЬНАГО ВОСПИТАНИЯ
Вглядываясь в основные смыслы музыкального языка, пытаясь осознать общий закон музыкального согласования, мы не можем не признать дисциплины гармонии центральной среди других дисциплин музыки.
Понятие «гармонии», так часто применяемое в жизни (в смысле согласования всякого множества в единство, тяготения всякой сложности к простоте), наиболее конкретно оправдывалось музыкальной гармонией до нашего века.
Как музыкальная дисциплина, она согласует, осмысливает собою все другие элементы, все другие дисциплины музыки. Она является одновременно и фундаментом, и цементом в музыкальном построении. На ее основных построениях согласуются все индивидуальные и коллективные стили музыкального искусства до наших дней. Слух и ритмическое чувство, как способности ориентировки в высоте (интонации) и размере (длительностях) музыкальных звуков, приобретают цену лишь тогда, когда эти способности уже углубляются до ориентировки в основных музыкальных смыслах. Это углубление, то есть главное воспитание слуха и ритма, начинается с гармонии.
Что же касается наиболее ценной способности — тематического наития, непроизвольного обретения темы, то она, разумеется, не могла подлежать воспитанию в специальном классе. «Класс темы», «класс мелодии» до (— 72 —) сих пор, слава Богу, не имелся в консерваториях. Это означало бы то же самое, что «класс созерцания», «класс творчества».
Но опять-таки, поскольку построение темы связано с мелодической линией и, следовательно, с основным смыслом голосоведения, оно выправлялось, корректировалось в классе гармонии и в следующих за ним классах форм (полифонического и гомофонного стилей).
Гармония и контрапункт «свободного стиля», несмотря на различие правил, общим своим законом одинаково освещали ученику формы той живой музыкальной речи, которая его окружала.
Но контрапункт «строгого стиля» удалял его в то далекое историческое прошлое, которое имело слишком, мало общего с окружавшей его музыкальной атмосферой для того, чтобы дать ему возможность проникнуть в общий закон музыки, безотносительный к истории и к каким бы то ни было стилям.
Во всяком случае, слишком длительное упорное преподавание контрапункта «строгого стиля», отделенного от нас многими историческими ступенями, имело за собой гораздо менее основания, чем могло бы иметь, например, специальное упражнение в стиле гораздо более близких нам классиков (Моцарта, Гайдна) или романтиков (Шумана, Шуберта).
Прерванная линия преемственности в каждом преподавании прерывает у ученика и бессознательное созерцание общего закона. Преподавание живого языка не должно протекает в историческом аспекте, а также не должно опираться на отдельные стили речи.
Это соображение подтверждается тем, что большинство усвоивших себе премудрость контрапункта «строгого стиля» с особенной радостью и легкостью освободилось не только от строгих правил этого стиля, но заодно и от всех смыслов музыкального закона. Упорное занятие этой «строгой» дисциплиной продолжается и ныне и самым странным образом уживается с анархией «творческой» практики.
Впрочем, надо полагать, что в современном пре- (— 73 —) подавании не совсем исключена и гармония. Следовательно, можно как будто и про нее сказать, что и она, мол, не спасла нас от современной какофонии.
Но в том-то и дело, что она преподается не как живой закон музыкального языка, а как отжившие правила его.
Мы не замечаем, что отвергая жизненность гармонии, как цельной и стройной системы музыкального согласования, мы тем самым отвергаем жизненность и всей музыки, существовавшей до нас.
Если преподавание гармонии не спасает нас от музыкальной анархии, то это произошло лишь потому, что гармония представилась нам как справочный каталог аккордов, или аптечка с патентованными средствами для возбуждения притупленных чувств, или костюмерная лавка, где можно за дешевую плату принарядить свою «праздную мысль». Мы не поняли, что, раскрывая перед нами основные смыслы музыки, гармония указывает нам путь неисчерпаемого согласования этих смыслов и постоянного обновления их.
Основные смыслы гармонии устанавливают основные смыслы формопостроения, определяют «сильное время», определяют «место» формы (стояния, ухода, возвращения, начала, середины, конца).
Но, настаивая на главенстве гармонии среди других дисциплин музыки, мы не должны забывать о ее подчиненной роли в отношении к «песне»-теме.
Гармония, являясь главным окружением песни-темы, только в своем тяготении к ней обретает печать вдохновения.
Если мы еще испытываем все музыкальное искусство до нашего (ХХ-го) века как живое слово, если мы дорожим им не только как историческим прошлым, но и как насущным хлебом, как завещанием, дающим нам и сейчас главный источник нашего музыкального существования, то вместо преувеличенного упора в историческую дисциплину контрапункта «строгого стиля» нам необходимо создать из полифонии свобод- (— 74 —) ного стиля и из всей гармонической практики великих композиторов до ХХ-го века «строгий стиль» гармонии.
Мы должны вернуться не к прежней «старой» практике творчества — это значило бы вступить на путь бесплодного подражания — но мы обязаны вернуться к той дисциплине основных законов гармонии, которая воспитывала великих мастеров, и которой, по-видимому, лишены воспитываемые ныне подрастающие музыканты.
Правда, действие этого воспитания не прервалось окончательно... мы имеем еще больших музыкантов прежнего воспитания. Но мы имеем их лишь в небольшом числе представителей прошлого века. Нынешнее же поколение — молодежь — воспитывается на отрицании всего «прошлого», она воспитывается на уважении лишь настоящего мгновения, а так как время, мгновения в реальной жизни никогда не останавливаются и имеют предосадное обыкновение ускользать в столь ненавистное нам прошлое, то положение современных воспитанников в музыке является поистине трагическим: каждое их действие, каждая продукция, не успевая быть законченными, безвозвратно отходят в прошлое. И тем безвозвратнее, чем менее они были воспитаны на уважении прошлого, как законного координата вечности и как наиболее доступной нашему зрению временной плоскости.
В современное воспитание молодежи, конечно, входит и ознакомление с прошлым, но, как уже было сказано, ознакомление это протекает в аспекте историческом. Воспитаннику как бы демонстрируется «прежняя» точка зрения, которая отнюдь не должна воспитать, установить его собственную точку зрения, но которую он, напротив, должен во что бы то ни стало преодолеть, чтобы впоследствии заслужить звание «мейстера»...